Без очереди в рай

— Короче, Склифософский! — заразительно расхохотался бородатый.

— А ежели короче, то в итоге бабушка соломоново решение нашла — одного бомжа на лестнице оставила, а другого в квартиру затащила. Поэтому в конце концов к ней и мы, и «скоростники» приехали. Правда, к этому моменту бомжи уже остыли, а старушка крепко не в себе была, всё туда-сюда по коридору бегала: чап-чап-чап-чап-чап!.. чап-чап-чап-чап-чап!.. Так что трупы мы с коллегами по-братски поделили, а старушку психиатрам оставили, чтобы и они без работы, значит, не скучали. Не всё же нам одним чап-чап-чап по лестнице, пач-пач-пач в квартиру!

— Слушай, а ежели клиент наполовину в квартире обустроился, а наполовину на лестнице завис? — со смехом поинтересовался бородатый.

— Это смотря куда он головой лежит: в квартиру — наш, на лестницу — «скоропомощный». И нечего ржать, были прецеденты!

— А ежели на чердаке или, например, в подвале? — не унимался бородатый.

— На чердаке не знаю, а в подвале, например, еще четыре трупа было. Эти в качестве подарка милиции достались, чтобы и ментам за державу не так обидно было… Тьфу ты, дотрепалась — сигарета бомжатиной воняет…

Опаньки! Резко потянувшись к пепельнице, докторица локтем зацепила и сбила со стола блюдце с чашкой кофе. Рыжебородый мгновенно среагировал, едва видимым движением поймал блюдечко тыльной стороной ладони и вместе с чашкой, ни капли не пролив, возвратил на место. Не глядя, между прочим, как будто так и надо; черт, да такой реакции любой каратека мог бы позавидовать! А докторица как ни в чем не бывало загасила свой окурок, глотнула кофе, небрежно выудила из кармана бородатого пачку сигарет и снова закурила. С изяществом исполнено.

Сыгранная парочка, ничего не скажешь. Не заметивши мимо не пройдешь, а заметив — еще раз обернешься. Сразу видно — пара, причем очень непростая, чувствуется вокруг них аура какая-то — общая такая аура, некая харизма на двоих, если так бывает. И каждый по себе крайне любопытен: у подтянутой докторицы лицо запоминающееся, со своим характером, стрижка вызывающе короткая, вроде бы простая, но я-то знаю, во что такая простота обходится[2]. Глаза живые, чертовски выразительные, да еще и макияжем выгодно подчеркнутые; надо бы манеру перенять, мне такой раскрас тоже будет в тему. И рыжебородый незаурядный тип: явно здесь не свой, но и не чужой, на вид вроде распустяя, но порода сразу же угадывается — высок, поджар, широкоплеч, морда на лице донельзя ехидная. По такой физиономии не сразу разберешь — то ли он со всеми от души смеется, то ли заодно над всеми насмехается…

Веселые ребята.

Парочка меня заинтриговала.

— Слушай, а что это за публика? — тихонько спросила я у Светы.

Светлана подмигнула:

— Интересно, правда? Это доктор наш, Диана Вежина, а тот, который бородатый, муж ее, писатель Михаил Дайнека. Всамделишный писатель, самый настоящий, чайку попить зашел. Ты его «Пасынков Гиппократа», случайно, не читала? — Еще бы не читала, и не только я, у нас всё отделение над «Пасынками» сквозь слезы хохотало. — Так это, между прочим, как раз про нас написано! — с законной гордостью сообщила Светка.

Чертовски интересненько! Вот и говорите после этого, что в действительности всё не так, как на самом деле… Теперь понятно, почему они вдвоем здесь на ура солируют. Непонятно только, с чего бы это вдруг бородатый Михаил Дайнека на меня так посмотрел — конкретно посмотрел, коротко и цепко: оценил, упаковал и ярлычком украсил. Н-да, реакция-то у мужика, как у каратиста, а вот взгляд, как у поклонника совсем другого спорта — «вольная борьба под одеялом» такая дисциплина называется. Самец, однако. Жены бы постеснялся…

Нахал. Но обаятельный. Но всё-таки — нахал.

Должно быть, от такого беспардонного напора я смутилась и даже покраснела. Во всяком случае, Светлана спохватилась и решила наконец-то меня отрекомендовать:

— Ребята, это Яна, она на «неотложке» у Рудаса работает. У нее машина поломалась, теперь она попутный транспорт ждет, — объявила Света.

— Ясно, в ожидании попутной лошади скучает, — весело прокомментировала Вежина. — Погоди, у Рудаса? — прищурилась она. — Получается, вы в Купчине катаетесь? Так это не у вас там, случаем, маньяк образовался?

