Круглое окно

- Автор: Ирина Пивоварова
- Жанр: Биографии и Мемуары
- Дата выхода: 2018
Читать книгу "Круглое окно"
Круглое окно
Пивоварова Ирина
Обожаю запах подмышек моего мужа. Обычно он чистоплотен, но, когда потеет, запах его подмышек возвращает меня в глубокое детство, в те его редкие, избранные моменты, когда вместе с группой из детского сада под предводительством воспитательницы судьба забрасывала меня на лефортовские окраины, туда, где медленно текла и ядовито пузырилась длинная темная река. Впервые обнаружив у Игоря этот отталкивающий и притягательный запах, я вспомнила железную решетку сточного люка у основания моста, под которой булькала и переливалась желтая, смрадная влага.
Те места в Лефортово были исключительно пустынны, позднее я выбрала их для прогулок своей первой влюбленности. Мне везет на армян. Первым моим возлюбленным был Жорка Акопян, по прозвищу Борщ. Мать у него была огромная, жирная армянка из семьи старых большевиков. Две усатые армянские тетки были старыми большевичками. Они жили на Бауманской в соседнем доме, желтом доме моих страданий и любви. Они жили на третьем этаже отвратного конструктивистского строения, и их безволосое окно, пустое и по-большевистски неприкаянное, было закрыто от меня ветками большого дикого дерева (не помню породы), которые мешали мне заглянуть внутрь, когда мне мучительно хотелось знать, что делает мой возлюбленный Жорка Акопян. В тот самый миг, когда я стою у длинного окна нашей 16-метровой комнаты в ночной сорочке в мелкий горошек и мать теребит меня бесконечными вопросами типа: «Сделала ли ты уже уроки, Ирочка?»
О, Бауманская! Страдалище моих ночей! Безумное воспоминалище моих утр, дней и вечеров! Страшилище моей ипохондрии! Вместилище всей радостной гадости моей жизни! Тут я родилась. Тут длилось мое убогое, несравненное, любимое детство. Тут я дружила с монстром в юбке Иркой Рыжанской. Тут я влюблялась в блатных парней в кепках из подворотни. Чистенькая, благовоспитанная, заброшенная, плохо ухоженная и плохо накормленная еврейская девочка с длинными серыми печальными глазами. С длинным ртом маленькой, тощей, широкоплечей лягушки. Веснушчатая по веснам. Бледная по зимам. Вечно температурящая. Осыпаемая грубыми материнскими поцелуями. Водимая отцом на детские утренники в консерваторию по воскресеньям. Незамечаемая гордым старшим братом, студентом строгановского скульптурного отделения. Болтающаяся под ногами у взрослых, вытирающая каждый день со смрадным чувством пыль с пианино, а также со всех остальных необходимых и убогих предметов нашего обихода, вечно толкущаяся с Рыжанской на кухне и в туалете, вечно хохочущая, одержимая с восьми лет вопросом «Что есть истина?».
Жорка Акопян был первым, в кого я влюбилась. Это был огромный нелепый малый с толстыми ногами, боксер восемнадцати лет, с пышной светловатой шевелюрой, с ушами, забитыми серой, с грустным и ядовито-влюбленным лицом, мечта моей подруги Мирки Грибанковой, которая плакала из-за него по ночам. Как я влюбилась в него? А вот как.
Я стояла на балконе у Мирки и смотрела вниз, во двор. А Жорка стоял внизу с Борькой Хмельницким, и глядел на меня, и улыбнулся мне. До той поры ни одна особа мужского пола мне не улыбалась. Это были люди из другого мира. А тут вдруг настоящий взрослый мужчина улыбнулся мне снизу с пыльного тротуара. И я похолодела. Я поняла, что люблю его.
