Дневник отчаяшегося

Май 1937

Новый скандал сотрясает Германию. Путци Ганфштенгль[39], отпрыск известной мюнхенской издательской семьи и до сих пор enfant gâté[40] всей гитлеровщины, в одночасье лишается милости и низвергается богами нелепейшим образом. Холодным февральским утром его заманивают в самолет, направляющийся якобы в Испанию, пытаются сбросить во время выполнения мертвых петель, и когда из-за хладнокровия и немалой физической силы этого человека все же отказываются от таких попыток, самолет сажают в открытом поле в десятиградусный мороз и разыгравшуюся снежную бурю. И вот в городском костюме и обуви на тонкой подошве этот любимец богов оказывается где-то в гиперборейских лесах Тюрингии, едет обратно в Берлин и обнаруживает, что его управление — а он был руководителем зарубежной пресс-службы — закрыто. Английский посол сэр Эрик Фиппс, который уже позаботился о Брюнинге и министре Тревиранусе[41] во время путча Рёма, расправляет над ним крылья своей защиты и помогает бежать в Англию.

Причиной такого довольно необычного отстранения от должности стали слишком критические высказывания Ганфштенгля о вмешательстве Германии в дела Испании, и, кроме того, защищая одну кинокомпанию, он затронул интересы министра пропаганды. Говорят еще, что в пьяном виде Ганфштенгль неосторожно проговорился в парижском кафе о тайных связях Гиммлера с Тухачевским[42] и его людьми, которые в то время сидели на скамье подсудимых в Москве, — эти высказывания были перехвачены агентами Сталина и привели к раскрытию всего заговора. Как бы то ни было, Ганфштенгль, с которым я ужинал в мюнхенской «Регине» всего несколько недель назад и который показался мне человеком приятным, умеющим хорошо держать себя, сидит сейчас в Англии, обиженный, а поскольку он является последним живым свидетелем, знающим тайну пожара Рейхстага, в Берлине опасаются худшего и, чтобы предотвратить постыдные разоблачения, отправляют восьмидесятилетнюю мать Ганфштенгля в Лондон, чтобы та заверила сына в Salva guardia[43] германского правительства, и особенно господина Геринга, в противном случае…

В противном случае! Ганфштенгли связаны с Германией всеми экономическими интересами, находятся здесь и подвергаются вмешательству государства. Мать едет, но сын никак не соглашается и заявляет, что хорошо знает цену обещаниям Гитлера и Геринга. Таково было состояние поучительного дела еще несколько дней назад. Я завтракаю вместе с господином Арно Рехбергом[44] у сестры Путци — Эрны, которая много лет назад, после неудавшегося переворота в Фельдхеррнхалле, спрятала Гитлера в своем доме и до сих пор фактически может считаться «Lady patroness» Третьего рейха. Сейчас она кипит от ярости, перекладывая всю вину в этом скандале на Геббельса, обвиняя его в зависти, мстительности и припоминая ему старую историю, известную до сих пор лишь в общих чертах. Поздней осенью 1933 года, когда она жила в уединенной вилле к востоку от Мюнхена на окраине пригорода Богенхаузен, кто-то в ее отсутствие проник к ней в дом, перевернул все на письменном столе, но не нашел того, что искал, — господин Гиммлер, к которому она обратилась за помощью, объяснил ей после завершения расследования, что это была выходка очень высокого лица, недосягаемой величины для него, и что целью преступления, вероятно, были не только ее письма, но и ее жизнь. Поэтому он отказывается делать что-либо еще и настоятельно советует ей переехать в город. Она прислушивается к совету и рассказывает мне, что «высокопоставленным лицом» был господин Геббельс, который был заинтересован в получении некоторых писем, адресованных Гитлером, чтобы в чрезвычайной ситуации, например после потери должности и бегства за границу, использовать их против своего Господина и Владыки. Забавный случай, ведь наш великий, но по росту невысокий Маниту в так называемую эпоху борьбы, говорят, добивался любви этой невероятно высокомерной женщины, формы которой напоминали известную бронзовую статую Баварии. Вот так мы и живем в Германии. Кстати, у Эрны Ганфштенгль завтракает с нами молодая англичанка, она из тех, кого воспринимают как нечно среднее между девушкой из рекламы туалетного мыла и архангелом. Ее зовут Юнити Митфорд[45], и она сидит в Оберзальцберге при дворе герра Гитлера, намереваясь стать кайзершей Германии и добиться великого примирения между Германией и Англией. Что ж, эта преуспевающая дама и он, самый великолепный из всех: bon voyage…

А тем временем я был в Берлине — в том Берлине, который вобрал в себя все самое хорошее, практичное, искусное, и все же, на мой неопытный взгляд, он напоминает чудовищную машину, которая с громким шумом и гулом любит работать вхолостую. Хотел бы объяснить этот момент — нет, я не верю во всеобщий трудоголизм берлинцев, о котором часто говорят. Мне хорошо известны «телефонирование с активной жестикуляцией», знаменитые ежедневники, в которых на три месяца вперед каждая минута занята делами и «совещаниями», я знаю эту идеальную организацию любой ценой, эту отчаянную склонность к псевдоамериканизму и вице-фельдфебельскому порядку, которые вызывают отвращение во всем мире и которые эту несчастную страну постоянно ввергают во внешнеполитические катастрофы, пока она позволяет представлять себя этому, так сказать, безнадежному городу.

