Степан Разин

Глава 1

Вот уже сорок дней прошло с того момента, как я очнулся в этом мире и в этом теле. Мог ли я всерьёз предположить, что истории про переселение души после смерти в другую оболочку — правда? После того, как я очнулся в теле совсем юного парнишки, у меня в голове то и дело звучали слова из песни Владимир Высоцкого: «… А если жил, как дерево, родишься баобабом, и будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь…». Сорок дней минуло, и я всё ещё оставался в теле Стёпки, хотя надежды возвращения в своё прежнее тело лелеял. Но, как оказалось, тщетно.

Тельце Стёпки, мальчишки лет десяти-тринадцати, куда непонятным образом попала моя душа и разум, было худеньким, но жилистым. Ел он плохо, кормясь объедками от трапезы отца и старших братьев, а от них оставалось мало. Голытьба, она и есть голытьба. Ни кола, ни двора, ни имущества, кроме палатки, типа индейского вигвама, в которой во время дождя, кроме Стёпки, прячутся ещё пять человек: Стёпкин отец Тимоха, два его старших сына: Иван и Фрол, жена Тимохи, татарка Фариза и её сын Рифат.

Иван и Фрол были намного старше Стёпки, а Рифат — совсем маленький, а поэтому вся работа по хозяйству ложилась на плечи Стёпки. То есть — мои. Если светило солнце, надо было выбить и выложить сохнуть на траву все тряпки, шкуры и ковры, насобирать кизяка на растопку очага и замесить его с рубленной высушенной травой и наделать из этой смеси брикетов, набрать рыбы или настрелять сурков. Рыбу Стёпка ловил специальными плетёными из прутьев ивы корзинами, а сурков стрелял из лука.

Потом пойманную рыбу надо было почистить, а с сурков снять шкуру и распялив её прутиками, вывесить сушиться. С рыбой тоже было не так всё просто. Пузыри собирались отдельно и сушились. Пузыри потом можно было продать или наварить из них клей, используемый для проклейки швов лёгких кожаных чёлнов, собранных из шкур огромных осётров и белуг. Такие чёлны были легки и, а значит — быстры, что делало их незаменимым инструментом набегов.

А казацкая голытьба постоянно находилась в состоянии поиска поживы. Вот и сейчас товарищество, в котором Стёпкин отец верховодил, двигалось вниз по Дону в сторону переволока на Волгу. Товарищество двигалось со всем своим скарбом, жёнами, детьми и какой-никакой живностью: овцами, козами и лошадьми.

К моему удивлению эти кочевые люди, которые больше походили на татар, или монгол, называли себя казаками, хотя они и выглядели, и вели себя как татаро-монголы, или какие-нибудь ногайцы. Кроме семейства Тимохи, который и сам, и его сыновья выглядели вполне себе Русами, то есть, хоть и темноволосыми, но с европейскими, а не плоскими, чертами лица и культурными правилами, тяготеющими к оседлости, но не имеющими такой возможности. По крайней мере, почти на каждом привале Тимоха заводил разговор о том, что вот, де, наберут они в Персии злата-серебра, построят свой городок на каком-нибудь островке рядом с Черкасском, и заживут себе припеваючи.

Старшие сыновья не перечили, а поддакивали, когда Тимоха спрашивал их одобрения, и тянули дым из вишнёвых трубок. Табак, хоть и запрещён был для ввоза в Московию, но завозился контрабандой из Европы и через Новгород немцами, а англичанами и голландцами через северные моря.

Как я понимал, сейчас имела место середина семнадцатого века, ибо правил на Руси царь Михаил Фёдорович и правил давно. Это если считать, что мир, в который занесла мою душу моя карма, был тот же самым, и история здесь шла тем же чередом. Так как царь Михаил в истории Руси на трон восходил единожды, а его сын Алексей, как я узнал, был примерно такого же возраста, как и мой Стёпка, то и временной период я «отчертил» соответствующий. Где-то, примерно, — тысяча шестьсот сорок третий год от рождества Христова.

