Мужчины и женщины на допросе

Глава вторая

Людмила рассказывала. Следователь слушал и не слышал. Он больше любовался девушкой. Ее мелодичным голосом, мягкими движениями и поразительным спокойствием, натянутым, как струна.

Показания Людмилы почти не отличались от показаний других лиц, сдававших экзамены за лже-абитуриентов. Показания — стереотип. Лишь менялись названия вузов, даты, имена да суммы денег, еще некоторые детали. Различие заключалось в людях, дававших показания. В их отношении к содеянному.

Для одних оно было незначительным прегрешением, пустяком. Для других обернулось подлинной драмой, позором.

Следователю не пришлось объяснять Людмиле причину вызова на допрос, приводить факты, убеждать. Он протянул ей экзаменационный лист с ее фотографией, но под чужой фамилией и спросил: «Ваша работа?» Едва скользнув взглядом по фальшивому документу, позволившему кому-то занять в институте место незаконно, за счет другого, не попавшего в вуз, и вспыхнув, она утвердительно кивнула головой.

Как хорошо, что и следователям дано любоваться и восхищаться сидящим перед ним человеком. Так же, как ненавидеть или презирать. Но обязательно зашторив чувства, обуздав эмоции. С этого и начинается опыт. Нельзя не только быть, но и показаться бесстрастным. Люди не прощают равнодушия. Оно не только обижает, но и отталкивает, замораживает. Не страшно, если увидят маскировку, шторы. Пусть за ними скрыто загадочное, тревожное, опасное. Пусть даже думают, что сидящий перед ними работник следствия или суда хитрит. И это не осудят — ведь для дела. А заметили — значит, неопытный работник. Но только не холодная пустота.

Следователю легко давалось спокойствие — напряженное, сдержанное, хотя и не бесстрастное, выработанное. Но для Людмилы допрос был первым. Ее спокойствие было нелегким. Тоже на выдержке, воспитании, а главное — на достоинстве. А сохранять достоинство в таких обстоятельствах можно только правдой. Достоинства на лжи не существует. Гонор, спесь, игра, но не достоинство. В обнаженно-бесстыдном откровении — цинизм.

Она рассказывала, не пытаясь защищаться, оправдывать себя, хотя бы как-то смягчать то, что сделала. И в ее откровении, полном, хотя и повергавшем в стыд, было именно достоинство правдивого человека.

И все же в тоне рассказа, без нажима и страха, звучала надежда. Если бы следователь фиксировал только фразы, чтобы точнее записать в протоколе, он бы не расслышал этой надежды. И прежде всего искреннего желания избавиться от запятнанности. В этом суть чистосердечных признаний, раскаяния, повинной, — а отнюдь не стремление лишь получить смягчение наказания. Человек как бы очищается, протягивая руки: «Я вам всё отдаю, всего себя. Сделал страшное, но решился и открыл, отдал. Теперь я перед вами чист. Ничего во мне не осталось от злого, грязного, удушающего. И не хочу иметь. Не пущу. Теперь судите».

И все же редко кто не ждет смягчения за правду. Но упрекать ли человека за просьбу о милосердии? А есть и такие, что не просят, даже отвергают прощение или хотя бы смягчение своей участи. И в этом упорстве не только гордость и честность, а самоприговор.

Она жаждала как можно скорее рассчитаться за совершенное. Любым наказанием. Любой ценой. Может, надеялась, что потом будет спокойней, без воспоминаний и угрызений. Из памяти вон!

Но следователь проник глубже.

Своим признанием Людмила казнила себя не за одно содеянное, а за что-то личное, по ее понятиям, более тяжкое, чем преступление, хотя ей грозило наказание до пяти лет лишения свободы. И это личное не принадлежало следствию и суду. Потому и спрятала подальше от чужих глаз и ушей. Тем и отличалась ее откровенность от исповеди. И это не мог не почувствовать следователь.

Как было не любоваться этой девушкой? Ее нежным лицом, успевшим принять ранний летний загар. Необычайно выразительными глазами цвета темной меди с прозеленью. Чистым, гордым лбом, на который у висков черными шторками спадали волосы, густые и атласные, забранные на затылке в тугой узел. И чуть вздернутый, прямой нос, немного впалые щеки, большой рот, чувственный, белозубый, и овал подбородка, — все очерчено природой четко, но мягко, а шея, без единой складочки, казалась выточенной.

И вся она — рослая, с прекрасной фигурой, и какая-то хрупкая, и ее одежда — тонкая кофточка белее снега, обнажавшая до плеч загорелые руки, отлично сшитая темно-зеленая юбка с глубоким разрезом, и туфли на высоченном узком каблуке, несмотря на рост, — весь ее облик был наглядно смел и чист. И трудно было представить, что эта молодая прелестная женщина позволила втянуть себя в нечистую аферу, стала соучастницей проходимца.

«Неужели, — думал следователь, — и до такой вот человеческой красоты, до такого произведения природы добирается вакханалия меркантилизма? Словно моль, червь, ржавчина? — И он не мог согласиться. — Нет, — говорил он себе, — здесь не то. А что?»

Но может ли хватить часового, от силы двухчасового допроса на выяснение подлинной причины невероятного падения?

Не только положенная объективность и собственная совесть требуют всякий раз исчерпывающего ответа, и не всегда, далеко не всегда он бывает истинным, но и закон: ищите, выявляйте, устраняйте! Какие бы ни раскрывались преступления: квартирные кражи или многотысячные хищения, ординарное хулиганство или убийство особо жестоким способом. И те, на которые достаточно десяти-двадцати дней, и на которые уходят месяцы, а то и год с лишним — нужно высветить.

