Крепостной Пушкина

***

Секунданты уже были на месте и запыхались, утаптывая снег. Обыкновенно они прибывали вместе с главными участниками событий, но на сей раз ввиду не лучших погодных условий допустили отступление от правил.

— Стрелялись бы, как все, было бы проще, — проворчал Данзас, тяжело дыша, — снегу больше, чем по колено. Сюда бы взвод солдат не помешал.

— Ворчите, Константин Карлович?

— Как не ворчать! Умаялся.

— Я бы помог с удовольствием, но вынужден мёрзнуть. Как и всегда — везде есть недостатки.

Секундант противника, атташе французского посольства, сам молодой человек немногим старше Дантеса, сохранял на лице приветливость, но не нужно было гадать, чтобы понять — он тоже не в восторге. Слугам доверили держать факелы и освещать место — было ещё темно. Врача, немца Кляйна, привлекать к топтанию снега не казалось разумным, он был занят проверкой своих инструментов, в итоге место для поединка не успели подготовить вовремя.

Дуэлянты терпеливо ждали, незаметно наблюдая друг за другом. Примирение будет предложено, но оно невозможно — каждый их них понимал. Корнет проявил чрезмерную грубость и должен был поплатиться за это. С позиции Дантеса всё обстояло ровно наоборот. Какой-то писака вздумал посмеяться над Францией - стране чести и доблести! Он заткнёт ему рот. Да и есть ли способ лучше заявить о себе в новой среде, как не дуэль за правое дело? Выбор противником шпаг если и смутил корнета, то лишь самую малость. Фехтовал он отменно, владея холодным оружием почти столь же ловко, как огнестрельным.

Степан молча стоял рядом с Никитой (они помирились, но практически не разговаривали), рукой грея в кармане небольшое зеркальце. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, не зная, что придумать, решил в удачный момент ослепить противника Пушкина солнечным лучом. Что солнца нет и не предвидится, не пришло ему в голову — по одному лишь этому можно было судить, в какой растерянности мыслей он находился. Всё идеи предотвращения дуэли, приходящие в его голову накануне, отбрасывались одна за другой, как никуда не годные и ведущие к ещё худшим последствиям. Оставалось надеяться и наблюдать.

Наконец всё было готово и ритуалы соблюдены. Примирение предложено и отклонено. Правила — до того, как кто-то не сможет продолжать бой, — озвучены, оружие измерено. Противники разделись до рубах и встали в позиции.

Первый же выпад Дантеса пустил Пушкину кровь, оцарапав плечо. Почти сразу тот отквитался, задев противнику бок. Степан, чьи знания о фехтовании основывались на кинематографе, никак не ожидал такого бурного начала. Со всё возрастающим изумлением и страхом он, как и прочие, наблюдал за поединком. Поединок был совершенно не зрелищен. Любой выпад или парировался, или достигал цели, но мастерство дерущихся не давало ни одному из них поймать на лезвие тело противника при взаимном сближении, принудив довольствоваться всё более многочисленными уколами и порезами. Рубахи краснели — при том, что серьёзных ран нанесено не было.

— Me apud vos recipite![1] — внезапно выкрикнул француз, делая выпад. Правила дуэли на холодном оружии допускали, хотя и не приветствовали, общение во время поединка. Выпад был отбит.

— Parce civibus tuis,[2] — поддержал беседу Пушкин, отчего-то приходя в весёлое расположение духа.

Его ответный выпад нанёс новый укол противнику, и тот рассвирепел. Апломб и гордыня юности подвели его. Уверенный в своей скорости и превосходстве, француз не ожидал встретить опасного соперника в человеке невоенном и быстро терял терпение. Насмешка же вывела из себя. Корнет закусил губу и усилил натиск, проведя атаку из трёх выпадов подряд. Выпрямляясь после последнего, он почувствовал что-то не то. Скосив глаза вниз, Дантес увидел рукоять шпаги противника, торчащую из его живота. Больно не было, но вдруг стало темно.

