Месть

— За что хочу выпить?.. — проговорил Сталин, поднимая бокал. Он увидел в зеркале, стоящем в углу, свое отражение с улыбкой на губах и поймал себя на мысли, что улыбается почти так же, как жандармский полковник Еремин. Только ему никогда не удавалось изобразить свою улыбку доброй, легкой и искренне-сочувствующей. Она появлялась как приклеенная, с мрачным хитроватым проблеском в глазах, даже подозрительная. Но последнего оттенка Сталин сам не замечал.

Капля вина попала на брюки. Сталин сидел в расстегнутом френче, забыв постелить на колени полотенце. «Точно черт под руку толкает!» — подумалось ему. Коба вообще-то был аккуратистом и не любил неопрятности. Эта капля вывела его из себя и заставила нахмуриться. Но, встретившись с добродушным взглядом Кирова, Сталин снова расплылся в улыбке.

— Не знаешь, да?.. — лукаво спросил Сталин. — А я хочу выпить за тех художников, которые создали такой замечательный портрет такого талантливого человека, такого верного друга, какого я бы всегда хотел видеть рядом с собой!.. Талантливые люди были твои родители, пусть им земля будет пухом! И не будем никогда забывать тех, кто сотворил нас с тобой!..

Сталин уже потянулся бокалом к Кирову, но спохватился.

— Ой, не будем чокаться! Помянем! Пусть им будет там царство небесное, как говорила одна замечательная старушка в Туруханске!

— И твоих родителей, Коба! За твою маму, пусть живет долго тебе на радость! Съездил бы, проведал ее.

— Летом детей хочу к ней отправить, — вздохнул Сталин. — Я ее в Тифлис переправил, определил человека, чтоб за ней приглядывали, семьдесят восемь лет, что ты хочешь, ей старый княжеский дворец выделили. Комнат десять, пятнадцать, я не знаю. Так мне пишут, она залезла в самую маленькую лакейскую каморку и оттуда не выходит. Спит на железной койке без матраца. Ну вот что с ней делать?..

Он махнул рукой.

Они выпили. Сталин положил на тарелку Кирова кусок заливного осетра.

— Коба, я лопну, если съем еще хоть один кусок! — взмолился Киров. — Что ты делаешь?

— Что я делаю?! — возмутился Сталин. — Разве это стол?! Да мой отец от стыда в гробу переворачивается, видя, за каким пустым столом я принимаю своего лучшего друга, своего брата! И не говори, пожалуйста! А ты знаешь, между прочим, что по русским обычаям, когда царь передавал какой-нибудь кусок мяса своему ближайшему боярину, то боярин этот должен был встать, поклониться царю и сказать благодарственное слово, и, уж конечно, обязательно съесть. Я благодарственного слова не прошу, но съесть придется!.. Что смотришь? Не веришь?.. А ты спроси там у своего Платонова, он знает!..

— Его уже нет в живых, — обронил Киров.

Повисла странная пауза, и Сталин нахмурился. «Как будто у Кирова один Платонов в историках числится!» — недовольно подумал Коба.

— Ничего, есть другие, кто все это знает! Я, например, хоть и не историк! — Сталин рассмеялся. — А что там за слухи ходят о том, что надо выдвигать молодых, что Киров у нас в тени, что его двигать надо на первого секретаря ЦК, а Сталин узурпировал власть и не хочет ею делиться… Нет, слово какое нашли, а?! Узурпировал! А тут вижу: мой Киров стоит в обнимку с Бухариным. Думаю, э, брат что-то тут не то! Если уж мой брат стоит в обнимку с Бухариным, значит, я действительно власть узурпировал, а?!

— Коба, ты знаешь, как я к тебе отношусь! — обиженно проговорил Киров.

— Знаю-знаю, — примирительно сказал Сталин и процитировал: — «Принять к исполнению как партийный закон все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина» — так ты выразился в своем слове на съезде. Это хорошо. Я даже последнее слово брать не стал. Подумал: мой брат хорошо сказал. Это были лучшие слова! А все эти похвалы: «гениальный», «знамя народов», это мне не понравилось. Нет, конечно, приятно, что мой брат назвал меня самым гениальным человеком всех эпох и народов. Приятно, но надо быть скромнее. Потому что и до меня были замечательные люди! Был Иван Грозный, Петр Первый, наш Ленин был наконец…

Сталин задумался, стал раскуривать трубку.