А потом был Андрей Касаткин. Однажды я по прошествии многих лет, шествуя по святому продолговатому Комсомольскому переулку в святое логово моего мужа, где горела и переливалась чистая его душа, где были развешаны исполненные высокого искусства, чистые его картины, где прохаживалось довольно нескладно сколоченное и не слишком чисто вымытое его тело, как раз там, где Комсомольский переулок переходит во двор, ведущий в подвал, там, где находится контора газоотводных труб, я встретила высокого, толстого, неряшливого бывшего блондина в костюме с прилипшим пухом, мелким сором и кусочками говна и неровными конечностями каких-то желтоватых записок с косым женским почерком, рассыпанных по его плечам и брюху, застегнутому в пиджак с двумя оторванными пуговицами, из коих третья болталась на черной нитке. Он соображал на троих с двумя алкашами.
«Здравствуй, Андрей», — сказала я. Он оглянулся, и его блеклое пухлое лицо (лицо сынка зам. министра по химической промышленности) выразило глубочайшую радость и умиление. Брезгливо оттопыренная нижняя губка оттопырилась еще сильнее. Голубые глаза раскрылись, кусок пожелтевшей ваты свалился с немытых волос, и он сказал: «Здравствуй, Ира. Это ты? Я любил тебя всю жизнь». Конечно, он любил меня всю жизнь, это же естественно. Меня все любили. А жил-то он в Доме правительства, в квартире с дубовыми панелями, в темной барской квартире, где среди комодов бродила его пузатая 10-летняя сестра и где его полная, короткая мама-полька из аристократического семейства говорила ему: «У тебя, наверное, девушка — еврейка?» Теперь он был задрипанный алкаш с засаленным лицом и вонючими дружками и работал в газоотводных трубах незаметным разъездным агентом. Только в глазах его осталось жгучее воспоминание о дивно прожитой любви. Я, я, Ирочка Шимес, осталась самым светлым местом его души. Меня ждал мой муж Витя со своей чистой пылающей душевной организацией. Ручки его всегда были чисты, как лапки молоденького поросенка, темно-карие глаза его были туманны, жгучи, могучи, певучи, летучи. Теперь он уже не тот. Более толст, менее духовен, не жгуч, не могуч, не летуч, приземлен, что ни говори. И все же я продолжаю его любить и часто вспоминаю его белое круглое нелепое тело в ситцевых трусах в оранжевый цветочек, его нежно-розовые сосочки на абсолютно голой грудке, его умную черноволосую голову, его строгий сдержанный взгляд, его объятия, его признания, его вздохи, шепоты, любовь, ненависть, его служенье, броженье, мечты. А помнишь ли ты, Витя, как женщина на втором этаже громко кричала мужу: «А пошел ты на хуй из моей судьбы!»
Когда я хочу нарисовать прямую линию — а я рисую поразительно четкие и поразительно прямые линии, — я расслабляю кисть своей руки и позволяю ей совершать бесконечные отклонения — то влево, то вправо, то влево, то вправо.
Конечно, я много кого любила, и многие любили меня. Очень уж я красивая женщина. У меня длинные стройные ноги, прекрасная грудь. Я одна из первых в Москве высоких женщин, с меня начались акселератки. А вплоть до 8-го класса была я невзрачной вшивой девчонкой. Я стояла предпоследней в физкультурном зале. И страдала из-за своей невзрачной короткопалой внешности. И вдруг за одно лето, будучи с мамой в Адлере, на юге, в прекрасном санатории, где тучами бродили между беседок с колоннами черные кавказские свиньи и бегали ободранные желтые собаки, и муж какой-то прыщавой дамы говорил мне комплименты, я выросла на 11 сантиметров и вернулась в школу никем не узнаваемая — длинной круглоколенной красавицей. Еще не осознавшей своей красоты, страшно стесняющейся своих неимоверно длинных ног, наиболее страдающей во время ветра и во время театральных спектаклей, когда приходилось держать на весу платье над худыми дикими коленками. Когда мне стукнуло 15 лет, мне сшили платье из светло-сиреневой материи в мелкий горошек, и тут я окончательно поняла, что прекрасна. Моя монструозная подруга восхищенно глядела на меня из глубины зеркала. У нее пахло изо рта.
