Черные ножи 4

Глава 1

Тяжелое свинцовое небо висело прямо над длинными бараками, выкрашенными в желтый цвет. Я видел его сквозь крохотный кусочек окна со своего места на втором ярусе нар. Казалось, сейчас небо рухнет всей своей непреодолимой массой прямо на лагерь, и раздавит в лепешку всех: заключенных, охранников, собак, исходящих яростным лаем и рвущихся с поводков. И это будет правильно. Потому что такое место не должно существовать даже в аду, а уж тем более на земле.

— Штей ауф! — заорал капо Осипов, бывший советский уголовник, ныне — старший по бараку. — Шнеллер, сволочи! Аппель[1] через полчаса!

Откуда-то он неплохо знал немецкий, но с нами говорил на русском, лишь используя для связки некоторые немецкие слова. Наш барак — для советских военнопленных, поэтому герра Осипова понимали хорошо, но вот в других бараках кого только не было: и англичане, и голландцы, и датчане, и итальянцы, и прочие, попавшие сюда в разное время и по разным причинам — больше шестнадцати национальностей. Впрочем, туда он и не совался. Ему хватало нас.

Осипов, сука, хорошо устроился. Жил отдельно, за территорией основного лагеря, с другими такими же предателями, согласившимися работать на врага. Следил за тем, чтобы в бараке все шло по распорядку. Переводил, если господам немцам непонятно было, или если господа желали сами сказать что-то. Морда сытая, нажратая. Одет тепло, не мерзнет. Даже варежки себе сообразил, напялил их и доволен, мразь. Впрочем, когда нужно будет избить до смерти очередного бедолагу, варежки он снимет, в них удар не тот, слишком мягкий, щадящий. А Осипов щадить никого не собирался. Наоборот, мечтал уничтожить тут каждого, желательно собственными руками. Душить, забивать ногами, и снова душить — оружия немцы ему не давали, даже нож. Гнида. Каждое утро он приходил в лагерь и устраивал очередную проверку в нашем бараке, гонял всех нещадно. Немцам это нравилось, они смеялись.

Барак зашевелился, стал просыпаться. Те, кто спали высоко, первыми начали заправлять свои кровати. Все нужно было сделать с геометрической точностью. Заправишь не так — наказание. Удобнее всего было первому ярусу, там хоть на скрипучие доски пола можно было встать. Верхним же приходилось непросто, но привыкли уже, как-то справлялись. Впрочем, всегда можно было найти к чему придраться — было бы желание, а оно у Осипова имелось в избытке.

На трехэтажных нарах, рассчитанных на пятнадцать человек, спали по сорок -пятьдесят заключенных и даже больше, кто мог поместиться, втискивались между тел. Остальные ютились на полу на соломе, им было холоднее всего.

В бараке стоял тяжелый запах, исходящий от множества мужских тел. Казалось бы, к такому все же привыкаешь… я так и не привык.

Кряхтя, люди слезали с нар. У одного неловко подломилась нога, и он рухнул вниз с третьего яруса, разбив лицо в кровь. Хорошо, капо этого не видел. Доски быстро вытрели от крови, а упавшего пропустили без очереди в умывальню, находившуюся в центре барака.

Времени на банные процедуры было выделено мало — полчаса на все про все, а очереди выстраивались ого-го какие. Успел — не успел, сам виноват. Если опоздаешь на аппель — не поздоровится. На выходе из умывальной всегда торчал Осипов с парой подручных, он может и проверить, помылся ли ты согласно правилам до пояса. Если все хорошо, то просто даст оплеуху и пропустит, но если подумает, что филонил, заставит раздеться догола, будет поливать из шланга ледяной водой, а его помощники станут чесать твое тело терновой метлой, сдирая кожу. Поэтому лучше помыться тщательно, хоть в умывальнике и плавал лед.

Новое утро наступило не для всех. За ночь умерли трое, и это только в нашем бараке. Насколько я представлял, в соседних дела обстояли не лучше.

