Мужчины и женщины на допросе

Глава четвертая

Самым решительным и неумолимым показал себя ректор. «В приказ!» И словно одним щелчком трех букашек-вредителей отбросил, отстранил от защиты диплома на год.

Следователь представлял себе ректора — седовласого профессора, доктора наук, неоднократно награжденного, уважаемого коллегами, широкой научной и ненаучной общественностью. Труднее, но можно было представить и его взгляды на жизнь, на место ученого в обществе и проблемы воспитания юношества. Взгляды прочные, устоявшиеся. Возможно, их исток брал начало еще в гимназии, в ранней трудовой школе. Следователь думал, что ректор, если учился в университете до революции, то вряд ли носил шинель с белой подкладкой и шпагу. Скорей всего, он бегал по урокам, завтракал чаем и булкой, обедал в дешевой кухмистерской. Но более вероятно — ректор полностью изведал полуголодный быт рабфаковца, носившего оставшуюся от гражданской войны шинель или тужурку рабочего. Красные руки, красные книги и красная косынка на голове у подруги. И все серое, черное, отживавшее освещалось этим прекрасным цветом. А может, в июльско-августовские дни сорок первого ушел в ополчение, с противогазом и в пенсне. Так или иначе, его честность прошла особую закалку. В этом следователь не сомневался. И не гадал, каким путем, сквозь тернии или с помощью катапульты, шло его восхождение. Твердым и неколебимым, как аксиома, оставалось одно: профессор всегда и во всем исповедывал безупречную честность — гарантию научных успехов, положительных достижений на практике.

На ниве, которую взращивал колоссальный коллектив деканов, профессоров, доцентов, преподавателей и ассистентов, возглавляемый ректором и проректорами, золотилась не одна тысяча колосков. Из года в год институт выпускал высококвалифицированных специалистов народного хозяйства и науки. Из них вырастали потом талантливые руководители, крупные ученые, даже светила.

Но случалось, произрастали и негодные колосочки. Не сорняки, но попорченные, зараженные. Можно ли их оставлять, позволять портить других? Не лучше ли вовремя вырвать и отбросить? Тем более что неизбежно велась ежегодная прополка. Среди многочисленных, облепивших стены просторного вестибюля объявлений: о защите диссертаций, докладах на заседаниях научных кружков, о выезде агитбригады в подшефный совхоз, собрании секции подводного дзюдо, культпоходе на кондитерскую фабрику, повторном переносе заседания студкома по персональному делу студента Сванидзе, прошедшего по карнизам одиннадцатого этажа в женское крыло общежития, сеансе одновременной игры на сорока досках с гроссмейстером Б., о задолжниках библиотеки — раздвигали для себя место и приказы об отчислении за неуспеваемость, хроническую задолженность, систематические прогулы и за другое. К этим потерям не только привыкли как к обычным издержкам учебного и воспитательного процесса — они предсказывались неумолимой статистикой. Даже как бы планировались, словно утруска, усушка, бой.

Потому и происшедшее со студентками пятого курса такого-то факультета Людмилой С., Ириной Ф. и Лорой М. хотя и носило чрезвычайную окраску, волновало больше тем, что его виновницы были не салажата с первого, а выпускницы. Если тех исключали почти без сожаления, то последних взращивали, пестовали, учили уму-разуму пять лет. Сколько затратили времени и средств! И впустую?!

Нашли решение. Как наказание — исключить! А в окупаемость затрат — разрешить защиту через год.

Но следователя волновала их дальнейшая судьба. И его забота о судьбе трех студенток происходила не из чистого альтруизма или симпатии к этим молодым особам. Хотя и антипатии не было.

Он думал о рецидиве. Знал по опыту, что если совершивший преступление человек остается без должного внимания, неустроенным, неприкаянным, то вполне может повторить противоправное действие. Это относится и к воришкам, и к хулиганам, и к таким, как герои нашего повествования.

Когда говорят: «Идти на все четыре стороны», почему-то не думают: а какие они из себя, эти четыре? Гладкие, ровные, честные или же очень не безопасные для посланного и для тех, на кого наткнется он на одной из вольных четырех дорог? Об этом всякий раз думал следователь. Все так должны думать, к кому обращаются люди за помощью, за советом, за работой.

И почему провинившегося человека во всех случаях надо обязательно изгонять? Почему студента исключать из института? «Опозорил высокое звание студента? Пусть идет на завод! Пусть послужит в армии!» Позвольте, чем завод ниже института, а рабочий или солдат — нашкодившего студента? Нельзя допускать к работе или к обучению определенной специальности, если сам проступок противоречит этике данной профессии, отвергает ее задачи и цели. Скажем, проворовался продавец или завскладом — подальше от материальных ценностей. Садится пьяный за руль — отнять баранку. Занялся студент-медик подпольными абортами или перепродажей дефицитных пилюль — нужен ли обществу такой эскулап? Нечист на руку студент-юрист — хорош будущий блюститель закона! И в самом институте — нарушал дисциплину, лодырничал, не тянешь — уступи место достойному! Здесь и без суда ясно. Не всегда же суд.

Спорить с ректором было не только бесполезно, но и неловко: карательный орган, а защищает! Переговоры велись через его подчиненных, самого следователь не смог застать даже по телефону. И о ректоре осталось чисто умозрительное представление. Абстрактно-стереотипное.

Закон для всех один. Но он предусматривает различный подход к людям, совершившим одно и то же преступление. Учитывает характер и степень его опасности и личность виновного, многие обстоятельства, которые смягчают или отягчают вину. Наш закон потому и отрицает однозначные оценки, что зиждется на высокой морали, гуманизме. Его высшая цель — истина и справедливость, суровая и милосердная. И применение закона — задача и следователя, и суда — невозможно без учета тех самых моральных норм, которые так лихо отвергают Игорь Митрофанович и ему подобные.