— Какой маньяк? — обалдела я.

— А завелся, говорят, какой-то извращенец, что занятно — типа как бы врач. Будто бы сей деятель в лекарском халате к одиноким бабушкам в квартиры проникает, в доверие втирается и от жизни лечит. Радикально лечит, вроде как он умерщвляющим укольчиком доверчивых болящих пользует. Без претензий дядечка: чпок — и до свидания, а сам со старушечьими ценностями благополучно валит. Аки тать в нощи — ищи его свищи… за поэзию пардон, на языке вертелось. Так что в результате, уверяют, все бабушки в округе без очереди в рай стаями мигрируют. Впрочем, если верить слухам, большинству этих пациентов ангелы на небесах давно прогулы ставили…

— Уже сюжет, — бормотнул писатель.

Кто о чем, а литератору лишь бы слово вставить.

— Про сюжет не знаю, — отмахнулась Вежина, — но ментовка в Купчине уже который день на говно исходит. Хотя, если разобраться, на кого еще им исходить прикажете?

— Так вот почему нас утром тормознули и допрос с пристрастием устроили! — сообразила я. — Но с чего милиция решила, будто это врач? — удивилась я, автоматически добавив про себя: «Быть того не может!»

Разумеется, не может того быть… раз быть того не может.

— А черт их разберет, — усмехнулась Вежина. — Касательно врача — сомнительно, конечно, вероятнее всего кто-нибудь прикинулся. Но ментам врачи-убийцы в голову втемяшились, а коль уж им втемяшилось… Кто ж ментовскую-то логику поймет — за неимением оной, — язвительно заметила она. — Да чего там далеко ходить — вчера из-за этого маньяка в вашем Купчине нашего коллегу за жабры прихватили. То бишь ладно бы за жабры прихватили, бог ты с ним, но его ж за паспортные данные зацапали! Кроме шуток, он ведь Родион Романович у нас, имя-отчество у доктора такое. Родион Романович вчерась импортную рожу на заднице, рожистое воспаление на ягодице у иностранца то есть, в Институт скорой помощи отвозить изволили. А на обратном пути, стало быть, Родион Романыча не только прихватили, но еще и в отделении на пару с водителем два часа мурыжили. Я серьезно, не за что и не про что, а единственно за то, что действительно он Родион Романович… хотя, если разобраться, этот Родион Романович даже не Раскольников у нас, а просто — Киракозов!

Я против воли прыснула.

— Вот что значит Президентом питерца избрать! Культура, понимаешь! Теперича у нас даже, миль пардон, милиция образованность свою показать желает и повзводно вместо стрельб классиков штудирует, — незамедлительно ввернул реплику писатель.

Я не удержалась:

— Простите, но о классиках — вы это о себе или всё-таки о Достоевском? — со всей возможной невинностью осведомилась я.

— Достоевский? А кто такой этот Достоевский? — не оплошал обаятельный нахал Михаил Дайнека.

— А это который на досуге детективчики кропал, на манер Акунина, только поскучнее, — ехидно подсказала выразительная Вежина.

— Послушайте, коллеги, но как же этот якобы маньяк…

Дослушать мне не удалось. За приоткрытым окном послышался шум подъехавшей машины, а следом донесся до оскомины знакомый занудный говорок древнего еврея Лившица. За мной приехали; как водится, на самом интересном месте мое время истекло. Оставалось утешаться тем, что за мной всё-таки приехали — страдая старческим эклером (в скобочках: склерозом) пуще той невероятной бабушки с бомжами, доктор Лившиц о подобном пустяке мог с легкостью забыть. Или, в лучшем случае, адрес перепутать. Без преувеличений, сей достопечальный эскулап, обремененный к тому же ярко выраженным недержанием речи, у нас еще и не такие корки запросто отмачивал. Все больные по-своему одинаковы…

Приехал так приехал, стало быть — поехали.

Впрямь, наверное, нет худа без добра, если так подумать, — а лучше так и думать! — а я и думала именно вот так, нежась по дороге в стойло на умиротворяющем осеннем солнышке, с ленцою рассуждая о вещах, от сюжета весьма далековатых. Например, о том, что действительно на свете не бывает худа без добра и как ни поверни, жизнь всегда чертовски любопытна, и что буде я писательницей, я бы дорожила каждым пустяком, каждым эпизодом и обязательно живописала бы, как лично мне очень симпатичная Дайана Германовна Кейн возвращается на базу и под монотонные сетования колоритного коллеги Лившица о несчастной судьбе старого интеллигентного еврея малахольно думает о том, что если бы она была бы литератором, как Дайнека, или Достоевский, или сам Акунин, например…

Кстати, да, а кто такой Акунин?