Селин — Бебер

Александр Накул
Селин — Бебер

Посвящается Луи-Фердинанду Селину

Я кот, а ты — нет. В этом вся разница между нами.

Тебя закинуло в это жизнь и ты так и не понял, зачем и по какому вопросу. А я с самого рождения был котом — таким же, как все коты. Но при этом не собакой, не ежом, не вороной.

Я знаю себе цену: комедиант Ле Виган купил меня в торговом доме “Самаритянка” за 36 франков. И, разумеется, взвалил на жену всю заботу о новом домочадце. Я немного уважал его за то, что он честно признавал себя клоуном, а не корчил трагическую фигуру.

Был разгар войны, всё сходу шло наперекосяк. Как это часто бывает у актёров, этот Ле Виган очень скоро стал искать способ избавиться от меня побезболезненней. Это на погулянки у актёров всегда и время, и деньги найдутся — а вот честного кота как следует накормить у них ни за что не выходит.

Я так бы и остался бродить по тёплым дворикам среди бывших художественных мастерских, и мои мягкие лапы не оставили бы следа в истории — если бы не попал сначала к одной бывшей танцовщице, а потом к её мужу — Хозяину.

Именно Хозяин дал мне имя (в честь не дожившего мальчика из его первого, самого известного романа), а также известную репутацию.

Первые годы войны было последними судорогами старого Монмартра, после них райончик будет существовать только для туристов. Доподлинная богема уже давно вытекла отсюда, как гной, в более дешёвый Монпарнас. Там, в окрестности кафе “Ротонда”, ещё каких-то двадцать лет назад можно было отыскать с утра уже отчасти поддатого Хемингуэя и хитротухесного еврейчика Илью Эренбурга…

Хозяин снимал две комнаты в огромной, занимавшей целый этаж квартире. Дом середины XIX века был лишён таких порождений нового времени, как металлические стулья в стиле Баухауза или централизованная канализация. Натёртые воском бретонские шкафчики и стол, который Хозяин называл верстаком — потому что за столами едят и играют в карты богатые бездельники, а он тут работает. Он и вправду работал, с каким-то крестьянским упорством, взмокший, потный, морщинистое жёлтое лицо. Неизменно суровый, он чиркал и чиркал по бумаге, убивая иногда целый день на одну фразу длинного романа. Рукописи свои он называл “медведями”.

Хозяин утверждал, что взялся за литературу, когда понял, что гигиеной и борьбой с туберкулёзом не заработать. На его книгах и правда неплохо заработали — только не он, а издатели.

Нетрудно догадаться, через что смотрел на мир бывший врач-венеролог из бедного парижского пригорода… Хозяину нравилось смотреть, как умирают люди и не нравилось брать деньги за лечение. Он ненавидел евреев, масонов — и всё остальное человечество за компанию. Во разгар войны принимал близко к сердцу страдания несчастных ежей.

Самые крупные тиражи его первого романа (которому он обязан славой, а я, напомню, гордым именем) выходили в СССР, в переводах Эльзы Триоле (урождённой Эллы Юрьевны Каган, младшей сестры Лилечки Брик) — там с какого-то бодуна решили, что он критикует буржуазную действительность. А ещё там решили, что буржуазная действительность и так невыразимо ужасна, поэтому гонорары можно вообще не платить.

Хозяин любил рассказывать, как отправился к рабочим и колхозникам, чтобы самолично узнать, куда пропали авторские отчисления — но очень быстро обнаружил, что в стране победившего коммунизма не принято объяснять, куда кто-то или что-то подевалось.

Хозяину понравился Петербург и балет, но не нравились захватившие эти сокровища коммунисты. Коммунисты, конечно, преуспели в терроре — но ни на что большее их не хватило. Например, на нормальные кожвендиспансеры.

Нацисты нравились Хозяину больше. В отличии от коммунистов или республиканцев, они не скрывали своей злодейской натуры.

