Числа Харона

— Она касалась конвергенции функций?

— Вы математик? — спросил удивленный Буйко.

— В моей голове одни только числа и трупы, — сказал Попельский. — Я больше чем математик. Я полицейский.

Огляделся по квартире. Она была довольно просторной, содержалась в чистоте и порядке. Очевидно выполняла функции кухни и кабинета. О первом свидетельствовали раковина, примус, доска для резки хлеба на столе и буфет, о втором — письменный стол и книжный шкаф. Два окна выходили во двор, одно на травник и деревья перед домом. Двери, закрытые несколько потрепанной портьерой, явно вели в другую комнату. И эти двери Попельского встревожили.

Поманил Буйко пальцем и, когда тот тяжело поднялся и подошел, крепко схватил его за плечо и толкнул за портьеру. Запутавшись в тяжелой ткани, Буйко несколько секунд пробыл за порогом помещения, но его никто не ударил. Никто не ждал, притаившись, пока портьера распрямится, чтобы напасть на чужака. Скорее всего, в комнате за занавеской никого не было. Попельский медленно приподнял портьеру.

Остановился в полуметре от двери и взглядом изучал небольшую спальню, в которой были массивный и очень высокий шкаф, рядом стоял стул, а посередине — железная кровать. Из шкафа, почти из-под потолка, угрюмо смотрел гипсовый Сократ. Попельский снова схватил Буйко за воротник и в этот раз пихнул вперед головой в комнату, а потом быстро потянул назад. Так его учили два года назад на полицейских курсах в Сарнах. Ничего не произошло, никто не затаился, прижавшись к стене возле двери.

— Войдите в спальню и сядьте на стуле.

Буйко сделал, что ему приказали, а Попельский начал обыск комнаты. Заглянул под кровать. Только фанерный чемодан. Открыл его и увидел грязное белье. В шкафу просмотрел какую-то весьма потертую и заштопанную одежду. Пересмотрел содержимое полок, перекладывая с места на место сорочки, которые несколько лет назад стоили отнюдь не дешево. На манжете одной из них даже была вышита монограмма «Л. Б.», что делали только в первоклассных магазинах. Под сорочкой что-то зашелестело. Попельский засунул туда руку и вытащил большую книгу. Открыл ее и перебежал взглядом изогнутые еврейские буквы. Это была еврейская Библия. В ней торчал конверт. Попельский нащупал скользкую поверхность и вырезанные зубчиками края фотобумаги. Вынул фотографии.

Прежде чем рассмотреть горы сала, отвислые груди и толстые ягодицы на снимке, глянул на Буйко. Тот скорчился, почти положив голову на колени, и, покачиваясь на стуле, уставился в пол. На его лысине, окруженной жиденькими кудряшками, сверкали капли. Особенно обильно скапливались вокруг большой мохнатой родинки, похожей на черный остров на лысом черепе. Очертания напомнили Попельскому итальянский сапог. Детектив перевел взгляд на фотографии и долго их изучал.

— И не стыдно вам, пан Буйко, хранить в Библии порнографические снимки? — поскреб ногтем одну из фотографий, на которой, усевшись на канапе, сидела Люба Байдикова и кокетливо поглядывала в объектив из-под маленькой шляпки. Ее толстые, как у слона, ноги были широко раскинуты, а жирные груди спускались вдоль тела.

На шкафу что-то зашуршало. Попельский поднял голову, но наткнулся лишь на презрительный взгляд гипсового Сократа.

— Мыши здесь у вас шныряют, а, Буйко? — поднял руку, приказывая подняться. — А теперь назад в кухню! Там поговорим!

Его аж распирало от эйфории. Громко играли победные трубы. Он пытался утишить их, потому что эти звуки казались ему не только приятными, но в то же время унизительными и издевательскими.

Такое всегда случалось с ним перед эпилептическим приступом. Эйфория и эпилепсия. Неразлучные сестры — одна проясняет ум, вторая ввергает в бездну.

Буйко сел в кухне на стуле, как и приказал Попельский. Детектив отодвинул в сторону тяжелую пишущую машинку и положил рядом с ней Библию. Затем залез в ящик и снова пролистал бумаги, спрятанные среди газет. На них виднелись математические расчеты и формулы, которые касались последовательностей и теории чисел. Несколько минут он сидел у стола молча и просматривал еврейский Ветхий Завет. Страницу за страницей. Много слов было подчеркнуто, на полях громоздились столбцы и подсчет чисел, приписываемых буквам. Это были гематричные вычисления.

Трубы играли и замолкали. Попельский поднял книгу и вытряхнул из нее три листа с выписанными на них еврейскими словами, одно за одним. Они образовывали квадраты, длина стороны которых могла исчисляться буквами. Один квадрат касался Люби Байдиковой, другой — Лии Кох, а третий — Хаи Лейбах. Детектив усмехнулся и взглянул на Буйко.

— У меня есть алиби, — спокойно сказал математик.

— Я опровергну любое ваше алиби, — Попельский закурил сигарету и посмотрел на портьеру на дверях спальни, которая вдруг заволновалась от сквозняка.

— Этого алиби вы наверняка не опровергнете. Стыд вам не позволит.

Все громче звук назойливо вибрировал в ушах Попельского. Может, это действительно предвещает приступ? Несколько дней назад, после приступа эпилепсии в квартире Шанявского и памятного утра с Ренатой, он видел то же, что и сейчас. Да, та самая картина: он сидит на стуле в комнате, заполненной карточками с математическими вычислениями. От сквозняка колышется портьера на дверях. Трепещет все быстрее, пока не поднимается и летит, словно персидский ковер. Раздается грохот. На самом деле вся эта сцена выглядела сейчас так же. Но в видении за портьерой был высокий мужчина в котелке. В этом причудливом сне Попельский смотрел на Попельского. Сейчас, в действительности, он видел Ренату Шперлинг. Стояла в дверях и отряхивала скромное платьице от комков гипса, которые остались от разбитого Сократа.

— Она — мое алиби, — сказал Буйко. — Ты же не упрячешь свою возлюбленную в тюрьму за соучастие?

Наступила тишина. Триумфальные трубы умолкли.