Холод. Здесь всегда холодно, до костей пробирает. Вроде и климат мягкий, но даже при небольшом минусе уже мерзнешь. Благо, в Германии зимы далеко не челябинские, и температура здесь держалась умеренная, редко уходя до минус десяти градусов.

Солнце не было видно. Оно почти и не появлялось за последние несколько недель, лишь несколько раз мелькало в просветах между туч и вновь исчезало. Здесь оно и не должно светить, нечего вокруг освещать. Тут одни изможденные, потерявшие веру люди, худые, словно скелеты, качающиеся на ветру. Не люди даже — тени. Отголоски былых людей.

Я быстро оделся. Точнее, я и спал, не раздеваясь, а сейчас лишь нацепил свои жуткие ботинки на деревянной подошве. К бело-голубой полосатой лагерной униформе, сделанной из вискозного штапельного волокна, жесткого и грубого материала, я уже привык за эти недели, проведенные в лагере. Под куртку каждый надевал, что только мог, лишь бы поменьше мерзнуть. Помогало слабо. На голове — такая же полосатая шапочка, вовсе не защищавшая от холода.

Тряпичные нашитые буквы «SU» — «советский» на груди и тоже тряпичный обязательный «винкель»[2] над номером. В моем случае — красный перевернутый треугольник — таким помечали пленных, шпионов и дезертиров. Не самый смертельно опасный знак, были куда хуже. Например, человека, помеченного штрафной меткой, — небольшим черным кругом с точкой под винкелем, любой охранник мог застрелить просто так безо всякого повода.

— Чего копаешься, — Зотов был уже собран. Его злое, недоброе лицо сильно осунулось за эти недели, но глаза блестели живым огнем.

Ему очень повезло: когда нас схватили, при нем не оказалось документов, а комбинезон танкиста был без погон. Поэтому, опознать в нем коммуниста и командира экипажа танка немцы не смогли, приняв его за простого сержанта. Сам же Зотов во всех показаниях придерживался той же версии, только поэтому был все еще жив. С коммунистами немцы не церемонились, расстреливая их без лишних разговоров.

Если бы не Зотов, я бы, вероятно, не выжил. Он буквально тащил меня на себе все пешие переходы, когда упавших пленных солдаты попросту оттаскивали к краю дороги и расстреливали, сбрасывая тела в канавы. Он искал для меня еду и воду, кормил меня, когда от усталости у меня рука не поднималась даже чтобы взять сырую картошку в ладонь, поил, поднося плошку с мутной водой прямо к моим губам.

Зачем я был ему нужен? Может, таким способом он не давал сломаться себе самому. Забота о других делает тебя сильнее. А может, винил себя за то, что угробил половину нашего экипажа, и хотел сохранить хотя бы одного, последнего. Если бы не тот безумный рывок за отступающими немецкими машинами… наши товарищи были бы живы.

Умывшись и оправившись, мы выстроились в очередь за едой во второй части барака, где стояли длинные столы и лавки. Как обычно, кормили какой-то скудной бурдой в которой плавала картофельная шелуха. Ну, хоть горячее — это важно для желудка, и даже с такой жидкой похлебкой можно продержаться до обеда.

Лагерное расписание было стандартным: подъем в четыре утра, потом час на все процедуры, включая завтрак, в 05:15 перекличка, с 6:00 до полудня — работа, потом перерыв на обед и короткий отдых, затем до 18:30 опять работа, в семь часов — вечерняя перекличка, которая, как и утренняя, занимала примерно час времени, в 20:45 нужно уже обязательно быть в казарме, а ровно в девять вечера — отбой.