— Ты осетринку еще возьми! А то обидишь, слушай! Специально для тебя с Волги привезли, а ты не кушаешь!.. И хренок возьми, кушай!..

Сталин уже захмелел, но, как ни странно, этот хмель отражался только на его речи. Глаза же следили за всем пристально и цепко.

Киров вздохнул и стал есть осетрину. Сталин снова наполнил бокалы.

— Я сегодня все чаще Ильича вспоминаю… Мы с ним ругались много, я спорил иногда до хрипоты, но сегодня честно скажу, вот как на духу: все его заветы никто так не исполняет, как я! Прямо слово в слово. Если б он был жив, то порадовался бы! Я бы ему показал: вот твои слова, вот что я сделал. Вот твоя мысль, а вот я ее воплотил!.. Мы с ним тоже были одно время, как братья. Нас эти Давидычи все время ссорили. Вертелись вокруг него, как змеи ядовитые, и нашептывали: «Сталин — хам, Сталин — грубиян!» А потом меня встречали, в глаза улыбались и похвалы возносили! Ненавижу! Ну да ничего, главное — дело. А дело будет!.. Поэтому я и не хочу, чтоб они вокруг тебя хороводились. Оглянуться не успеешь, как окрутят, оболгут, обвертят, что за люди!.. Ты слышал, как Каменев ужом извивался? Сравнил меня сначала с Энгельсом, потом с Лениным, потом с Марксом, а потом со всеми вместе. Я бы даже порадовался, если б это было искренне. Но ведь лгут, сволочи! Комедию ломают, потешаются!..

Сталин дернул желваками, злые желтые огоньки блеснули в глазах. Налил себе вина и залпом осушил бокал.

— Бухарин вот решил похвалить меня, а ненависть никуда не спрячешь, назвал меня «фельдмаршалом пролетарских сил, лучшим из лучших». Специально из жандармского лексикона слово подобрал…

— Ты наговариваешь на него, Коба! Когда мы в кулуарах с ним болтали, он искренне восхищался твоими победами, говорил, какую ты гигантскую работу провернул! Империю вспять поворотил!.. — проговорил Киров.

— Не верь! — отрезал Сталин, и жесткие злые искорки снова вспыхнули в его желтых глазах. — Ты знаешь, как он меня в двадцать девятом году обозвал в своем заявлении?! Помнишь ведь!.. Фельдфебелем, который полицейский произвол, видите ли, творит по отношению к крестьянству! А теперь уже повысил в звании. Фельдмаршалом сделал. Значит, я еще больший произвол творю. И не только против крестьян, но и против пролетариев!..

— Ну, так, Коба, любую похвалу в твой адрес можно наизнанку вывернуть, — заметил Киров.

— Не любую, Кирыч! — покачал головой Сталин. — Видишь ли, Бухарин умнейший человек, тонкий журналист, умеющий чувствовать слово… Это Клим может брякнуть иногда такое, что в ушах треск пойдет, а Бухарин никогда. Он всегда умел выбирать точные слова. И сейчас выбрал точное, с тем же началом: фельд-фебель, фельд-маршал. Чуешь это «фельд»?..

— Не знаю, — помолчав, вздохнул Киров. — Не верится в такое.

— Мне тоже раньше не верилось, — погрустнел Сталин. — Но за семнадцать лет тайной борьбы в партии я такого насмотрелся и наслушался, что поневоле поумнел. Они же все конспираторы, заговорщики, террористы в прошлом. Сыпать шифром для них, как стихи складывать. Они иногда выступают, а я слушаю и ничего не понимаю. Хочешь послушать, что твой Бухарин говорил, я специально записал.

Сталин вытащил из кармана кителя листок бумаги.

— «Мы — единственная страна, которая воплощает прогрессивные силы истории, и наша партия, и лично товарищ Сталин есть могущественный глашатай не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете. Мы пойдем в бой за судьбы человечества. Для этого боя нужно сплочение, сплочение и еще раз сплочение. Долой всяких дезорганизаторов!» — прочитал Коба. — Ты чувствуешь здесь подвох?