Представим себе двор, вернее, не один, а сеть небольших каменных пыльных дворов, соединенных узкими переходами, заставленных баками с помойкой, заваленных картофельной шелухой, гнилыми огурцами, скорлупой яиц, жухлыми жадными голубями, какими-то мерзейшими картонками, катушками, рваными башмаками и прочей мерзостью. Один двор перетекал в другой, второй в третий, третий в четвертый, и по всем этим сообщающимся сосудам колесили на велосипедах исполненные бодрости жизни дети, отроки в сандалиях и девочки с бантиками в косичках, трезвоня и петляя между постоянно идущими прохожими, которые составляли необходимое, живое, вечно сменяющееся дополнение, как вода в ручьях, так как дворы были проходные. Классические меловые линии наших игр были истоптаны и смазаны бесконечными ногами: люди вплывали в тела наших игр; когда мы кидали мяч, то попадали в спину прохожего или сбивали чью-нибудь шляпу, или ненароком угождали в чью-либо харю. Неистовство нашей веселости усиливалось гневом случайной старухи. Мы любили игру, называемую «ляги» — мяч стукался об облупленную стену дома, отскакивал, и мы, задрав до неба ногу, должны были перепрыгнуть его полет. В «лягах» я была чемпионом.
В полуподвальных окнах нашего дома прятались мрак и тайна. Окна были неимоверно пыльные. Чтобы заглянуть в них, требовалось долго протирать пальцем дырку. Там были странные длинные полки со свешивающимся тряпьем разного вида, которое гнило годами. Мы с Рыжанской вечно клянчили у прохожих деньги: предметом нашего вожделения был стакан газировки, стоящий 40 копеек. Родители денег нам не давали. Набрав подходящую сумму, мы мчались к газировщицам и, задыхаясь, пили колючую розовую жидкость. Рядом плясал дурачок Яша — он всегда плясал за стакан газировки. Когда он не хотел пить, то бегал по нашему двору, изображая паровоз или трамвай, громко трезвонил и пыхтел.
Часто мы болтались возле выхода из метро. Однажды к нам подплыл замусоленный тип в сером плаще и в элегантной серой шляпе с черной лентой. Подобострастно усмехаясь, он глядел, как мы скакали на одной ноге. Изысканное бледное лицо изгибалось влево и вправо. Нос у него был тонкий, с нежной горбинкой, хрящеватый, породистый, как у Барро. Он долго и странно морщился, извивался, ежился, всем своим видом изображая радостное оживление при виде нашей детской радости.
«Девочки, — сказал он. — Какие вы милые. У меня тоже есть дочурка. Ниночка. Славная такая».
Он снова поежился, распрямился, скукожился, изогнулся, переступил ногами в мешковатых, полосатых брюках.
— Вы хорошие девчурки, — снова сказал он с притворной непринужденностью. — А у меня знаете, что есть?
Мы удивленно посмотрели друг на друга. Нас в нашей детской надменности не интересовало, что есть у этого ничтожного, похожего на мусор человека.
— А у меня есть одна маленькая штучка, — сказал он, блудливо улыбаясь. — Показать? Она у меня вот тут. — Он показал на ширинку. — Пойдемте в подъезд, я вам ее покажу.
Идти в подъезд мы отказались. Но какое-то колкое чувство гадливого любопытства заставило меня взглянуть на него повнимательней. Он трепетно задрожал.
— Вот ты, девуленька, — сказал он. — Сколько тебе годков?
— Девять.
— И моей дочурке девять, — обрадовался он. — Тамарочкою звать. Она очень любит лежать у меня в постельке голенькая. Она без рубашечки любит спать. Ой, у нее такая фигурка ладненькая! Она меня очень любит, моя малышка. Всегда говорит: «Папочка, можно я поиграю твоей штучкой? У тебя такая штучка хорошая. Так мне нравится. Папочка, откуда у тебя такая штучка?» А я говорю: «Вот вырастешь — узнаешь, дочка. В школе расскажут». А вы в каком классе учитесь, девочки?
— В третьем.
— А вам еще не рассказывали, какая у дяденек бывает штучка? Моя дочка всегда мне говорит: «Папулечка, какой ты хороший и какая у тебя штучка замечательная!»