Следователю предстояло еще много работы по этому делу, чтобы завершить его справедливым решением, от которого зависели судьбы многих. И он отвергал скоропалительные дополнительные меры наказания, в чем-то предрешающие и приговор, если человеку предстоит суд. Так он рассматривал и приказ об исключении трех студенток из института на пороге его окончания. Дело еще велось, когда еще состоится суд, а вся троица оказалась между небом и землей. Курс обучения прошли, экзамены сдали, специальность приобрели, а... институт не окончили. И на все четыре стороны.

— Оставьте при институте. Хотя бы лаборантами. Ведь требуются! — убеждал следователь представителя администрации. — Куда же им теперь?

— Не можем. Плохой пример для остальных.

— Наоборот, хороший пример. Самое трудное для них — оказаться теперь среди однокашников. Позор ведь. Каково перенести. И другим наука, — возражал следователь. И добавлял не очень-то уверенно: — Не лишайте их воспитательного воздействия коллектива. Все же пять лет вместе.

Представитель не возразил относительно силы воздействия, но заметил, что того коллектива уже не будет. Получат дипломы и разъедутся. И приводил такой резон: «Если пяти лет мало оказалось, чего же добьешься за год? Что изменится? Нет, пускай узнают, почем фунт лиха, а то все няньки да мамки».

— Им нужен здоровый коллектив, так сказать, в комплексе. Молодежь, комсомол, преподаватели. Соответствующий уровень индивидуального подхода.

— Индивидуального? Да они же взрослые люди. Одна замужем. Ей-то кого прикреплять?

— Но вы же не будете отрицать...

— Не буду...

— И они ваши.

— Были. Теперь, скорей, ваши, — сказал так, словно предложил делать с ними что угодно. — Да, не углядели. Опозорили вуз, замарали честь студента, альма матер... Что им еще от института требуется?

— А дипломы?

— Пожалуйста. Пускай приходят через год и защищают.

Но еще шло следствие. Вызывались люди. Устанавливались новые факты. Несмотря на отказ Квасникова давать показания, следователь провел с ним очные ставки.

Симулянт оказался на высоте лицедейства. Появление Лоры не произвело на него ни малейшего впечатления. В ответ на ее показания что-то бормотал. Так же и на очной ставке с Людмилой. Девушек поразил вид бывшего «патрона». Вначале даже сжалились, но потом его поведение вызывало лишь презрение и смех.

Последней пригласили Ирину. Сделала несколько шагов и почувствовала в ногах вату. Остановилась нерешительная, пораженная, бледная. Не хотела, не могла, боялась взглянуть на этого человека. Но куда спрячешь глаза? Ведь предложили сесть почти рядом и повернуться к нему лицом. Имей право, попросила б, потребовала, чтобы глаза завязали и так провели обязательную встречу, вслепую.

Как изменился! Он как бы подсох, отбелился... В куртке цвета угольного шлака, надетой, казалось, на голое тело. Лицо, шея, глубоко открытая грудь — все неестественно бледное и странно чистое, а руки — конечности какого-то гомункула, взращенного в темноте, или стебли растения без хлорофилла. И они ласкали ее! Эти тусклые, как куски торфа, глаза смотрели на нее когда-то с любопытством, загораясь вожделением! Эти погасшие губы, словно лоскутки-обрезки от куртки, целовали ее щеки, шею, плечи, рот! Можно ли избрать провинившейся кару более тяжкую, чем такое созерцание?! Это и приговор и его исполнение. И очищение.

Глаза Ирины остекленели. Голос стал деревянным. Чем отзывался его мозг на этот деревянный, но упорный стук? Что шевелилось в нем, признанном опытными медиками-экспертами здоровым, полноценным, без каких-либо признаков патологии?

Квасников замер. Он смотрел сквозь сидевшую напротив, как сквозь стекло, невидящим взглядом. Свое притворство он довел до совершенства. Лицо его походило на непропеченный блин с двумя подгоревшими пузырьками.

Ирина быстро закончила свои показания. Следователь задал вопрос Квасникову, подтверждает ли. Но тот не отреагировал. Следователь повторил, но Квасников лишь пробормотал: «Что-что?» — и замолк.

— Что с ним делать? — сказал следователь, обращаясь в пространство. — Артист!

Квасников зажмурился и оскалил зубы, словно кто-то стянул ему кожу к затылку. С полминуты сидел напряженно, потом снял гримасу и принял прежнее безучастное выражение.

Следователю хотелось сказать Ирине: «Полюбуйтесь, какой красавец!» Но оказалось достаточно его взгляда. И она стала, как маков цвет. Следователь очень хотел, чтобы последним впечатлением, словно тряпкой, стерла все, что еще могло теплиться в ней от прежней близости. Но, похоже, ничто уже не теплилось. Одно отвращение.

Ирина подписала протокол. Квасников отказался, промолчав. Его увели.

— Он не болен? — все же спросила.

— Здоров, — сказал следователь и для полной убедительности дал ей прочитать заключение судебно-психиатрической экспертизы.

— Какая гадость! — Ирина снова покраснела.

Игоря Митрофановича больше не тревожили. Баулова вызывали, но он не явился. Укатил куда-то на своей машине на все лето. Страну омывает много морей-океанов. В какой нырять — разыскивать? Не стали. Он — не обвиняемый. А на свидетелей розыск не объявляют. Да и встречаться с ним следователь не имел особого желания. Каких от него ждать показаний?