Когда он работал в районе и приходилось одновременно вести много дел, хватало ли времени на долгие, проникновенные беседы? Но и тогда упорно шел к истокам. В че́м они, как смог человек преступить? Ведь причина не в заборе с проломом или щелью. Не в глупо составленной инструкции, фиктивном отчете, неисправном моторе. А в самом человеке! Он был всегда убежден в этом, и убеждение не таяло, а росло, крепло с каждым годом.

Однако в том «цехе» уголовного процесса, где он сначала был учеником, затем рабочим, потом мастером, время поджимало. Всегда в обрез. Но и тогда следователь пытался не торопиться, приглядеться к человеку, глубже разобраться в нем и его поступке, поставить наиболее точный диагноз. И потому время не смазало ли́ца, сотни лиц и судеб — обвиняемых, подозреваемых, потерпевших, свидетелей. Нет-нет да проявится одно, другое, конечно, из наиболее ярких, характерных, запечатленных не только памятью, но и душой. Для настоящего следователя чужая боль — и его боль.

Теперь, занимая более десяти лет высокую должность следователя по особо важным делам, он мог позволить себе познакомиться с человеком ближе, и не жалел времени. Хотя допросы подчас походили чуть ли не на дружеские беседы или дебаты, пустыми они не были. Все шло в копилку опыта, на пользу делу и людям. Этому способствовали и сосредоточенность на одном деле, и помощники — члены следственной бригады, и умение более рационально планировать время. Но главное — жизненный опыт. Один лишь закон не волен дать «добро» на проникновение в душевные тайны человека. Эта собственность — священна. Право на вмешательство для следователя, как у хирурга — долгий путь от аппендэктомии до операции на мозге или на сердце. И все же без согласия больного их не производят.

Красота всегда светит. Ее свет бывает жарким, ослепляющим, как от лампы в сотни ватт, или же ледяным, но также слепящим, как от тороса. Красота Людмилы была мягкой и теплой. Эту девушку легко было представить преданной женой порядочному мужу и заботливой матерью двух-трех славных, ухоженных ребятишек. Уравновешенной, доброй, покладистой. Долго сохраняющей юную свежесть лица и неукротимо полнеющей. Но не чьей-то любовницей. Хотя стоит ли всегда подразумевать под еще обиходным званием нечто вызывающее, непостоянное, просто легкомысленное. Мало ли по каким причинам люди не вступают в брак, но искренне, взаимно любят. Это их дело. Но Людмила, казалось, всем обликом гарантировала прочное семейное счастье, какое не дано предусмотреть самому совершенному компьютеру. Связь с «Русланом», а он так подходил ей ста́тью — прекрасная пара! — конечно, могла кое-кому казаться следствием невоздержанного любопытства или бездумной, безоглядной влюбленности. Но в их близости не хотелось видеть ничего, кроме сильного чувства девушки, заждавшейся настоящей любви, и веры, внушенной опытным мужчиной. Чтобы понять это, не требовалось специально прослеживать жизненные пути тридцатитрехлетнего «Руслана» — Игоря Митрофановича — и двадцатидвухлетней Людмилы.

Где-то и почему-то соединились. Затем круто разминулись. Так взбирается на обочину шоссе узкая, слегка обозначенная тропка, в травинках, и сливается с заезженной дорогой. А потом неожиданно отходит, сбегает вниз и через канавку или подвернувшийся мостик удаляется прочь, в чистое поле или лесную чащу, где и теряется. Зачем взвешивать слова, подобранные кем-то из них при знакомстве, промолвленные в приливах нежности и страсти, когда допустимо верить и не верить, сказанные при обыденных обстоятельствах, в ссорах и примирениях, наконец, оброненные или брошенные в лицо в момент разрыва, чтобы сопоставить с поступками, определить, когда говорилась правда, когда ложь. Подобные проверки необходимы, скажем, при расследовании убийства из ревности. Но когда кончают любовь, эти изыскания не в компетенции следственного органа.

— Все правильно, — кивнул следователь Людмиле, когда она рассказала о содеянном, — но далеко не всё.

— Что не всё?

— Не вся правда. Не все, что вы должны рассказать... Итак, уточним: кто вас познакомил с Квасниковым?

Людмила закусила губу, словно хотела задержать слова правды, готовые вырваться, и отвернулась.

— Вы знаете, кто.

«Почему я должен знать?» — хотел спросить он, но не стал играть в кошки-мышки.

— Так кто же? — дал понять, что если и знает, то все равно желает получить ответ.

Ее спокойствие было на пределе — вот-вот лопнет. Возлюбленный оставался в ней. Не отлучался в течение всего допроса. Словно перебрался из сердца в голову и, надежно устроившись, контролировал каждое слово. Старался за себя.

Людмила не знала, что Игоря Митрофановича успели вызвать и допросить. Она могла предполагать, что следователь вообще не знал о нем. Во всяком случае, если вызвали, то Игорь должен был предупредить ее, хотя бы ради собственного спокойствия. Но тон следователя не вызвал сомнений: Игоря не допрашивали. И Людмила поняла, что их обоих выдал Квасников. Кто же еще?

В широко раскрытых глаза — мольба. Дрожащими губами, тихо, словно их могли подслушать, а крик рвался, она произнесла:

— Не вызывайте его! Прошу вас!

«Даже не предупредил, что его вызывали».

— Он непричастен, — добавила.

Следователь молчал, подбирая слова. Охота ли смотреть на слезы. Хотя их поток нередко вымывает ложь, приносит правду.

— Вы его защищаете, и я знаю почему. Вы его любите.

Называется — подобрал слова! Да еще так твердо, убежденно. Жестокая правда.

Она еще держалась. Глаза потемнели. Прозелень словно выжгло. Из губ отчаянно рвалось: «Да! Да! Люблю!» Но, казалось, горло сдавило, не хватало дыхания.