Наперекор земному притяженью

— Олег! — кто-то крепко обнял меня сзади за плечи.

— Ефим! Да полегче ты, я ж из госпиталя сбежал. Расскажи лучше, как там вы после Валуек…

Аронов затащил меня в ближайшую хату. Закурили. Все еще не верилось, что встретились.

— В Валуйках мы пробыли два или три дня, — начал рассказ Аронов, — точно не помню. Потом перебрались в село рядом, называется, кажется, Насоново. Там мне приказали развернуть санчасть. К Валуйкам отступали итальянские дивизии экспедиционного корпуса. Я тебе доложу — картинка была: тысячи солдат и офицеров идут сдаваться в плен. А куда их девать? На улице-то не оставишь — январь. Решили размещать по сохранившимся домам. Мне было приказано организовать медицинскую помощь. Как-то вышел я из санчасти, смотрю, движется громадная толпа — войско не войско, сразу и не поймешь. Кто в чем тащится, к нашим морозам этот люд непривычный. Одно слово — итальянцы. Впереди этой кавалькады на легких саночках, в которые запряжен красивый белый мул, едет, по всей вероятности, какой-то большой чин. Я оглянулся, смотрю — из соседней хаты выходит наш командир взвода связи Боря Поляков. Я кивнул ему. «Пошли!» Подбежали к санкам и кричим: «Хенде хох!» Сидевший поднял руки. Вижу — лицо у него все обморожено. Спрашиваю: «Ваше звание?» Отвечает: «Генерал». На вид ему было лет пятьдесят, волосы седые из-под шапки выбились. Велел ему слезть и идти за нами в хату. Вошел он, сел на лавку у стены и как-то сразу обмяк. Спрашиваю: «Кто вы, генерал?» Отвечает: «Я командир альпийской дивизии». И стал отстегивать саблю от портупеи. Пистолета при нем не было, только бинокль на груди болтался. «Господа, у меня к вам одна просьба: окажите помощь моим несчастным солдатам, они все обморожены и голодны…» — тихо проговорил он. И ты знаешь, тут я разозлился: «А какого же вы рожна пришли в Россию, в эти промороженные леса и степи из вашей солнечной Италии? Кто вас звал сюда?»

— Слушай, Ефим, я одного не понимаю: вы-то, медики, при чем? Вы что, разведка или контрразведка? Зачем вы этого генерала к себе затащили?

— Да просто захотелось поговорить с ним. Ведь генерал, командир дивизии. Такого вражеского начальника впервые видели. Отвели его потом в штаб полка. Мне после говорили офицеры, что этот «наш» генерал был не единственным среди пленных. Их всех на самолете отправили в Москву. А мы через день тронулись дальше. Опять ночами шли, с боями. Линии фронта никакой. Все время в тылу у немцев. Не поймешь, где наши, а где противник. Знаешь, что недавно получилось?

Наш хозвзвод — саней шесть — поотстал ночью и оторвался от полка. Ехали-ехали и свернули на какую-то дорогу. На передних санях ездовым такой представительный, пожилой казак Жирнов, оренбуржец. Задремал, видно, дядька, да и не заметил, как оторвались. А остальные-то за ним держат. А когда Жирнов заметил, что отстали, пустил коней рысью да еще скрутил свою любимую самокруточку. Стал кресалом огонек высекать, а фитилек отсырел, ничего не выходит. А сзади все некурящие, это он точно знал. Стеганул тогда Жирнов своих серых, и пошли они крупной рысью. Глядь — впереди замаячили сани, тоже парой запряженные. Догнал их и обращается к вознице: «Слышь, браток, дай огоньку-то, курить хочу, аж ухи пухнут!» А тот повернул да как завопит по-немецки: «Казакен! Русиш!» Хлестанул своих короткохвостых и галопом вперед, а наш Жирнов опешил и стремглав назад, вопит в голос: «Немцы-ы-ы!» Остановил свою шестисанную кавалькаду, развернулись и назад — искать дорогу, с которой по ошибке свернули. И, представь, обошлось все без единого выстрела. Вот как бывает!

— Ну и нашли дорогу?

— Нашли. Жирнов, понятно, помалкивает. Мне эту историю другие рассказали. Ты уж не казни его, сам понимает, что маху дал.

— Ну а дальше что?

— Ты хочешь, чтоб я тебе как в боевом донесении по каждому дню доклад сделал, да? Так я не начальник штаба. Ты у него можешь все узнать. А мы, что? Воевали вроде неплохо. Народу только погибло много. Вот расскажу тебе еще о Мерефе.

— Мерефа? Так вы и там дрались? А я через нее проехал, когда вас догонял, и через Новую Мерефу. Да, собственно, это и не местечки, уже уничтожено все…

— Сколько там наших полегло. Я с санчастью в самой Мерефе не был: мы расположились на небольшом хуторке. А штаб был ближе к железнодорожному переезду. Между нашим хутором и штабом овраг был, довольно глубокий. Дорога огибала этот овраг, по ней до штаба с полкилометра было.

