Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Бондарчук – художник по-настоящему страстный. И всеобъемлющий. Почему его волнует «Война и мир», или «Они сражались за Родину», или «Тихий Дон»? Его волнует мощь! Как он ставит чеховскую «Степь»? Ведь и в этой, казалось бы, живописной, лиричной повести он открывает гигантский, потрясающий масштаб: соединение маленькой жизни маленького мальчика с этим веки вечные движущимся обозом в бескрайней степи.

Сергей Фёдорович нёс в себе понятие чести, понятие святого, к чему нельзя прикасаться грязными руками, понятие огромной ответственности по отношению ко всему, к чему он, Бондарчук, прикасается. Любой русский художник, честью и сердцем отвечающий, за всё, что он творит – есть часть русской идеи. Я не имею в виду: русский художник по крови. Исаак Левитан был евреем, а по чувствованию России в пейзажной живописи рядом с ним мало кого поставишь. Не кровь определяет русского художника, а чуткое понимание значения жизни в России, ощущение её вкуса, её запаха, видения нашей жизни, её осязания. Конечно же, Сергей Фёдорович во всех отношениях глубоко русский художник: по своему своенравию, по своему достоинству, по силе своей любви. Выдающийся русский мыслитель Иван Ильин писал: «Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души». Я всегда готов поклониться человеку, в котором чувствую именно такую духовно-творческую любовь. Вот такая истинная, глубинная, неистребимая и непоколебимая никем и ничем любовь к национальной культуре наполняла Бондарчука. И это выражалось не в пафосных речах с трибун, эта любовь была его нутром, его энергией. С другой стороны, Сергей Фёдорович принадлежит к той плеяде русских художников, которым не чужд византизм, точнее – некая двойственность, то есть сознание, что ради главного в своём произведении иногда можно и нужно поступиться не главным. В тех условиях, в которых ему пришлось работать, иначе было невозможно. Для того чтобы спасти народную, солдатскую правду в «Они сражались за Родину», он снял в финале картины, прямо скажу, плакатную сцену со знаменем. Дело не в знамени. Ведь чувствуется, что он сделал эту сцену для начальства. Не знаю, кому бы тогда разрешили оставить кадр, когда во время бомбежки герой Бондарчука – пожилой красноармеец – крестится в окопе. В те времена можно было пойти на значительные уступки ради сохранения такого мгновения в картине.

Про него злословили: партийный бонза; гнусно шипели: уж больно чересчур обласкан Советской властью. Но, как замечательно написал мой отец (Царствие ему Небесное) Сергей Владимирович Михалков: «Кого любят цари, того не любят псари». Никогда Сергей Фёдорович не поступился своим существом, своей натурой. Я однажды присутствовал при его разговоре с одним большим начальником, это было впечатляюще. Не знаю, жаловался ли потом кому-то тот большой начальник, а может, предпочёл промолчать, потому что Сергей Фёдорович, выражаясь современным языком, так на него наехал, что этот высокопоставленный, самодовольный чиновник на моих глазах превратился в жалкого писаришку. Наверное, почувствовал в Бондарчуке такую силищу, с которой лучше не связываться, отступиться, дать всё, что просит, и забыть об этой встрече навсегда.

С Никитой Михалковым на Мосфильме

Всё, что Сергей Федорович имел от Советской власти, он имел заслуженно! Предположим, была бы Россия Монархией, и Бондарчук создавал бы то же самое, что создал, он был бы признан точно так же, потому что настоящий, крупный русский художник! Потому-то и от Советской Империи он получил всё. Причём его пример довольно редкий. В Советском Союзе предпочитали вознаграждать тех мастеров, искусство которых было не связано с идеологией. Солистов балета и оперы, например, или дирижёра, или пианиста. Рихтер – есть Рихтер. Какая разница, состоит он в КПСС или нет, если его фортепьянному гению рукоплещет весь мир. А тут кино, искусство, призванное, в том числе, отражать идеологию государства, и мы знаем среди кинематографистов Народных СССР и лауреатов, которые получали звания и награды, но совсем по другим критериям. Не за то, что они выдающиеся художники, а за то, что… «С Пал Васильичем вдвоём что прикажут, то поём». А Бондарчук делал только то, что хотел, но делал так, что не признать его на государственном уровне было невозможно. А это раздражало. Поэтому, когда на Пятом съезде разрешили его топтать, сказали: к нам пришла демократия, и ничего вам за это не будет, злобный лай понёсся изо всех углов.