Глава 26
В которой Степан переходит из наблюдателей в действующие лица.

Дантес был ещё жив. Врач хмурился, выражением лица напоминая Степану французского бульдога, работая быстро и проявляя скупость на слова, отчего все поняли — дела пострадавшего плохи. Секунданты помогли погрузить тело в карету, сели туда же и поспешно поехали в Петербург. Пушкин тоже сел в свою, где терпеливо сносил неуклюжую заботу Никиты, дрожащими руками обрабатывающего его ранения. Всего их было семь, и крови поэт потерял немало.

— Неожиданно, Александр Сергеевич. Думал, вы выбьете шпагу из его рук, или ещё как обезоружите. Проявите милосердие и тому подобную мягкотелость. А то и погибнете из лучших побуждений.

— Я проявил милосердие, — голос Пушкина был слаб и насмешлив. — Ты просто не понял.

— Растолкуйте дураку.

— После поговорить можно, — заворчал старый слуга, справившись наконец с перевязкой и укутывая барина в лисью шубу, — домой бы скорее. Не искушайте Господа, от такой ведь беды отвёл.

— Едем, — согласился Пушкин, — но времени немного. Так что, Степан, полезай внутрь, по пути обсудим кое-что.

Никита недовольно засопел, но беспокойство о здоровье хозяина перевесило возражения — и он только молча показал Степану кулак.

— Вот так, Стёпа, я и стал убийцей, — слегка морщась от движения кареты, сообщил поэт.

— Скажете тоже. Дуэль была честная. Даже странно. Тем более что француз ещё жив. Может, и не умрёт.

— Это вряд ли. Я бил наверняка, Степан, сын Афанасиевич. От таких ран не поднимаются. Пробил его насквозь и провернул клинок. Доктор сразу это понял, отчего и насупился, словно мышь на крупу. Будет теперь считать меня пожирателем младенцев.

— Так вы хотели его убить?

— Не хотел. Я не люблю лишать кого-либо жизни, тем более такого глупого мальчишку. Но убил. Представь себе, хладнокровно и расчётливо. Ай да Пушкин, так сказать.

— Зачем же тогда?

— Ответный ход одной шахматной партии. Видел у тебя шахматы в Кистенёвке, ты умеешь играть?

— Первый взрослый разряд.

— Что это означает?

— Значит, обыграл по сей день всех, с кем садился за доску. Стало быть, пока первый, — выкрутился Степан, как сумел.

— Это хорошо. Сыграем при случае. Тогда должен понимать, что невозможно выиграть, если не убирать с доски фигуры противника. Даже если они пешки.

— Тем более пешки, — поправил Степан.

— Да, их часто недооценивают, — согласно кивнул Пушкин, — а потом удивляются их превращению в фигуры. Так и здесь.

— По-вашему, он метил в ферзи?

— Верно. Дантес — пешка, но пешка с норовом, перспективная. Она прошла бы далеко и могла бы решить исход партии.

— О какой партии и о какой игре вы всё время говорите? Я не совсем тупой и понимаю намёки, но вы словно насмехаетесь, Александр Сергеевич. Говорите отрывочно, информацию подаёте кусками — а ты, мол, Степан, сам составляй мозаику. Если сумеешь.

— А ты — разве не так? Нечего на зеркало пенять... Взять вопрос «Кто ты?» — разве добьёшься от тебя ответа внятного? Что ты не крестьянин, понятно за пять минут. И никогда им не был. Это заметно в сотнях мелочей. Пусть. У человека могут быть свои секреты. Но твоё упорство в позиции, что ты мой крепостной, иногда даже оскорбительно, не находишь?

— Чем же?

— Чем оскорбительна настойчивость требования изображать слепца и глупца?

— Хм. Вы это так воспринимаете?