Я быстро прикончил свою порцию, голод хоть чуть-чуть улегся, перестало тянуть живот… впрочем, чувство голода почти никогда не проходило. Нас кормили едва-едва, лишь бы не сдохли, лишь бы могли тащить свои исхудавшие тела на работу. А кто не мог — разговор короткий — пуля в затылок…

На улице было еще темно, дул сильный северо-западный ветер. Пока я, опустив голову, бежал до своего места в строю, чуть не столкнулся с офицером-СС, и тут же сдернул шапку с головы:

— Entschuldigung, Herr Untersturmführer[3].

В глаза ему не смотрел, чтобы лейтенант не счел это дерзостью.

Обычно, все происходило на усмотрение немцев. При встрече с офицером нужно было снять шапку и приветствовать его, но при этом делать это с уважением. При любом недовольстве он мог избить меня нагайкой, затравить собаками или попросту пристрелить на месте. И каждый раз это была рулетка, в которой все зависело исключительно от текущего настроения очередного офицера.

Этот брезгливо махнул рукой, отпуская. Я не заставил себя просить дважды. Самое идеальное существование в лагере — не попадаться на глаза местному начальству и офицерам охраны. Солдаты просто так без приказа обычно не стреляли, но при них всегда находился дежурный офицер, а попадет тому вожжа под хвост или нет, невозможно было предсказать заранее.

Кто был гордый и не хотел подстраиваться под систему, уже погибли. Я же мечтал отомстить и поэтому терпел.

Мы выстроились на плацу по квадратам, в каждом — отдельный барак, как было предписано. Мы с Зотовым, как обычно, стояли рядом.

Вокруг заключенных — многочисленная охрана, человек пятьсот. Солдаты с винтовками и автоматами, при офицерах лишь пистолеты. Пара десятков овчарок — злые твари, яростные, готовые по первому приказу вцепиться в глотку и рвать плоть на куски. Как же я их ненавидел!

Прежде я всегда относился к собакам с любовью, но этих… убил бы с радостью, одну за другой, задушил бы собственными руками. Их спускали с поводка легко, при первом нарушении, и псы, вкусившие раз человеческой крови, превращались в монстров. Я видел, как они драли на части людей, вся вина которых заключалась лишь в том, что недостаточно быстро сняли мютце[4] перед офицером или же совершили другой мелкий проступок.

Потому что все должно быть по правилам и установленным порядкам!

Образцово-показательный концентрационный лагерь «Заксенхаузен» представлял собой гигантский треугольник, с бараками, выстроенными по веерному принципу полуокружностями, и лишь справа от центральных ворот имелся «малый лагерь» — там стояли полтора десятка бараков в трех рядах, в которых держали особый контингент: гомосексуалистов, так называемых «бибельфоршеров» — то есть свидетелей иеговых, а так же цыган и прочих, кто надолго в живых не задерживался.

Надпись над воротами в лагерь — «Arbeit macht frei»[5] — звучала особо издевательски, учитывая особенности местной жизни и правил, по которым жили пленные.

По задумке, заключенные должны верить, что если они будут честно трудиться, то их рано или поздно выпустят, а самопожертвование в виде невыносимой работы очистит их мысли и духовно обогатит.

Удивительно, но многих заключенных эта надпись действительно успокаивала. В человеческой природе заниматься самообманом, иначе просто не выжить.

Именно в «Заксенхаузене» располагалось главное управление концлагерей Германии и штаб-квартира «Инспекции концентрационных лагерей», входившая в «Главное административно-хозяйственное управление СС». Гиммлер лично контролировал и руководил проводимыми здесь опытами. Лагерь использовался как полигон для апробации новых методов содержания и уничтожения заключенных.

Территория была обнесена высокой каменной стеной, а сторожевые пулеметные вышки стояли равномерно по всему треугольнику. За первой стеной находилась широкая полоса со служебными постройками, а за ней была вторая стена, тоже с вышками. Помимо того перед первой стеной была расположена распаханная десятиметровая «мертвая зона», заходить на которую строжайше запрещалось. Охрана имела право открывать огонь по нарушителям без предупреждения. Эта зона помимо прочего ограждалась колючей проволокой под током высокого напряжения.