Сопротивление его ненавидело, но взорвать не решалось: Хозяин жил прямо над их парижским штабом. Зато им удалось чуть позже пристрелить давнишнего хозяйского издателя, мсье Деноэля, пускай и печатал он под оккупацией ту самую Эльзу Триоле.

Хозяин не особо опечалился: если всё закончится более-менее, его рукописи и Галлимар возьмёт, а ежели нет, то всё равно будет не до рукописей. Ведь весь секрет был в типографской чудо-машине Галлимара, в которую с одной стороны набивали рукопись, а с другой падала уже готовая, даже разрезанная дешёвая книжка в мягком переплёте. Именно такими дешёвками разлетались по миру пригодные для всяческого употребления переиздания классики, полицейские романчики Жоржа Сименона, косоглазый зануда Жан-Поль Сартр и вся прочая отрыжка французской мысли.

***

В сорок четвёртом стало как раз не до рукописей.

Хозяин довёл до белого каления даже вишистскую цензуру. А когда стало ясно, что Париж не удержать — мы слиняли вслед за маршалом Петеном, Хозяин с женой, а я в специальной корзинке. Я был именно таким, какого хотят видеть люди: со справкой о превосходном здоровье и кастрированный.

Все рукописи остались в Париже, на общей кухне, в двух чемоданах, утрамбованных за сервант.

Беглое марионеточное правительство закинули в городишко с немыслимым именем Зигмаринген, очень мелкий и немецкий. Хозяин лечил беглецов бесплатно, давился местным варевом из репы, брюквы, красной капусты и развлекал себя тем, что говорил этим недоумкам в лицо всё, что про них всех думает. Комедиант Ле Виган тоже жил с нами, по-прежнему бесполезный.

Потом опять было бегство. Вы могли читать его подробности в предсмертной трилогии Хозяина, которую всё-таки напечатал Галлимар. А попробовал бы не напечатать: Хозяин в сопроводительном письме обещал, что в случае отказа снесёт парижский дом мсье Галлимара бульдозером.

И вы, должно быть, заметили, что я играю в этом опусе немалую роль.

Для меня специально откладывали кусочки вытопленного гусиного жира и добавляли картошечки.

Люди питались хуже. Тот эрзац колбасы, которым они давились, смердел смертью.

— Бебер не ошибается! — говорил Хозяин по этому поводу. — Он скорее сдохнет, чем прикоснется к этой мерзости... Насколько же он разборчивее, аристократичнее, чем мы, грубые мешки с дерьмом! Мы-то ведь только нахваливаем эти помои! Ещё бы!

Мы с Хозяином и его женой тренировались, долго блуждая по глубокому снегу, чтобы в нужный час перейти швейцарскую границу. Я снега не любил, потому тренировался, не вылезая из тёплой корзинки.

А потом они рванули поездами, какие ещё ходили, на север.

Меня перепоручили бакалейщику, тот вызвался меня кормить. Я сразу догадался, что они собираются делать, и в тот же день выбил решётку, сбежал — и отыскал гостиницу, где Хозяин собирал уже чемоданы.

Мы ползли через хаос железной дороги. Битком набитые вшивыми беглецами вагоны тащил древний дровяной паровоз. Вокруг — оголодавшие или разбомбленные города. Иногда я отыскивал по запаху под развалинами бывшую бакалейную лавку. Из развлечений — драки за кипяток и похороны маршала Роммеля.

Моя обжитая корзина осталась у бакалейщика. Когда поездка стала совершенно опасной, жена Хозяина заперла меня в сумку и я ехал тем восемнадцать дней и ночей. Без еды и почти без питья, разумеется.

…Оккупированная Дания словно и не замечала войны. По улицам в открытую ходили евреи, в магазинах были сыр, яйца, сливочное масло, во Франции выписали по душу Хозяина ордер на арест. Хозяин подобрал белую, с каштановыми пятнами кошечку Сару — по известной вам причине, мы с ней так и не сблизились.

