Исповедь

Обыск на квартире у Фридриха Энгельса.

Маркс: В лице обвиняемых перед господствующими классами, представленными судом присяжных, стоял безоружный революционный пролетариат; обвиняемые были, следовательно, заранее осуждены уже потому, что они предстали перед этим судом присяжных. Если что и могло на один момент поколебать буржуазную совесть присяжных, как оно поколебало общественное мнение, то это — обнаженная до конца правительственная интрига, растленность прусского правительства, которая раскрылась перед их глазами. Но если прусское правительство применяет по отношению к обвиняемым столь гнусные и одновременно столь рискованные методы, — сказали себе присяжные, — если оно, так сказать, поставило на карту свою европейскую репутацию, в таком случае обвиняемые, как бы ни была мала их партия, должно быть, чертовски опасны, во всяком случае их учение, должно быть, представляет большую силу.

…Несколько мыслей, родившихся, может быть, в один час и выхваченных из бесконечного потока, — всего несколько мыслей, но за ними целые жизни — противостоящие концепции, полярные нравственные позиции. Замирающему от юродствующего блаженства низвергателю, которому «нигде не было так хорошо», как в «Петропавловской крепости», и он молит бога, чтобы тот помог «всякому свободному человеку найти такого доброго, такого человеколюбивого начальника», которого он нашел в заключении, «к своему великому счастью», — такому человеку, если он чуть-чуть будет искренен с собой, никогда не хватит решимости произнести: счастье — это борьба.

Хотя он по-своему борется и очень преуспевает в своей мистификации борьбы. Умрет Николай, которого Бакунин не разжалобил, он напишет его сыну — царю Александру такую же философскую челобитную и выйдет из крепости, получит свидетельство на жизнь в Сибири, купит домик, устроится писарем, женится на молодой польке; потом переберется в город, поступит на службу к золотопромышленнику, сдружится с губернатором-кузеном, выправит документы и драпанет через Японию, Америку прямо в европейские салоны. И уж на этот раз развернется — трепещите, тираны, берегись, Интернационал!

И у него начнется новый приступ, по меткому выражению Герцена, «чесотки революционной деятельности». Он возьмется теперь уже за самого бога, призывая к низвержению религии. Будет предрекать революционные потрясения, декретировать стратегию и тактику социальных битв и смехотворно провалится при первой же попытке реализовать свою методологию в восставшем Лионе. Он придет в Коммунистический Интернационал, с тем чтобы торпедировать его, узурпировать партийную власть, будет строго судим судом революционной чести и наконец изгнан из рядов Товарищества.

Возобновив связи с Бакуниным уже во времена его «второго пришествия» в Европу, обнадеженный его взрывной предприимчивостью, Маркс рассчитывает на совместные действия на революционных фронтах и получил от Бакунина необходимые заверения в этом отношении. Но вскоре стало ясно, что русский «бунтарь» явно отвергает пролетарские идеалы борьбы, создает свое «вероисповедание» — бакунинский анархизм — своеобразную разновидность мелкобуржуазного социализма. Обличение эксплуататоров соединяется у него с требованием «абсолютной» свободы, отрицанием всякой дисциплины; низвержение государственной машины — с уничтожением всех национальных и территориальных государств; ударной силой в социальной борьбе, по его замыслу, должны стать не организованный пролетариат, а деклассированные элементы — мелкобуржуазные авантюристы, люди богемы, люмпены… Созданный им Альянс социалистической демократии угрожал стать троянским конем в Интернационале.

Маркс вместе с Энгельсом, вместе с руководящим ядром Интернационала вынужден отдать немало сил и времени, чтобы вытравить «чесотку» бакунизма. Не простое это дело — не открытая баррикадная война с явным противником пролетариата, а борьба с опасным попутчиком, с коварным «лжебратом», борьба, отстаивающая и утверждающая сами принципы борьбы. Обстоятельный доклад, представленный конгрессу Интернационала, определил идейный и организационный разгром бакунизма в рабочем движении. Пришлось вытащить на свет все сумеречное существование великого анархиста, вычистить все нечистые следы его на революционном поприще, перетряхнуть все его — разумеется, только обнаруженное — шутовское тряпье.

Доклад содержит специальный раздел, препарирующий моральный кодекс всеразрушителей. Здесь полностью воспроизводится бакунинский «Революционный катехизис», из параграфов которого возникает образ «аморфного всеразрушителя, ухитрившегося сочетать в одном лине Родольфа, Монте-Коисто, Карла Моора и Роберта Макера». Не случайно «катехизис» стал молитвенником террористов. Бакунизм, пытаясь установить анархию в области нравственности, доводит до крайности буржуазную безнравственность. Он проповедует «культ разбойника как образцового революционера». А само-то общество будущего, если его строить по бакунинской модели, далеко превзошло бы средневековый Парагвай преподобных отцов иезуитов.

Таков приговор марксизма.

Смысл своего счастья — смысл борьбы Маркс вложил в пламенные строки Коммунистического Манифеста: коммунисты борются во имя ближайших и конечных целей рабочего класса, они самый решительный, авангардный отряд рабочих партий всех стран, они владеют научным пониманием условий, хо^а и общих результатов пролетарского движения. И первыми же строками первого своего партийного устава определил: образ жизни, вся деятельность должны соответствовать великой цели. Вступая на стезю коммунистического борца, Маркс отлично сознает, какими терниями выстлана его дорога, и убежден: как бы ни было тяжко, он не отступится от цели, не поступится принципами и честью.

