Грушевый чертенок
![Грушевый чертенок](/uploads/covers/2023-03-23/grushevyj-chertenok-0.jpg-205x.webp)
- Автор: Владислав Леонов
- Жанр: Детская проза
- Дата выхода: 1990
Читать книгу "Грушевый чертенок"
14
В Серпухове оставили «воз».
Гриша сказал отцу:
— Пока грузимся, можете с Саней на берег сходить. Тут не так далеко музей есть — домик Поленова, художника. На катере быстро обернетесь.
Саня вспомнил, как ходили они к Поленову, про которого Володя сказал: «Удивительно солнечный художник».
— Музей? — повторил простое слово отец, глядя на хмурого Коркина в новой тельняшке, на Ивана Михайловича, засовывающего рубаху в штаны. — А вы как же? — спросил он у Гриши.
— А нам некогда — дела, — развел руками Гриша-капитан. — Коркин, ты не слышал? На место!
— Да-а!.. — заныл было Коркин про берег, про больного отца, про нездоровую маму.
— Про Нюрку, про Нюрку скажи! — поддел Карпыч, и Семка, пробурчав что-то, замолчал, испортив всем настроение.
— Нет, нет! — поспешно отказался отец. — Спасибо! Пускай вон, — он кивнул на Коркина, — товарищ идет, ему надо, а мы…
— Ничего! — рассердился Карпыч. — Этот товарищ каждый раз сбегает и спасиба не говорит! А ты, Петрович, иди и Саньку захвати — пускай поглядит!
— А ты? — посмотрел на Карпыча отец. — Тоже вон устал-то…
— Эх, Петрович! — Карпыч подошел к отцу, сдвинул кепку на затылок и стариковскими слезливыми глазами взглянул прямо в его недоуменные глаза: — Ми-лай! Только ты один и вспомнил! Только ты и сказал про Карпыча! Пожалел! Семка, не гляди ежиком! Пойдешь на берег! Ладно. Остаюсь!
— Ой! — открыл рот Семка-матрос и посмотрел на Карпыча не ежиком — теленком.
— Иди! — великодушным жестом обвел Карпыч пыльный берег с его ящиками, тюками и рулонами.
— Иди, — с неохотой отпустил Гриша-капитан. — Только…
— Через час буду! — крикнул уже с трапа Коркин, позабыв простое слово «спасибо».
— Не расхолаживаться, — сказал оставшимся капитан. — По местам! Саня, идешь?
Саня посмотрел на отца, отец — на Карпыча. Саня шагнул к борту, к трапу, к берегу, на котором, высоко на гребне, показалась знакомая фигурка Наташи.
— Иди, иди, — понял его отец, а сам повернулся спиной к сыну, лицом к Карпычу. — Слушай, надо бы нам с тобой манометр…
— За работу! — приказал Гриша, и народ разошелся по местам.
Саня завистливо провожал взглядом Коркина — скользя и спотыкаясь, летел он наверх, подальше от парохода с его котлами и швабрами. Поравнялся с Наташей, сказал ей что-то на бегу, и девочка, посмотрев с минуту на «Перекат» и не заметив, видно, Саню, поплелась обратно — за горку.
Саня вздохнул и отошел от трапа.
Через полчаса к солнышку вылезли Карпыч с отцом — молчаливые, чумазые, чем-то очень друг на друга похожие. Саня пригляделся и понял чем — уверенной поступью, деловитостью.
— А ты, Петрович, разбираешься! — провожал Карпыч отца в душевую.
А тот отвечал:
— А как же — рабочие мы с тобой люди-то!
А после душевой, блаженно покряхтывая, розовые, распаренные, бродили по пароходу, и Карпыч длинно и бестолково разъяснял отцу насчет валов-шатунов. Саня хмыкал про себя.
— А это зачем? — стал потихоньку встревать он в долгую Карпычеву речь. — А то для чего?
— Для нада! — уже заводился старик и надвигал на глаза кепку.
— Саня, — сказал отец. — Пошел бы вон… к Володе…
— Да! Двигай! Нечего! — поддержал его Карпыч. — Тебе с нами, с дураками, неинтересно! Вот и топай к ученым! А уж мы тут одни как-нибудь… Пошли, Петрович!
— Сергеев! — сказал Гриша. — Сбегай в контору — бумага там. Хотя… Погоди-ка… Вон Коркин несется.