Не верю, что за претензиями Берлина на звание самого трудолюбивого города Германии стоит его сущность. Скорее истерическая жажда деятельности, которая означает, наверное, бегство от осознания собственного бездушия… Думаю, что это блеф, который возвышает каждого рабовладельца двух молоденьких секретарш до «господина директора», флигель жилого дома-казармы до «садового павильона», разговор спекулянта по поводу партии бульонных кубиков или презервативов до «совещания». Хотел бы верить в то, что в Берлине является настоящей сущностью, что надежно и кто действительно создает — в рабочего восточных кварталов, в кондуктора трамвая, почтальона и ломового извозчика, я верю в таксиста, который на днях, когда понадобилась машина в дальний пригород, как добрый внимательный отец, предупредил меня о высокой цене и, имея возможность надуть, в порыве прусской бережливости порекомендовал городскую железную дорогу…

Да, я верю в негодующую безотказность жены берлинского портье, юмор, c которым статую Блюхера, в волнении размахивающего мечом на массивном постаменте, снабдили прозвищем «Никого сюда не пущу». Во что я не верю, так это в ужасную бодягу, которая поселилась здесь с девяностых годов… в ужасных голубоглазых очкастых женщин Вест-Энда, которые со своими метровыми попами, двадцатикилограммовыми грудями и знаменитым высоким подъемом стопы изображают дам… в вышеупомянутого директора с его ежедневником, в жеманство и позерство всех этих бухгалтеров, патентных поверенных и лотерейщиков, которые с закрытым на три замка портфелем придают себе вид атташе посольства, а на самом деле в кожаном сейфе носят три жалких бутерброда с сыром. Типичным для Берлина является все вроде бы амбициозное, о чем трубят на весь мир, но потом оно не выдерживает критики: увлечение конструктивными формами без прочных материалов и хорошего изготовления; ученик механика, который без тщательного обучения сразу переходит к конструированию и изобретательству; детская коляска обтекаемой формы, выполненная из хрупкой искусственной кожи, «добротно» сконструированный фонарь с безалаберно смонтированными контактами, вся затеянная здесь «новая деловитость», которая предполагает кровати и столы из железобетона и при этом выглядит более сентиментальной, чем песня, которую поют на каждом углу, и легендарная окладистая борода кайзера Фридриха…

«Дешевая конструкция» и хлам, который скрывается под названием «материал»; костюм из волокна, которое не согревает и не поддается чистке, наконец, обработанный серой, сахаром и адским мастерством «И. Г. Фарбен»[46] яд гремучей змеи, который продается в ресторанах Запада как разливное вино — питье, которое должно как-то выглядеть, как-то пахнуть, быть терпким и пригодным для употребления и даже ничего не стоить, но на следующий день оно вызывает у наивного бедняги чудовищное похмелье.

Как и весь этот город, построенный на песке, суете, шумихе и пропаганде, который поглощен организацией своего геополитического вакуума, вызывая у мира подозрение и враждебность своей крикливостью, полностью теряет душу в гигантском безделье и каждые двадцать пять лет, после катастрофы, накликанной собственной суетой, лишается достигнутого процветания, чтобы вслед за целым рядом социалистических, американских и, наконец, фашистских экспериментов начать игру заново. Нет, не думаю, что найдется много городов, в которых столько времени тратится на бесполезную организацию, интеллектуальные блуждания «а если, а может», на лишние разговоры и директорскую ругань, как в Берлине. «Когда меня вызывают в Бабельсберг с черновиками, — рассказывает очень известный сценарист, невероятно работоспособный, — то за большим зеленым столом я застаю семь пожилых господ с очень высоким давлением, перед каждым из которых лежит коробка с таблетками, и поначалу они полны энтузиазма. Потом, когда все вроде бы в порядке, вдруг появляется молодой драматург в очках с роговой оправой… один из тех, кто в принципе осознает свою полную ненужность, но прилагает все усилия, чтобы придумать вопросы и хоть как-то оправдать свою жалкую зарплату в триста марок… он говорит, что черновик, хотя и прекрасен, но все же это и это место может задеть интересы немецких обойных промышленников, а вот это место, с точки зрения марсианина, человека из гражданской альтернативной службы и стенографистки с неполным лицейским образованием, может быть непонятым. Возражение, что тот, кто хочет всего, де-факто не получает ничего, не производит никакого эффекта. Теперь в игру вступают пожилые господа, которые пробуждаются от летаргического сна и начинают придумывать возражения, чтобы оправдать более высокие зарплаты. Все ломают голову, как вырулить из этих „а если, может быть“, — и так начинаются хорошо известные каждому киносценаристу мучительные бабельсбергские недели, когда курение, хождение вокруг да около, телефонные переговоры, завтраки и организация все новых и новых совещаний постепенно переворачивают с ног на голову весь текст… в котором основательно вымарываются естественные ассоциации за счет более изобретательных, и, по принципу „зачем делать что-то простое, если можно сделать сложное“, пытаются хватать звезды с неба. Пока комитет в конце концов не дойдет до ручки, пока вся чудовищность интеллектуальности и импотенции не признает свое полное убожество и люди, вздохнув, не найдут наконец „простой, естественный, совершенно очевидный выход“, который точно совпадает с первым наброском, рожденным творческим импульсом. Это признается с многочисленными извинениями, дружескими похлопываниями по спине и даже легким смущением. Единственная беда, что творческий импульс за это время полетел к чертям собачьим, и что из трех отведенных для работы месяцев целых четыре недели были потрачены на разговоры из пустого в порожнее: недели, которые отныне должны возмещаться запредельной напряженностью лихорадочной работы».