Право палача

— Так я обзавёлся Розалиндой, с которой ты немного знакома. Она всё пытается вернуть тебе платок.

— О, нет! Пусть оставит себе! — воспоминание не понравилось Клавдии. — Между прочим, тогда ты не ответил на мой вопрос. За каким дьяволом ты испачкал в саже проститутку и вырядил ещё хуже, чем они сами одеваются?

— Зачем только ты это увидела?.. — стыд пробился сквозь хмель и Каспар закрыл лицо ладонями, немало удивив свою позднюю гостью. — Ха-ха! Есть вещи, влекущие и досаждающие одновременно. Например, ты, но и не только. Помнишь, у древних была легенда о духах знатных дев, спускающихся за павшими воинами? Смерть часто пытались приукрасить. Будто там, за чертой, сплошные наслаждения, не то что здесь, на земле. Так вот, в провинции южнее Хелонии почитают её до сих пор, словно богиню. Она разъезжает на чёрном скакуне в великолепном наряде, в её волосах цветут розы. Праведников она убивает из ружья, и они не испытывают мучений. Разум отвергает это суеверие, но всё остальное, что во мне есть, стремится в нём погрязнуть.

Удивительно было наблюдать за тем, как Каспар посреди своей речи снова становится тем страшным монахом с отвлечённым и вязким взглядом. Он сдерживал смерть, боролся с ней, но одолеть не мог и решил овладеть хотя бы символически, как на подмостках древнего театра, создавая собственную правду. Живя ею, он со смирением чернеца или жадностью влюблённого снова вставал раньше всех, снова шёл на кухню, снова надевал маску. У всех прочих переживания таились внутри, у бывшего мортуса — снаружи.

— Из Розалинды я даже тень твою сделать не смог, — продолжал он. — Из-за тебя я потерял голову ещё тогда, на крыше лекарни. Ты будто и есть воплощение морового поветрия, которое топит в крови всё, кроме того, что уже мертво. Призрак целого мира, почти уже растерзанного и сожжённого. Даже Лейта тебе удалось сгубить! Я рассчитывал только успеть разок поцеловать тебя перед знакомством с Гартунгом. Куда мне до него? Видно, в расчётах я ошибся, раз ты здесь.

Каспар оперся на спинку стула. Тяжёлый взгляд пронизывал, пробирался под слои ткани.

— Следы от оспы есть и на теле, так?

— Проверь, — с вызовом отозвалась Клавдия. — Но с одним условием: это не повторится, если я ещё раз увижу Розалинду на пороге.

— Встречное условие. Я никогда не буду ставить твою жизнь выше жизни любого из мортусов и медиков. Я уважаю тебя не более, чем Тому и Клеманс, и так будет всегда, пока мы живы.

— Ах, так? Поглядим ещё, — Клавдия рассерженно вырвала деревянный бюск, расписанный розами, из корсета и принялась вынимать булавки из рюш.

— Ты будешь жалеть, — Каспар заинтересованно покрутил в руках расписную гладкую лопатку бюска. — Но тебе должно понравиться с твоим дурным вкусом. Не беспокойся, я тоже крепко пожалею потом.

— Хватит меня задирать! — процедила Клавдия сквозь зубы, не переставая разбрасывать части платья по полу. — Кому вообще ты нужен, кроме грошовой проститутки?! Ты у нормальной женщины вызовешь только заикание.

Каспар рассмеялся. Клавдия поздно осознала, как глупо выглядит, одновременно пытаясь его унизить и раздеваясь. В её-то мыслях всё шло своим чередом: мрачный подвыпивший сумасброд утащил её в своё логово, уже скинул рубашку в ту же кучу, что она — юбки. Разумеется, дальше всё пойдёт до того бесцеремонно, грязно и разнузданно, что мечты, посещавшие её тогда, за злополучным завтраком, будут вмиг забыты, ведь действительность выдумывает вещи похуже, чем крошечный человеческий рассудок, пускай растлённый до предела.

«Падай ниже! Ещё ниже!» — умоляло тело.

— Перестарался с дровами. Теперь здесь жарко. Сколько всего на тебе висит ненужного!

Подмастерье осторожно потянул тесёмки накладных карманов с гербовой вышивкой.

— Не трожь. Сам ты ненужный!

— Не груби мне. Тем более, у меня дома, — серьёзно проговорил Каспар, — тем более, когда смеешь дразнить.

Услышав в ответ молчаливое злое согласие, он подхватил Клавдию и уволок на кровать.

Распустив её корсет, он почему-то замер и сказал:

— Дыши уже.

— Я дышу.

Каспар ладонями ощупал её талию.

— Чем это ты дышишь, если… Вот проклятье… Распрямляйся! Рёбра не могут быть настолько искривлены! Они просто раздавили бы тебе печень.