Что же касается моего выступления на том Пятом съезде Союза кинематографистов СССР, то ведь у меня не было никакой специальной задачи защищать Бондарчука. Для меня само по себе было дикостью, когда бездарные, ничтожные неудачники, которые считают виновными в своих неудачах кого угодно, только не самих себя, наслаждаясь вседозволенностью и безнаказанностью, топтали мастеров старшего поколения, и в первую очередь Бондарчука. Я им сказал: «Ребята, вы можете его не любить, каждый из вас лично может не признавать его картин, но от того факта, что он вошёл в историю мирового кино, никуда не деться, не говоря уже об истории родного кинематографа. Кого вы наказываете, не избирая Бондарчука делегатом Всесоюзного съезда кинематографистов?!» Замечательная есть в русских церковных тропарях фраза: «Демонов немощная дерзость». Вот это и были демоны, вот тогда они и разгулялись. Они из кожи лезли, чтобы унизить Большого Художника, в надежде, что таким образом возвысятся, обретут значительность. Глупцы. А я просто сказал, что думал, не ожидая никаких выгод от Сергея Фёдоровича или ещё от кого-то, поступил так, потому что не мог поступить по-другому, не мог я быть вместе с этой сворой… Правда, я оказался единственным, кто его защитил. Вот это для меня явилось тогда настоящим потрясением.

Все эти годы без него, как только в кинематографической среде начинается дрязга, и меня пытаются исколоть, оболгать, я возвращаюсь к нему и, опять, с тем же накалом понимаю его чувства. Но опыт Сергея Фёдоровича мне очень много дал: помню, как он переживал и даже иногда пытался отвечать, а с демонами разговаривать не надо, эта «немощная дерзость» пусть остаётся при них. Один очень хороший человек, игумен Агафон из Свято-Николо-Тихонова монастыря (что в городке Лухе Ивановской области) мне сказал: «Никита Сергеевич, не отчаивайтесь и запомните: клевета ложится чёрным пятном на души клеветников, а вашу душу просветляет, поэтому не печальтесь из-за клеветы и знайте: она как очистительный ветер для души». Я это высказывание воспринял всерьёз, и оно мне очень помогает выстоять и выдюжить.

Ниша Бондарчука невосполнима, незаменима. Он был настолько обособлен в своей самобытности; он был настолько всегда нужен, именно на том месте, которое занимал, что мне до сих пор его не хватает. Очень! Не хватает его мощи, его иронии. Бывало, он только входил на «Мосфильм», или в Госкино, или в Союз кинематографистов, снующие «мыши» сразу по углам разбегались, только коготки по паркету царапали. Те самые «мыши», которые во времена нашествия разнузданной «свободы слова» обернулись «крысами» и травили своим ядом Бондарчука. Они и сейчас успокоиться не могут, да и не должны бы успокаиваться, потому что его отсутствие не освобождает их от страха перед его творениями, перед этой мощью как таковой. Они боятся его до сих пор. Да только немощны они перед ним.

Заметил я в тот горький день 24 октября 1994 года среди притихшего, плачущего людского моря и их перекошенные лица. Пришли на панихиду с тайной надеждой хоть постоять у стен, как они думали, поверженной крепости. Тяжко я переживал кончину Сергея Фёдоровича и, хоть глаза застилали слёзы, разглядел их бегающие глазки, их лицемерную скорбь. «Ничтожные, кусачие, злые, недовольные, напрасно вы думаете, что с уходом этой глыбы вам станет легче жить», – сказал я им в своей траурной речи. И всегда готов это повторить. Потому что в этом мире годы и десятилетия прекрасная чистая животворящая волна будет нести то, что сделал этот человек. Мощный. Искренний. Лукавый. Да, он лукавил, но он лукавил с безбожниками. А душа его всегда светла. Сергей Фёдорович может быть спокоен. Есть его семья, есть его товарищи-единомышленники. А главное – есть и всегда будет Россия. Благодарно кланяющаяся Россия, за всё, что им создано.