С приходом осени Хозяина посадили. Тюрьма была в плачевном состоянии, так что его определили в камеру смертников, наедине с головной болью и пеллагрой. Он ждал депортации, его жена и я — что его отпустят. Сам Хозяин просил у датского правительства политического убежища, оправдываясь тем, что, исхудавший до шестидесяти килограмм и ещё не позабывший медицину, он не станет с экономической точки зрения обузой для датского государства.

Дело тянулось непостижимо долго и увенчалось амнистией. После пяти лет под надзором, из них больше года в сырой камере, Датское королевство выплюнуло злополучного узника и Хозяин впервые в жизни полетел на самолёте. Вместе с ним летел я, его жена, и Сарин выводок, и псина по имени Бесс. Хозяин выглядел паршиво, а мы, животные, только и могли, что сверкать глазами из специальных корзинок. Самолёт трясло, вспыхивали молнии…

Хозяин ещё долго умирал в пригороде Парижа, в домике метражом с тесную квартирку, дописывая новые рукописи. О тех двух чемоданах не могло быть и речи, они сгинули в водоворотах истории. Когда к нему приходили любопытствующие, он их гнал. Говорил, что слишком стар для интервью.

Поэтому развлекать визитёров приходилось мне. Они говорили, что никогда не видели такого громадного и настолько парижского кота. А я понимал Хозяина всё лучше: потому что холодная, зябкая тень одряхления опускалась и на меня.

Однажды, когда я был в саду, эта тень поглотила меня целиком. Стоял 1952 год. Я был глубокий старик, мне было целых семнадцать лет!..

***

Спустя примерно шестьдесят лет министр культуры и массовых коммуникаций Фредерик Миттеран заявил, что произведения Хозяина не входят в лучшие образцы французской культуры.

А что ещё мог сказать выпускник Института политических исследований в Париже и бывший владелец сети артхаусных кинотеатров?.. А, ну ещё он известен как заядлый любитель сиамских юношей…

Проходит ещё десять лет. В контору знаменитого юриста-консультанта по вопросам авторских прав и тоже немного писателя Эммануэля Пьерра, поднаторевшего в защите по делам о сексуальных домогательствах и антисемитизме, обратился журналист Жан-Пьер Тибо. У него обнаружились некоторые неизданные рукописи Хозяина, надо бы их зарегистрировать.

— Сколько их там у вас?— спросил мэтр Пьерра.

— Два чемодана. Страницы я не считал.

На следующий день этот Тибо и правда притащил два здоровенных, перевязанных бечёвками чемодана, Как вы, мои любимые ублюдки, наверняка догадались, это были те самые чемоданы, которые в сорок четвёртом году спрятали за монмартским сервантом.

Внутри хранилось не меньше девяти тысяч страниц, исписанных несомненным почерком Хозяина, — не “медведь”, даже не “берлога”, а целый лес всякой живности. Здесь есть и законченные романы, не напечатанные по военному времени, и наброски, и прочая мелочёвка, и некоторые рукописи, о которых учёные мужи знали только как о замыслах.

Можно сказать, что теперь неофициальная биография замкнута — Хозяин был из писателей того сорта, что могут писать только о себе.

Подлинность рукописей была несомненной. Оставался лишь один вопрос — и мэрт Пьерра его задал:

— Откуда вы это взяли?

Жан-Пьер Тибо признался, что и сам не может знать всех подробностей. Ему дозволено лишь сознаться, что пятнадцать лет назад эти чемоданы передал ему на хранение один человек, и он же пояснил про содержимое. Этот человек весь извёлся, у него не было больше сил оставаться хранителем, и он просил издать эти рукописи, когда не останется в живых никого из близких родственников Хозяина. К тому же, загадочный человек очень уважал еврейский народ и не хотел, чтобы какие-нибудь безродные антисемиты заработали на хозяйском наследии.