Луна над рекой Сицзян

Гневный взор

перевод О.Ю. Сайфутдиновой

Старый Цю умел возводить стены. Только подайте ему кирпичи да известковый раствор, и за ним два-три каменщика не угонятся. Ещё он умел охотиться, с одного выстрела мог уложить кабана и ни в чьей помощи не нуждался, разве только чтобы мясо на верёвочках развесить. Ещё он был рослый и крепкий; когда несколько молодых парней тащили в гору огромный бетонный столб, сгибаясь от тяжести, изнывая от усталости, ехидничал: «Зануды, что ж вы так медленно тащите эти палочки для еды?» Взмахивал рукой, веля носильщикам отступить, затягивал потуже пояс, вскрикивал и одним махом закидывал тяжеленный столб весом цзиней эдак в триста[10] себе на плечо, чем приводил рабочих в такое изумление, что они потом не решались в очередной раз просить прибавки к зарплате.

Такие исключительные качества, да ещё тот факт, что под руководством Цю в деревне увеличилось производство зерна, привели к тому, что за два года характер у него постепенно испортился. Он стал позволять себе появляться на улице без шляпы и в расстёгнутой одежде; то и дело сыпал бранными словечками на пекинском диалекте, что сильно резало слух односельчанам. Только что ж они могли поделать с этим злодеем? Даже если он скажет, что солнце встаёт на западе, ни у кого не хватит духу ему возражать; заявит, что в сутках двадцать пять часов, — никто не посмеет его поправить. Люди молча переживали обиды и сдерживали негодование, сносили его дурной запах изо рта и постоянную брань, терпели его походку, медлительную и косолапую; где бы Цю ни появлялся, он не встречал отпора. Как говаривали местные, если он нагрянул к тебе домой, скорее выломай дверную раму, а если решил присесть, подложи под стул кирпичей.

Под этим подразумевалось, что дерзости у этого человека столько, что ни в какую дверь не пройдёт; и что весит он столько, что никакой стул не выдержит. Для всех дверей и стульев в деревне настало великое бедствие.

В этот день Юйхэ не повезло. Едва наступил пятый день нового года, как старый Цю собрал всех работников на учёбу. Это был период изучения марксистской философии в деревнях: дух, материя, внешняя причина, внутренняя причина, качественное изменение, количественное изменение, диалектика, метафизика… От причудливых слов из брошюры у многих лбы покрывались холодной испариной, глаза закатывались, языки сводило судорогой. Но философия — это наука ума, бодрости духа, борьбы, наука, увеличивающая производство зерна, ускоряющая откорм свиней. Как уж тут не попотеть? Кто может избежать этого наказания философией?

Юйхэ пришёл с опозданием. Стряхивая с себя снежинки, тихонько прокрался вдоль стены.

— Эй! Стоять! — раздался голос секретаря. — Ты, подлец, почему опять опоздал?

— Я… только что увидел, что коровы зашли пастись на огороды…

— За дурака меня держишь? Сегодня у него коровы в огороде пасутся, завтра куры урожай склевали, на всё-то у него есть объяснение! Да ты никак с начальством не считаешься и сопротивляешься учёбе?

— Правда, так всё и было, не верите — сами сходите взгляните! На западном склоне грядки с капустой порядочно поредели. Пусть мне язык отрежут, если я лгу!

— Что важнее — философия или капуста? Ты не мог попросить кого-то другого отогнать коров? Тебя свиноматка вырастила? Совсем извилинами пошевелить не можешь? Вот на войне на минуту опоздал — всё, пиши пропало! Упустил боевую возможность, чёрт возьми! Уж я б тебя расстрелял за это!

Секретарь сегодня был крайне сердит, потому что его подчинённые совсем запутались в науке: вместо «Гегеля» они писали «чёрный гриб», вместо «диалектики» выходили «фокусы», и даже вместо «Парижской коммуны» получилась «ограда коммуны»; если начальство вдруг нагрянет с проверкой, он точно опозорится.