С летоисчислением тут было запутано. Отец Степана был веры непонятной, но точно не новой, никонианской, так как крестился двумя перстами, и не иконам, а на восходящее и заходящее солнце. Того требовал и от сыновей своих. В связи с чем продолжал считать лета от сотворения мира. Хотя, о каком Никонианстве могла идти речь, если сам Никон ещё и патриархом не был. Однако о том, что в Москве переписывают старые церковные книги на новый лад и в некоторых церквах заставляют молиться тремя перстами, ходили давно. Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче хотели менять устав. Оттого и бежали православные и иные народы в казаки.

Хорошо, конечно, что не занесло мою душу в оболочку дерева, но и подаренным мне новым телом я был недоволен. Вернее, недоволен своим статусом простого наблюдателя. Вот уже сорок первый день я «тупо» смотрел в глаза-окна, на мелькающие передо мной картинки. И это был не поезд, с его размеренным мельканием кустов, деревьев, и полосатых столбиков. Это было сумасшедшее мельтешение, когда взгляд бросало справа налево и вверх, вниз, по прихоти чужого разума.

Вы обращали внимание, что едучи пассажиром, болезненно реагируешь на малейшие ускорения и торможения транспорта? А когда сам сидишь за рулём и жмёшь на педали, чувствуешь себя нормально. Так же и меня, когда я поселился в чужом теле, первое время натурально тошнило от укачивания. И, что плохо, я не мог отключить органы восприятия, так как не знал, где находятся эти тумблеры, да и есть ли они? А так же не мог блевануть, так как телом не владел. О-о-о… Это была невозможная пытка. Хотя… Почему была? Пытка продолжалась и продолжалась…

Вскоре я немного научился успевать своим вниманием, за движением глаз Стёпки, но не всегда моей концентрации хватало и уставал я неимоверно. Болтанка укачивала и уматывала, и меня буквально отрубало в любое время суток, как только Степан замирал своим взглядом. Когда он, например, задумывался. Ну и ночью, конечно, когда он спал.

Вставало семейство Тимохи много раньше первых лучей солнца и начинало «шебуршиться» по хозяйству, собирая пожитки и готовясь к следующему дневному переходу. Больше всех «шебуршился» Стёпка, ибо гоняли его и отец, и братья, как говорится, и в хвост, и в гриву.

В отличие от отца и братьев, двигавшихся, в основном, «конно» и «оружно» вдоль берега Дона, Стёпка, с мачехой и пожитками, плыл на струге. Вечером, ещё до захода солнца, струги приставали к берегу, где раскладывалось стойбище, если шёл, редкий в это время дождь, а Стёпка с ребятнёй ставили ловушки и сети для рыбы. Утром, из сетей выбирали нужное количество добычи и Стёпка шкерил её и засаливал, чтобы не затухла до вечера. А вечером он сдирал шкурки с сурков. Высушенные шкурки во время дневного перехода очищал от остатков плоти и мездры. Короче… Степка в свои тринадцать лет знал много чего полезного для хозяйства и крутился, как заведённый волчок.

Мне же «карусель» настолько осточертела за эти проклятые сорок дней, что я стал молить Бога унести мою душу из этого тела хоть в Рай, хоть в Ад, прости Господи. Я и раньше верил и в Бога, и в иные чудеса, а уж теперь понял, что и карма существует. Именно, что в переселение душ я раньше и не верил, и вот теперь за это и был наказан. Э, хе-хе…

Почему-то все сорок дней я не обращался к Всевышнему разуму, а тут взмолился так, что мне даже немного полегчало. Оказалось, что если читать молитвы, то разум, вроде как, отключается от окружающих раздражителей и погружается в подобие тумана. Мне, когда-то давно в молодости, приходилось засыпать с открытыми глазами. Очень интересный эффект для спящего и жуткое зрелище для окружающих.

Примерно на трехсотом повторении «Отче наш» я вошёл в спасительный транс и отключился от окружающей действительности.

— Благословенны те, кто придумал молитвы, — подумал я, выйдя из состояния «сна» уже к вечеру, когда струг приставал к берегу и послышались отличные от скрипа уключин звуки, оказавшиеся криками приблизившихся к берегу конников.