Киров пожал плечами.

— Ничего не чувствую, Коба…

— Он не глупый, этот Бухарин, он не работает грубо и примитивно, он делает тонко, комар носа не подточит! Вот он начал о стране и перешел к товарищу Сталину, глашатаю прогресса. Так ты и продолжай тогда о товарище Сталине, коли начал! Сказать, что Сталин могущественный глашатай технического и научного прогресса, значит ничего не сказать. И потом почему «могущественный»? И почему «глашатай»? Что, я только трезвоню о нем на всех углах и больше ничего не делаю?

— Но Коба…

— Нет, ты послушай! Сказав эти глупые незначительные слова в мой адрес, я считаю, лишь бы сказать, Бухарин вдруг напористо продолжает: «Мы пойдем в бой…» Кто это «мы»?! В какой бой он хочет идти? Кого он зовет к сплочению? И дальше вдруг заявляет: долой дезорганизаторов! До этого он называл лишь одного человека в своей речи — Сталина. Вот и выходит, что долой дезорганизатора Сталина! Я люблю русский язык и неплохо его знаю. Если б такое сказал Клим, я бы внимания не обратил. Он лепит все что попало. Но Бухарин знаток не хуже меня, а может быть, и лучше. Он все тонкости языковые знает. Он лучший оратор партии! И что? Я смотрю на его дружка Рыкова, тот даже рот открыл: каждое слово ловит! А потом понял: они шифром переговариваются! И друг другу иной смысл сообщают, совсем не тот, что в словах выражен, а совсем другой! Все понимают одно, а те, кому надо, — другое!

Киров видел, как распалился Сталин, открывая ему эти тайны, и ему стало не по себе. Коба нес жуткий бред, но самое страшное заключалось в том, что Коба в него верил. Но этак кого угодно можно будет обвинить в контрреволюционной агитации! Тот же Киров, к примеру, будет с трибуны докладывать итоги первого года новой пятилетки, а Сталин может расшифровать их как заговор против него и партии. Коба ждал сочувствия, восхищения его талантом разгадчика, но Киров не мог пересилить себя и сидел с мрачным видом, не зная, что сказать на все это сумасшествие.

— Я вижу, нагнал на тебя страху! — взглянув на Кирова, рассмеялся Сталин. — Ничего, пока я с тобой, Кирыч, нам эти шифровщики не страшны! Мы их быстро расшифруем и сдадим куда нужно!.. Я тут принял решение: ты становишься секретарем ЦК и переезжаешь в Москву. Хватит уже болтаться в своем Ленинграде! Вырос ты из региональных командиров, пора страной руководить!..

Сталин разжег трубку и внимательно посмотрел на Кирова.

— Но, Коба, у нас есть единственный партийный вождь — это ты! Я против тебя еще, сам знаешь, птенец желторотый… — испуганно ответил Киров, чувствуя подвох в этом предложении.

— Никакой ты уже не птенец, а крепкий, мощный орлишка! — твердо сказал Сталин. — А потом я — это есть я, никуда я не денусь, но мне нужны надежные, умные помощники! Вдвоем будем руководить. Я — первый, ты — второй, возьмем еще одного секретаря, Кагановича, он покладистый, и в три руки подтолкнем дальше вагонетку социализма! Договорились?..

— Для меня это, Коба, сейчас, как схождение снежных лавин с гор! — порозовев, сказал Киров. — Я даже не знаю, что тебе сказать…

— Ничего пока не говори! Подумай… Но знай, что я уже это решил, и все так и будет, — Коба довольно улыбнулся. — Квартиру здесь, в Кремле, мы тебе подыщем… — И, заметив его растерянность, усмехнулся.

Это было в духе Кобы: приготовлять под конец неожиданный сюрприз. У Кирова даже сон прошел, и он не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться этому известию.

— По Сергею Мироновичу Кирову теперь будем сверять ход нашей жизни!.. — важно сказал Сталин, цепко наблюдая за настроением друга. — И не думай, что не справишься. Как говорится, не боги горшки обжигают.