Что до Юйхэ, то он со своей кислой рожей, огромным носом и впалыми щеками пользовался недюжинным авторитетом среди родичей, всех этих «дядюшек» и «дедушек». А всё потому, что умудрился два-три года проучиться в школе и умел составить документ, написать новогоднее пожелание, пел похоронные песни — в общем, был человеком высокой культуры. Иногда его даже уважительно называли «господин У», на обедах и пирушках отводили ему почётное место, во время церемонии поклонения предкам он стоял на коленях в первых рядах. И такого важного человека сегодня разбранили. И из-за чего — из-за какого-то опоздания!

Юйхэ потёр лоб и молча сел на место. Однако во время перерыва преградил секретарю путь к дверям, всем видом показывая, что у него есть какое-то дело.

Секретарь недовольно покосился на него: ишь, мало того что опоздал, так ещё пристаёт со всякими пустяками. Закончив отдавать поручения другим — перевезти удобрения и очистить пруд от ила, — с усмешкой повернулся к Юйхэ.

А тот вдруг пробормотал:

— Я хочу подать в отставку.

— Что ты сказал?

— Я хочу подать в отставку! — Юйхэ повысил голос.

Секретарь смерил его взглядом.

— Поспорить хочешь? Ты опоздал — я тебя отругал, правильно?

— Правильно, отругал за дело.

— Так о чём же тогда речь?

— Ты нрав, что отругал меня, не прав, что обругал мою мать. Она не виновата в том, что я опоздал, более того, сама боялась, что я могу опоздать. Сегодня она поднялась с рассветом, чтобы сварить мне рис, постоянно подгоняла меня, говорила о том, что в горах снег и идти будет трудно. А ты одной фразой оскорбил её. Какое отношение это имеет к ней? А ну, объясни!

Секретарь Цю остолбенел.

— Это… это… чтобы тебя проучить.

— Ты обругал мою мать — в чём тут наука? Все это слышали, все могут подтвердить.

Секретарь покосился по сторонам, покраснел до ушей, бросил окурок и, хлопнув дверью, ушёл.

Заместитель секретаря нагнал Юйхэ по пути в гору. Поравнявшись с ним, торопливо заговорил:

— Товарищ Юй, ну зачем же вы увольняетесь? Давайте поговорим как следует, давайте обсудим. Сегодня вы опоздали, и эго никак не связано с вашей матушкой. Секретарь вовсе не хотел её обругать, он ведь долгое время был солдатом, привык в армии браниться, не принимайте это всерьёз!

— Удивительное дело! Не воспринимать всерьёз… Этот Цю на дереве, что ли, вырос? Из-под земли откопался? Из раковины выполз? Только у него одного матушка драгоценная, а у других — дерьмо собачье?

— Ну полно, остыньте, бранить матушку и правда дело такое…

— Сегодня шестой лунный день, до Праздника фонарей мы ещё отмечаем наступивший Новый год, надо говорить о радостном, жить в мире и согласии. А он тут ходит, тычет свою персону людям в нос да бранится — это ли не оскорбление?

— Сделаем вот как. Вы постойте покурите немного, а я ему передам ваши слова…

— Ты ему вот что скажи: он приехал сюда в позапрошлом году, и моя матушка варила ему рис, заваривала чай, стирала одежду и латала обувь. Как ему не стыдно? Если он не помнит добра, то и чёрт с ним. Зачем только за добро платить чёрной неблагодарностью? Моей матушке уже скоро стукнет семьдесят лет, за всю жизнь она не сделала ничего дурного, даже муравья не раздавила, даже комара не прихлопнула, у неё давно уже болит голова, ноги, зубов во рту уже не осталось…

Юйхэ и правда вёл себя достойно, и правота его слов была очевидна, а причина гнева — более чем понятна. Заместитель секретаря понимал, что сегодня столкнулся с по-настоящему большой неприятностью и за один перекур вопрос не решить. Вокруг уже собиралась толпа зевак, желавших поглазеть на чужие склоки, и он поспешил закончить беседу.

— Вот ведь как всё вышло. И правда никуда не годится… А давайте я извинюсь. Принесу вам за него извинения, идёт?