Машинально я сделал движение телом, подбрасывая его вверх и выпрыгивая из струга прямо в воду, и тело, к моему удивлению, возникшему уже во время выполнения им моей команды, послушалось. Послушалось и так ловко выпрыгнуло, что Тимоха, подъехавший к стругу первым, выкрикнул:

— Вы посмотрите на этого пострелёнка! Как он дерзко в воду сигает. А не боишься утопнуть? Вдруг там глыбь?

А под бортом и оказалась глыбь, как понял я, когда Стёпкино тело погрузилось с головой во взбаламученную килем воду. Ну, как глыбь? Стёпкины ноги погрузились больше чем по колено то ли в тину, то ли в глину, и голова осталась под водой буквально в локте от поверхности. Осталась, и из-под воды не появлялась.

Стёпка было вздумал заорать, но я сделал над собой усилие, и рот закрыл так быстро, что прикусил язык. Рот закрыл и стал месить под собой ногами, словно куда-то бегу. Тут же мелькнула паническая мысль про лягушку, взбившую из молока масло, и сразу пропала. Достав до дна и освободив ноги, я оттолкнулся пятками от твердой поверхности и выпрыгнул из воды. Тут-то я и услышал слова Тимохи и погрёб к берегу, выбрасывая руки и ноги по лягушачьи.

— Ты гляди, Фёдор, как он плывёт! — восхитился Тимоха. — Аки жук плавун!

— Скорее, как лягуха! — сказал Фрол.

— Да, это он ногами от дна толкается! — не поверил Иван.

— Вон они, ноги-то, — показал кнутовищем отец. — Ладно плывёт. Так и Дон переплыть сможет. Молодец сынок.

— В панцире, или в кольчуге, так не поплывёшь, — вздохнул Фрол.

— А потому, поддоспешник нужон из плотного войлока, а не мягкого — глубокомысленно произнёс Тимоха.

— И в этом-то упариваешься, а ежели ещё и в плотном ехать, сдохнешь, пока до сечи доскачешь.

— Говорю вам, валять нужно дольше и под гнёт ложить.

— Запаривать шерсть надо, — подумал я, выбираясь на берег и отмывая глину с ног.

— Чего ты сказал, Стёпка? — спросил отец.

Я поднял на Тимоху глаза.

— Кто сказал? — спросил я, понимая, что управляю не только телом, но и сказал, то, что думал, вслух.

— Ты! Что ты сейчас сказал? Парить? Войлок? Что значит «парить»?

— Варить, значит, над кипятком, а потом сушить над угольями. Шерсть и уплотнится. И так несколько раз, если сделать, то войлок каменным станет.

— Откель знаешь? — спросил Тимоха.

— Придумалось, — пожал я плечами, и схватил выброшенный со струга пеньковый канат, который быстро оттащил в сторону и обмотал вокруг вросшей в берег старой коряги.

— Ты гляди, как он ловко и с верьвой управился⁈ — восхитился Тимоха.

— Это он, чтобы показать, что он уже вырос и может в набег идти, — предложил Иван и «закхекал», смеясь.

— А на хозяйстве кто останется? Кто струги стеречь будет? Сие дело тоже нужное, — проговорил Фрол.

— А давай, я останусь струги стеречь, а он за меня пусть идёт, — сказал Иван. — Я ему и тягиляй свой старый отдам.

Отец и братья рассмеялись, а я прислушался к себе, ища внутри Степку и не находя. Почувствовав, как кожа от ужаса покрылась пупырышками, я заозирался вокруг, словно ища Стёпку на берегу реки.

Струг потянуло течением вниз по реке и развернуло к берегу левым бортом, с которого поползла длинная, сколоченная из нескольких досок, сходня.

— Выноси и рыбу, Степка, и воды в два ведра принеси. Вон там, где ветла стоит, ручей впадает в Дон. Вода в нём чистая, сладкая, через мел течёт.

— Да, знаю я. Чай, не впервой, — сказал я, с ужасом понимая, что и вправду знаю то, что знает Стёпка. И помню то, что он помнил.