Часу еще не прошло, а Коркин уже летел обратно, размахивал какой-то бумагой и орал издали — сперва непонятное, потом различаемое:
— Эй! Баржи-и-и! Наши баржи украли-и-и!
Перекатовцы столпились на палубе: слишком уж нелеп был этот вопль в умиротворяющей полуденной тишине.
— Баржи, капитан! — показал рукой Володя, и все увидели, как другой мощный буксир-толкач подцепил их баржи и ходом поволок мимо «Переката». Напрасно Гриша гудел, а Иван Михайлович свистал, как мальчишка, в два пальца — на него из высоко вознесенной рубки толкача презрительно смотрел молоденький капитан в белоснежной фуражке.
— Не суетись! — Гриша с тревогой проводил глазами караван. — Вон Коркин бумагу тащит.
Семка взбежал на борт, задыхаясь, кинулся что-то говорить капитану, Гриша остановил его жестом. Принял из потной ладони пакет, вынул казенную, с нехорошим хрустом бумагу, забегал глазами.
— Вслух! — потребовал Иван Михайлович.
— На́,— передал ему бумагу Гриша-капитан, и механик добросовестно, как делал он все на свете, жестяным своим голосом зачитал приказ по пароходству, и все начали переглядываться, а глаза у всех стали расширяться, плечи подниматься, а руки сами собой растопыриваться в стороны коромыслом: как же это так?!
— Не-е, — жалобно проблеял Иван Михайлович. — Гриш… Не положено…
Капитан словно очнулся от привычного слова, зло взглянул на механика и крикнул:
— Что там не положено! Отходил свое «Перекат»! Под боек его, на железо!
— Погоди-ка, — остановил эти не капитанские слова Володя. — А может, нам собраться всем да и к начальству? И прямо сказать: не позволим! Наш «Перекат» еще послужит: машина в порядке…
— Да! — топнул ногой по железу Иван Михайлович.
— Машина в порядке, — продолжал Володя. — И котлы…
— Котлы-то худые, — произнес Карпыч, — пар еле держат. Скажи, Петрович…
Гриша вцепился взглядом в отца — тот пожал плечами:
— Мое ли дело?..
— Вот именно! — отрезал Гриша, а Коркин добавил:
— Сам ты пар еле держишь!
Карпыч не стал орать в ответ — побрел на свою шлюпку.
— Слышь-ка, Карпыч! — устремился за ним отец.
— Жалко, — сказал Саня, и Гриша рассеянно поглядел на него, впервые, должно быть, не зная, что теперь делать и куда плыть.
День и другой промелькнули, как в кошмарном сне. Про перекатовцев словно забыли, и они то слонялись по палубе, то болтались по берегу, вчера еще такому желанному, а сегодня неуютному, пыльному, то бегали по начальству — вместе или поодиночке, и даже выдержанный Иван Михайлович кричал у кого-то там в кабинете и бухал кулаком по столу.
«Плохо, — думал Саня, шатаясь вместе со всеми по горячей палубе. — Хоть старое корыто, да свое, обжитое…» И зорким, приметливым глазом подмечал, как по-хозяйски, словно старый дед, ходит вечерами Гриша по пароходу, проверяет, все ли на месте, — а чего теперь ходить? И как Иван Михайлович без стука прикрывает за собой двери — к чему их теперь беречь? И повариха тетя Дуся поливает свои кактусы-фиктусы, насаженные где только можно, — куда их теперь, бедных? И ребята, жалея тетю Дусю, не суют больше в цветочные горшки окурки — чего жалеют? И Карпыч, ворчливый, бестолковый Карпыч, не слезает с любезной шлюпки — даже брезент на том месте засален его штанами… Сиди, Карпыч, досиживай… Куда ты пойдешь без своей шлюпки? «Дом, — глядит Саня на Карпыча, — это тебе не станок и завод — отработал, ушел… Дом — это весь «Перекат», с его колесами и шипом. И как же сломать дом?»
— Чудаки! — говорил с берега тот самый добрый начальник, который пригрел тогда Саню. — Вот чудаки! Новый теплоход получите, новый!
И смотрел сердито на Саню. «Новый! — поеживался мальчишка. — Значит, необжитой и холодный, с неизвестным характером».
— Нет уж, ни к чему мне новый! — отвечал начальнику Карпыч. — Кто куда, а я на берег!
