Дневник, 1893–1909

Из двух других кандидатов: Имеретинский никогда не примет этих обязанностей, а Обручев — теоретик и больше на месте в Петербурге.

25 января. Вторник. В 11 часов у великого князя Владимира Александровича. Являюсь в ленте по случаю назначения членом академии[326]и предстоящего рассмотрения способов введения в действие нового ее устава. Забавно то, что я около 30 лет состою почетным членом академии, а теперь по случаю нового составления устава графом Толстым[327], назначившим себя вице-президентом, получаю бумагу о том, что я чрез 30 лет снова утвержден почетным членом академии[328]; забавно то, что устав написан Толстым с двумя-тремя подобранными им послушниками, а теперь созывают графа Строганова, Паскевича, меня и других для определения средств ко введению устава. Я отказываюсь ехать, но великий князь Владимир Александрович убедительно меня просит, и я обещаю исполнить эту нелестную для меня церемонию. Дело в том, что Толстому, весьма неприятно поступившему в отношении моего зятя Бобринского, которому он сломал шею, несмотря на то, что был всецело обязан своим назначением, Толстому весьма дорого мое присутствие. В одной роли со мной нахожу толпу тридцати неизвестных мне художников, а из известных мне лиц Строганова, Григоровича, Боткина и Жуковского.

Великий князь убеждает приехать еще и завтра в академию для заседания.

26 января[329]. Среда. В 2 часа заседание в Академии художеств. Толстой с юношеской развязностью, скажу, нахальством выскочки, читает речь, долженствующую исходить от великого князя, в которой говорится присутствующим, чего от них ожидает Толстой, чего до сих пор не делало правительство в отношении академии, которая должна захватить в свои руки все, имеющее в России какой-нибудь художественный оттенок, и т. п.

В заключение Толстой приказывает присутствующим возвратиться в академию чрез два дня для избрания совета и объявляет свою волю, чтобы выставки продолжались на будущее время, как было прежде. После этого все разъезжаются по домам, а я невольно вспоминаю пьесу, виденную в Париже и носившую заглавие: «Madame sans gêne»[330]. Сегодняшнее академическое представление можно бы назвать «Monsieur vans gêne[331]».

27 января. Четверг. Охота на лисиц в Коломягах. В одном загоне выбежало три лисицы.

28 января. Пятница. Заезжает Воронцов. Передаю ему виденные мной во Франции результаты электролизации меди. Он соглашается с тем, что устройство такого завода могло бы принести большую пользу для производительности Алтайского округа. Бедный Воронцов не может оправиться после смерти сына[332].

В 3 часа еду с графом Монтебелло посмотреть, насколько подвинулось сооружение музея моего Рисовального училища[333] за время моего отсутствия. Особенно удачны ватиканские Рафаелевы ложи, воспроизведенные нашими окончившими курс учениками.

29 января. Суббота. Заезжает граф Протасов-Бахметев и рассказывает историю, которую я уже слышал, которая сама по себе не имеет важности, но подробности коей столь живо характеризуют теперешний правительственный режим, что я решаюсь записать их целиком.

В Чернигове недавно был назначен губернатором Веселкин, человек во всех отношениях порядочный. С первых шагов своего управления он наткнулся на трудности вполне личного свойства.

Предместник его Анастасьев был прямо из губернаторов назначен членом Государственного совета. Уже во время службы в Польше на низших полицейских должностях Анастасьев был уличен в сребролюбии и любостяжании[334]. Оржевский, бывший в то время в Варшаве начальником жандармского управления[335], передавал мне в подробности обстоятельства, обнаружившие виновность Анастасьева. Тем не менее вследствие искательств Трепова, коего считали отцом Анастасьева, последний попал в вице-губернаторы, а потом в губернаторы сначала в отдаленную Пермскую губернию, а затем и в Чернигов. Здесь на его счастье оказался в числе помещиков И. Н. Дурново, который пожелал вырубить в своем имении лес наперекор постановлению лесоохранительного комитета. Анастасьев выхлопотал ему свидетельство о том, будто бы лес подточен червем, а одновременно приискал еврея Эпштейна, который за несоразмерную с ценностью леса продажную цену приобрел и лес, и покровительство министра внутренних дел. За этот доблестный поступок Анастасьев, выставляемый грязным Мещерским как образец царского служителя, был назначен членом Государственного совета. Уехав в Петербург, Анастасьев продолжал оттуда влиять на черниговскую публику и в особенности на своих креатур, а во главе их графа Милорадовича, губернского предводителя, с женой коего Анастасьев находился в связи.

Веселкину, одушевленному наилучшими намерениями, пришлось постоянно встречаться с мерзостями и восстановить против себя крупную кучку, собранную Анастасьевым с Милорадовичем во главе.

Во время болезни Веселкина произошло заседание губернского присутствия под председательством вице-губернатора де Карьера. Пришедший на заседание Милорадович стал громко бранить губернатора, прокурор составил об этом протокол, который и был подписан всеми четырнадцатью участвовавшими в заседании лицами. Милорадович поехал в Петербург жаловаться министру внутренних дел, который вызвал Веселкина и объявил ему, что он будет переведен в Херсон. Лишенный средств к независимому от казенного жалованья существованию, Веселкин должен был принять это перемещение, но так как Дурново поставил ему условием, чтобы он всем заявлял, что такое перемещение делается в интересах здоровья жены его, Веселкина, то последний, чтобы избегнуть необходимости лгать, начиная с императора, отказался от обычного высочайшего по случаю назначения приема.

Вице-губернатор де Карьер, получив от Дурново выговор за то, что допустил составление протокола, перешел со службы в Министерство внутренних дел.