— Не имел ещё дела с благородными дамами? — спросила Клавдия из-за плеча. — У всех нас такие фигуры. Есть, конечно, испорченные и раздобревшие, но ты видишь classicus.

— Н-да, — тихо проговорил Каспар, — ладно. К этому можно привыкнуть. Поразительное у тебя здоровье, если такое тяжёлое увечье до сих пор не вызвало недомоганий. А ямки на теле ещё глубже, чем я думал. Словно отверстия флейты, ох! Как успокаивает трогать их! Отчего все любят гладкую кожу? В ней нет ничего интересного.

Смесь досады и влечения одолевали Клавдию. Каспар заполнял собой не только её тело, но ещё и проникал в доселе никем не тронутую душу, вытесняя привычное, но бывшее ей дорогим и важным. Он был даже слишком опытным для неё: мягко дал почувствовать вес своего тела, двигался размеренно, упорно, убаюкивал её самообладание, меняя на судороги и звон стекла в ушах. Натешившись, отпустил её и устроился рядом, взирая без слов.

— Вот бесстыдник!

— Не правда. Стыд приятен, когда ко двору. Кажется, я чувствую кожей твой взгляд.

Свеча догорела, но свет углей из-за погнутой заслонки выдавал его поджарый, как у волка или гончей, живот, рельефные бёдра, плоские островки суставов колен. Для Клавдии ничего не было откровеннее этих скрытых от глаз мест. Порой ей хотелось стянуть кожу с людей и понять, какие под ней обнаружатся тайны, видит она головку кости, хрящ, холмик жира либо нечто иное, более сложное. Теперь она сомневалась, сатириазис испытывает или интерес, близкий к научному. Пока она внимала вольному течению мыслей, Каспар вытянул из своих вещей ремень.

— Если и сейчас ты не сбежишь, я буду просто поражён.

— Что ты задумал? — Клавдия поджала под одеялом ноги.

— Наутро я в глаза тебе побоюсь взглянуть. Но я устал трусить перед самим собой.

Он обернул ремень вокруг шеи и продел конец в пряжку, затягивая петлю.

— Тяни. Сильно.

— Ты задохнёшься, — опешила Клавдия.

— Нет. У тебя не хватит сил пережать сосуды настолько. Это опасная игра, но иногда — можно. Думаю, сегодня именно такой день. Познакомишься поближе с асфиксией.

Удавить живого человека, и правда, оказалось непросто, но через некоторое время Каспар пугающе обмяк и стал стремительно засыпать, а тело его, напротив, всё ожило, выдирая себя из лап смерти. Зрелище сильно переходило границы нормального в понимании Клавдии.

— Что особенного ты чувствуешь? — спросила она.

— Полёт. Лёгкость. Пограничье между одним миром и другим. Такую эйфорию, что её и не описать словами, — сомнамбулически прошептал подмастерье. — Моя жизнь в чужих руках, как же этого не хватает! Я захлёбываюсь ежедневно сам собой, а сейчас одиночество отступило. Теперь ты умеешь это делать. А если ошибёшься, то не вини себя.

Как Каспар ни отпирался, Клавдия вынудила его проделать то же самое и с ней. Грубая кожа ремня на шее сдавила горло и вызвала приступ страха, но она не смогла вскрикнуть и вырваться, проваливаясь в мягкую, уютную темноту, где её бережно раскачивали и перед глазами пульсировали эфемерные алые пятна. Померкли все отблески света и под собой Клавдия ощутила невидимую мембрану, упругое дно.

Дно своего бытия, предел чувственного безумства. Она дала практически убить себя прямо во время совокупления.

Рассвет был совершенно беспощаден. Он вонзил острые иглы в зрачки, оголил нервы и сделал Каспара проклятым предателем.

Проклятый предатель Янсен бодро оделся и жадно допил портвейн из кубка, вызвав у Клавдии приступ тошноты. Проклятый предатель помнил всё, что было вчера, так и не соблаговолив пояснить, почему болит горло. Список его преступлений пополнился хищными усмешками и злодейскими гнусными шутками, когда, попробовав сесть, Клавдия вскрикнула от головной боли.

Мучительно пытаясь вспомнить, что она наплела вечером и как оказалась в таком жалком виде, даже без сорочки, с соломенной трухой и гагачьим пухом в волосах, Клавдия была готова провалиться сквозь землю.

В кузове телеги она решила продолжить спать, но тут кто-то заголосил над ней, шепелявя щербатой пастью:

— Какая молодая, надо же! Горе-то какое, будь проклята чума! Ты уж её похорони, милый, по-христиански!

— Обязательно! — веско отозвался Каспар.

Предатель! Мертвец без похмелья! Не хоронить он её вёз, а на поругание всем, кто догадается, где они оба ночевали.