И Саня, остро жалея старика, понимал, что некуда податься Карпычу: не нужен он на теплоходах, не нужен на берегу — только к супружнице своей, к бабке кочегаровой…
— Может, на завод? — тихо спрашивал отец — не первый раз спрашивал.
Карпыч трясет головой. И Саня видит, каким страшным и чужим кажется старику этот неведомый завод, милый и понятный его отцу.
— А ты? — неожиданно спросил отец сына, Саня пожал плечами:
— Не знаю…
Он и вправду не ведал, куда теперь девать себя. Может, по Гришиному совету на речной флот?
Отец осторожно поглядывал:
— А по моей линии?
«А школа?» — с тревогой подумал сын. Впервые подумал за эти дни и вспомнил: берег, Сосновка, улочка, а по улочке — пятки врозь, носки вместе — ковыляет старушка Утятична, математичка.
«A-а, Саня, — блеклыми добрыми глазами помаргивает Утятична. — Ты, слыхала, школу бросаешь? Зря, зря… Ты же такой способный к математике…»
Вот и весь разговор — краткий, беглый, дорожный. Думал, забыл, а надо же — запал в душу, вспомнился.
— А может, я еще к чему способный? — бормотал Саня, шатаясь по «Перекату», натыкаясь на людей, которых вдруг оказалось что-то очень много — так и путались под ногами, засматривали в лицо ошалелыми глазами, растравляли душу.
Они стояли последние грустные вахты. Спускали пары, чистили топки, и Карпыч, хлюпая носом, ворчал:
— Чего чистим-то, чего прибираем! Будто не все равно, какой он на слом пойдет!
Володя мрачно поддакивал:
— Верно… Как покойника обряжаем…
И Сане тоже казалось: похож пароход на мертвеца. Холодный, ко всему безразличный, сделался он до неприличия гулким и гудел под ногами, как пустая железная бочка.
И однажды вечером пришел «Перекату» конец. Команда, собрав немудреные вещички, сошла на берег — не на тот, что с большой буквы, желанный и долгожданный, а на обычный, в меру замусоренный, в меру зеленый. Ребята простились с пароходом и постояли на берегу, как возле свежей могилы, потом, не оглядываясь, потянулись гуськом в контору. Начальство давало каждому по десять суток отпуска, пока не придет новое судно.
— Может, к нам пока погостить? — приглашали ребята Саню и его отца.
Володя не приглашал: не было у него дома, жил в общежитии.
— Может, ко мне? — дольше всех тряс отцову руку Карпыч. — Поглядишь, как живу… — И вздыхал: видно, глядеть-то было не на что, кроме старухи.
Не пошли ребята и к Сергеевым — отца ли стеснялись, свои ли были у них дела. Даже Володя не пошел, хоть и звал его Саня горячо.
«Ты виноват», — косился Саня на черный пароход: это он, уйдя, разъединил народ — каждый стал сам по себе. Когда-то будет новый, когда-то привыкнут люди к своей машине, к шлюпке, к цветку.
— Спасибо, — отвечал Саня на приглашения, обегая товарищей спотыкучим взглядом. — Только нам домой… Домой…
Отец стоял в сторонке, размышляя, видно, о новом своем доме, который, верно, будет таким же гулким и пустым, как новый неведомый теплоход…
— Сергеев! — Иван Михайлович сунул Сане листок. — Дня через три явишься! До встречи! Адрес мой!
Помахали друг другу, разошлись. «Семка?» — напрасно вертелся Саня. Не было Семки, тихо удрал. Ни Гриши, ни Володи, ни Ивана Михайловича — стоял в одиночестве Карпыч с рюкзаком.
— Если надумаешь, — сказал отец, — я всегда рад…
— И ты, — издали кивал старик. — Ежели что — завсегда… Слышь, Санька!
— Слышу, Карпыч! Заходи!
— И ты… Ежели что…
Карпыч потащился. Спускалось солнце, силуэт парохода четко выделялся на розовом.
— Жалко, — искренне сказал отец. — Хорошие люди… Жалко…
А Саня все смотрел и смотрел, то на Карпыча, бредущего берегом, то на «Перекат» и неведомо кого больше жалел — бедный пароходик или старика. Карпыч черный, сутулый, и «Перекат» такой же черный и такой же вроде сутулый, одинокий, без флага и огонечка. Замерли навеки усталые колеса, и отполированные плицы глядели уныло, как беспомощные руки рабочего человека, которым вдруг отказали в работе.