— Что в бурю поднимается пыль, что во время революции не пахнет розовым маслом и что время от времени кто-нибудь даже оказывается забрызганным грязью, это — несомненно… Однако, если принять во внимание, какие огромные усилия употребляет весь официальный мир в борьбе против нас, — говорит Маркс через двенадцать лет после Манифеста, — официальный мир, чтобы нас погубить, не только слегка нарушал уголовный кодекс, а прямо-таки глубоко в нем увязал; если принять во внимание грязную клевету «демократии глупости», которая не может простить, что у нашей партии больше ума и характера, чем у нее самой; если знать историю всех остальных партий того же периода; если, наконец, спросить себя, какие же факты… могут быть выдвинуты против всей партии, — то приходишь к заключению, что в этом XIX столетии наша партия выделяется своей чистотой…

Этой своей чистотой, как нравственной, так и политической, идейной пролетарская партия обязана прежде всего своим взыскательным учителям, которые всегда зорко оглядывают боевые колонны, равняя их строй, храня честь знамени. И при необходимости проявят непоколебимость и решительность.

— Что касается нас, — заявляют они своим соратникам, — то, в соответствии со всем нашим прошлым, перед нами только один путь. В течение почти 40 лет мы выдвигали на первый план классовую борьбу… между буржуазией и пролетариатом как могучий рычаг современного социального переворота; поэтому мы никак не можем идти вместе с людьми, которые эту классовую борьбу стремятся вычеркнуть из движения. При основании Интернационала мы отчетливо сформулировали боевой клич: освобождение рабочего класса должно быть делом самого рабочего класса. Мы не можем, следовательно, идти вместе с людьми, открыто заявляющими, что рабочие слишком необразованны для того, чтобы освободить самих себя, и должны быть освобождены сверху, руками филантропических крупных и мелких буржуа.

Бросив взгляд на самое начало пути, Энгельс с улыбкой напомнит Марксу в день его пятидесятилетия: «Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда мы воображали, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы». Со временем к энтузиазму этих юношей добавилась великая забота о «муках человечества», а гильотина уже не могла их достать, ибо сама их борьба с уличной баррикады была перенесена на планетарную арену. (Мне грозят расправой? — мог воскликнуть Маркс после поражения парижских коммунаров. — Пусть осмелятся! Плевать мне на этих каналий!) За плечами вождей коммунизма выстраивались могучие колонны пролетариата уже многих стран мира.

Ему несвойственно впадать в уныние, тем более утрачивать веру в свои силы, в свое дело от временных неудач и даже поражений. «Я всегда убеждался до сих пор, — говорит Маркс после сорока, — что все действительно сильные натуры… раз вступив на революционный путь, даже из поражений всегда черпали новые силы и становились тем решительнее, чем дольше они плыли в потоке истории». Перед ним возникают жизненные примеры того же Рене Левассёра, члена французского Конвента, великого англичанина Роберта Оуэна, выдающегося польского историка и предводителя повстанцев Иоахима Лелевеля, революционного генерала Бельгии Франсуа Меллине…

Отдавая все силы революционной борьбе, вожди коммунизма нигде и ни при каких обстоятельствах не выпячивают свою роль, исключительно щепетильны в вопросах партийной этики, они избегают всякой «популярности».

— Не надо не только никаких государственных постов, но, пока возможно, — и никаких официальных партийных постов, никаких мест в комитетах и т. д., — подчеркивают они свою позицию. Не вмешиваться ни в малейшей степени во внутренние дела партии, если нет необходимости «исправить допущенные ошибки», да и то лишь теоретические.

— Мелких завистников, которые сами ничего собой не представляют, а хотели бы быть всем, — говорит Энгельс, — больше всего бесит то, что Маркс благодаря своим теоретическим и практическим заслугам завоевал себе такое положение, что лучшие люди в рабочем движении различных стран относятся к нему с полным доверием. В решительные моменты они обращаются к нему за советом и обычно убеждаются в том, что его совет самый лучший. Таково его положение в Германии, во Франции, в России, не говоря уже о малых странах. Стало быть, не Маркс навязывает людям свое мнение и уж тем более свою волю, а эти люди сами приходят к нему. И именно на этом основано своеобразие и крайне важное для всего движения влияние Маркса.

Приблизительно к той же поре, когда писались эти строки Энгельса, относится одна знаменательная беседа Маркса с корреспондентом американской газеты «Сан» шотландцем Джоном Суинтоном, тем самым сторонним наблюдателем, обнаружившим, что в «искусстве быть дедушкой» Маркс счастливее самого Виктора Гюго. Заокеанский журналист, загипнотизированный мировой славой могущественного мыслителя, который вот уже на протяжении четырех десятилетий «стоит за большим числом катаклизмов, сотрясающих народы и сокрушающих троны», хочет узнать, что думает он о ближайших перспективах и будущих судьбах мира.

И пока Маркс размышляет вслух, обозревая европейский мир, страну за страной, обрисовывая характерные черты, события и личности, пятидесятилетний шотландец не может налюбоваться его сократовской манерой вести беседу — свободно и широко, искренне и остро, со вспышками язвительного и задорного юмора. Маркс говорит о грандиозном духовном движении в России, об интеллектуальных сдвигах в Германии, о достижении во Франции, о застое в Англии. «Он говорил с надеждой о России», — отметит Суинтон и изумится, как этот человек, «столь мало находящийся на виду, глубоко постиг современность и что от Невы и до Сены, от Урала и до Пиренеев он повсюду подготовляет почву для нового пришествия».