У меня собралось около сорока раненых, а куда их отравлять — не знаю. Послал одного санитара в штаб — он не вернулся. Связи никакой, кто будет в такой обстановке кабель тянуть? Двое саней от какого-то эскадрона отбились и к нам пристали, да и еще кухня полевая. Вот хозяйство, представляешь? Работаем, перевязываем раненых, вдруг в хату вбегает наш санитар Окунев и кричит: «Товарищ старший лейтенант, немцы!» Выскочил я из хаты, смотрю, к нашему хутору движется большая толпа, все в маскхалатах, с автоматами. Мы скорее всех раненых на сани, даже на кухню посажали. Ходячих своих ходом отправили и скорее — к штабу, к переезду. У нас-то охраны никакой. Оглянулся, смотрю — один остался. Ну, думаю, надо спасаться. К дороге уже подошли немцы. Побежал к оврагу, скатился вниз. А снегу на дне — мать честная!

Как я перебрался? Помню только — немцы по мне стали стрелять. Кое-как вылез, оглядел себя: сумка санитарная пробита, полушубок — тоже в двух местах, валенок продырявлен. Надо же — так повезло!

Смотрю — мчатся сани с нашими связистами. А у меня даже нет сил крикнуть. Хорошо, они заметили меня, втащили на сани и галопом к штабу. А там наши уже круговую оборону заняли. Все, кто только мог оружие в руках держать. И мои раненые тут же. К счастью, тогда драться не пришлось, немцы дальше не пошли. А раненых в тот же день удалось отправить в медсанэскадрон. Да, ты помнишь командира взвода Николая Дупака?

— Помню, симпатичный такой паренек…

— Так вот, его тогда тяжело ранило, ногу перебило. Я его перевязал и говорю: «Давай мы тебя отправим в медсанэскадрон». А он: «Не поеду, и все!» Я ему: «Пойми, командир полка приказал всех раненых туда!» — «Не поеду! Сяду в сани и буду взводом командовать. Ординарец со мной будет, поможет». Так и остался. А к вечеру кто-то мне сказал, что своими глазами видел, как в эти самые санки с Дупаком мина попала…

— Слушай, Ефим, я проходил сейчас по улице, а там какой-то пацан в нашей форме. Кто это?

— А, это Роберт Поздняков. Его после Валуек в одном селе наши казаки из второго эскадрона подобрали. Бездомный хлопчик. Родителей его немцы в сорок первом расстреляли. Ему лет одиннадцать. Голодный был, оборванный. Накормили его первым делом, выкупали, подстригли, потом перешили брючишки да гимнастерку, сапоги сшили, кубаночку нашли — и стал Роберт настоящим сыном полка. Командир эскадрона Зенский приказал своему старшине держать его в обозе и беречь пуще глаза своего. Хороший хлопец. Вот только уезжать в тыл никак не хочет.

От нахлынувших чувств — вот он наконец, родной полк! — спалось в ту ночь плохо. Рано утром я вышел из хаты, где ночевал. Городок Дергачи, где сосредоточились наши эскадроны, располагался в лощине и окружен был довольно высокими холмами. Меня бросило в жар: на холмах — громадная колонна черных автомобилей. Немцы! Машины стояли. И в этой их неподвижности было что-то зловещее. Уж лучше бы бой! Очевидно, немецкое командование еще не успело оценить обстановку и не располагало данными о наших частях в Дергачах. Действительно, через каких-нибудь полчаса над нами закружила «рама» — немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним, не заставив себя долго ждать, и «лаптежники» — «Юнкерсы-87». Что паши карабины и автоматы против этих пикировщиков? «Юнкерсы» просто издевались над нами, гоняясь по лощине чуть ли не за каждым всадником.

Никогда не забуду: стремительно падающий в пике самолет, вспыхивающие точки изрыгающих огонь пулемётов, а через мгновение рядом — фонтанчики взвихренного, вспоротого снега. И над всем этим — жуткий рев выходящего из пике самолета.

Остатки наших эскадронов, смешавшись, предприняли попытку вырваться из-под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…

15 марта наши части вынуждены были оставить Харьков.

Полк был сильно потрепан. В эскадронах и людей, и лошадей, или, как принято было говорить, «людского и конского состава», и пятой части не осталось. Да и усталость после напряженных боев в прошедшие три месяца давала себя знать.

В середине апреля полк получил приказ сосредоточиться в районе Дрязги Липецкой области, между Воронежем и Мичуринском, километрах в двадцати от небольшого городка под названием Грязи.

Расквартировались на опушке леса. Казаки — в палатках. Неподалеку от опушки, в лесу, нашли мы довольно большой, разделенный на две половины дом. Жили там лесник-старик, его жена и дочь. Трех сыновей старики проводили на фронт. На двух уже похоронки получили. Мы с Ефимом Ароновым подошли к хозяину, спросили, можно ли у него поселиться.

— Отчего же нет? Поживите. И нам со старухой веселен будет. Только дочку с собой не сманите. А то я вас, казаков, знаю. У вас это ловко получается.

Там и устроились. В одной половине Ефим со своей санчастью, в другой я с дядей Колей…