— Иногда. Но пусть. Я так устал от чужих секретов, что иногда просто не хочется разгадывать. Может, это смешно прозвучит, но и здесь я доверюсь своей интуиции. Она говорит мне, что от тебя не исходит опасности. Ну и славно. Придёт время, и ты сам всё мне расскажешь. Или не расскажешь. Занятно наблюдать, к тому же. И выгода какая — ты вот даже не понял, кажется, что мои внезапные расходы были вызваны ещё и интересом, до каких пределов простирается щедрость неизвестно кого и неизвестно почему.

— Я говорил правду касаемо финансового положения дел.

— Может быть. Мне всё равно. Сперва я начал наводить о тебе справки, узнал, что да, есть у меня такой кулак среди крестьян. Тайный богач и кровопийца. Да ведь ты — не он. Но на его месте. Где же он и кто вместо него? А после подумал — какая разница? Смотреть надо на другое. Что этот некто играет роль — значит, имеет перед собою цель. Какую же?

— Вот так всегда, Александр Сергеевич. Начинаете об одном, а потом — говори, Степан, кто таков!

— Не хочешь — не говори. Сперва я, как и наш храбрый Пётр Романович, думал, что мошенник. После — что, кхм-кхм, имеешь отношение к казённой части. Да откуда же у них подобные деньги? Мне ли не знать, как там печально с этим делом. Опять мимо. Непонятно. Но — сам расскажешь, уверен. Как и то, что рассказ будет весьма интересен. А говорю я частями потому, что всё-таки не знаю наверняка, с кем имею честь делиться лишним, хоть этот человек и на моей стороне как кажется. Всё логично. Одно скажи — мы не родственники?

— Нет, Александр Сергеевич, точно не родственники, — Степан едва успел прикусить язык, чтобы не сказать: «Зато тёзки. Или были когда-то».

— Вот как. Жаль. Я уж задумывался... твой поэтический дар наводил на мысли. Но вернёмся к милому Жоржу.

— Да, давайте лучше о нём.

— Этот красивый и пылкий юноша — жало змеи, — продолжал Пушкин, — наконечник копья. Он сам клинок. Или пуля. Меч судьбы. Кара господня. Словом — тот, кого люди, лишённые романтики, называют «исполнителем».

— Что же такого он должен был исполнить, за что был бестрепетно насажен, как куропатка, на вертел?

— Могу лишь догадываться. Знаю лишь — его прибытие сюда, в Россию, неслучайно. Нас атакуют. Ситуация становится недоброй. Ты избегаешь общества — даже той малой части, что была предложена, — и можешь не вполне осознавать той дряни, что сейчас происходит.

— Может, и зря, а вы правы. Но проясните.

— Сам не вполне понимаю, сын Афанасиевич. Общество лихорадит. Как чья-то злая твердая рука готовит нас всех к чему-то. Куда-то ведёт. Напряжение, смерти эти бесконечные. Даже не знаю, как сказать. Словно колдун морок навёл. Люди, ещё вчера обыкновенные и нормальные, сегодня сами не свои. Злость, сухость, равнодушие. И одно бы привычное светское, так нет. Хуже. К себе равнодушие. Как погорельцы все — после пожара в Зимнем.

— А ваша, эээ, работа? Она ведь тоже даёт пищу для размышлений, не правда ли?

— Ещё как. Но то не столь и важно, если подумать. Люди всегда будут интриговать, стараться обыграть друг друга. Должен сказать спасибо — твои рассуждения мне сильно помогли.

— Мои рассуждения? Польщён. Но не понял.

— Практичность твоего подхода, если точнее. Я задумался. Действительно, а зачем это? Кто чего хочет в конечном итоге? По всему выходит, что ты прав. Нет нужды искать сложное, когда всё должно быть просто.

— Жизнь — не очень сложная вещь, Александр Сергеевич. Кто доказывает обратное — желает обмануть вас. Или себя.

— Разумно. Я и пересмотрел некоторые моменты с этой позиции. Стало куда яснее. Все хотят чего-то для себя.

— Не все.

— Те, кто не хотят, не устраивают спектаклей, где отводят себе важные роли. И уж точно не претендуют на положение вершителей судеб.

— Вы о той непонятной «Гидре»?