— Тебе извиняться незачем, тебя это дело не касается. У каждого преступления есть виновник, просто надо его найти; пусть он придёт в мой дом и объяснится перед моей матушкой, на том и порешим.

— Хорошо, хорошо, не беспокоитесь, придёт, непременно придёт.

На послеобеденном собрании секретарь Цю выглядел как побитый градом тростник, постоянно вытирал рукавом испарину со лба, ни с того ни с сего несколько раз похвалил У Юйхэ за решение какого-то вопроса с лесопосадкой, а когда собрание закончилось, даже окликнул его, — мол, на улице дождь, товарищ Юй, не нужно ли вам одолжить зонт?

Юйхэ надел свою широкополую шляпу и как ни в чём не бывало зашагал прочь.

— Так ведь д-д-дождь же сильный… — заискивающий и запинающийся голос секретаря звучал где-то позади.

Прошло несколько дней, и Юйхэ с нетерпением ждал, когда же у его дверей появится старый Цю. По правде говоря, он только на словах был грозен, а в душе давно смягчился и даже не заготовил никакой уничижительной тирады, чтобы покарать своего собеседника. Обычно даже с коровами, быками, овцами он обращался доброжелательно, что уж говорить о людях, тем более о старших, о начальстве, лишь бы только он явился… Посидели бы, выпили бы чаю, выкурили бы по сигарете, поговорили бы о том о сём, на том конфликт бы и разрешился. На всякий случай Юйхэ даже приготовил вино и угощение. Старый Цю очень любил кусочки засахаренного бамбука, их Юйхэ припас заранее. Он знал про дурной нрав старика, знал, что тот вовсе не был святым. Просто не следовало этому типу не в том месте и не в то время говорить то, что не следует говорить. Разве можно спускать такое с рук?

За дверью послышался велосипедный звонок. Юйхэ прокашлялся и вышел навстречу, но обнаружил, что то был не старый Цю, а всего лишь бродячий лоточник, шастающий со своим товаром от дома к дому.

Где-то в кухне громко залаяла собака, Юйхэ тут же пошёл на звук, но и это был не старый Цю, это явился с корзиной один из родственников, должно быть, хотел занять немного зерна.

Но ведь однажды он должен прийти?!

Юйхэ продолжал ждать, хотя в глубине души понимал, что это напрасно. Маленькие кусочки засахаренного бамбука уже покрылись плесенью, а Цю так и не появился. И вот наконец кто-то сказал Юйхэ:

— Зачем этому Цю к тебе ходить? Он только что получил приказ о переводе, смазал лыжи и уже направился в новое место. Ты, важный гусь, его больше не встретишь.

Услышав это, Юйхэ выкатил глаза и содрогнулся всем телом, ощутив резкую боль в груди. На губах у него показалась алая кровь, и он замертво рухнул наземь.

Он тяжело заболел, целых полмесяца пролежал в постели с повязкой на лбу, исхудал. Теперь он без малейшей радости составлял документы и сочинял праздничные пожелания, не пел песен и не рассказывал историй. Юйхэ боялся представить себе, что односельчане болтают о происшествии, и не осмеливался выйти на улицу и посмотреть людям в глаза, чувствуя себя нелепым и смешным, словно обезьяна. И жена его теперь — жена обезьяны, и сын его — сын обезьяны, и его будущие внуки тоже будут внуками обезьяны! Две капли птичьего помёта, упавшие откуда-то сверху прямо в его чашку с чаем, окончательно убедили его в том, что ситуация зашла слишком далеко. Он принял твёрдое решение действовать. Разузнав, куда именно уехал старый Цю, он начал просить каждого, кто направлялся в ту сторону, передать от него сообщение; покорно просить об одолжении водителя, женщину, собиравшуюся навестить родителей, торговца бамбуковыми циновками, мастера по ремонту зонтов — разыскать ублюдка Цю и сказать ему, что здесь его ждёт человек по имени У Юйхэ и что он вечно будет искать и преследовать его. Цю должен услышать, куда бы он ни спрятался, У Юйхэ найдёт его; даже если тот сбежит на Тайвань, ведь китайский народ непременно освободит Тайвань!