Скорбная братия. Драма в пяти актах

II

Красихина (ни к кому не обращаясь и не снимая салопа). Здравствуйте! Что это у вас за базар? Пляс! С какой стати?

Квасова (останавливаясь). Красихина! Коли хотите чаю – больше нет! Хозяин совсем не заботится об гостях.

Красихина. Мне не до чаю. (Подходит к Элеонскому.) Ну, Элеонский, и вы все, господа, вы, кажется, очень довольны судьбой, играете тут, пляшете.

Элеонский. А что же?

Шебуев (подходя). Прикажете посыпать главу пеплом?

Алкидина. Что такое, откуда вы, Красихина?

Красихина. А вот что-с, я насилу держусь на ногах, так я возмущена…

Шебуев. Присядьте.

Красихина. Мы все живем трудом, господа, мы все, как собаки, работаем, и если с нами обращаются, как плантаторы с неграми, то какая же наша будущность?.. Этому надо положить конец!

Элеонский (встает из-за стола). Что? Я хорошенько в толк не возьму.

Красихина. Господа, мы все, кто из нас пишет, работаем в одном журнале. Но если так пойдет дальше, мы или умрем с голоду, или превратимся в батраков, в поденщиков. Нами станут помыкать, как стадом баранов! На той неделе я иду за гонорарием к Карачееву{56}. Во-первых, вы знаете назначены дни: среда до двух часов и пятница после обеда с семи. Звоню, не принимают. Это была пятница… Как же, говорю, ведь нынче приемный день? Нет-с, отвечает мне лакей, приему нет, по пятницам у барина гости изволят кушать, так приему нет. Пожалуйте в середу… Что, думаю, за новые порядки. Отправляюсь к этому уроду, который величает себя секретарем редакции. Нет дома!.. А деньги мне до зарезу нужны, у меня в кармане всего целковый остался… Так я прождала до середы: вы поверите, ела каждый день на пять копеек колбасы да булку трехкопеечную. В редакцию я представила оригиналу на восемь печатных листов вперед, да книжка с пятью листами должна выйти на днях. Кажется, можно попросить десять целковых?!.

Звездилин. Следует требовать сто, а не десять.

Красихина. Вы увидите, как это разыграется… Прихожу в среду. Принимает, разумеется, не сам барин, а секретаришка. Дайте мне хоть двадцать пять рублей, книжка выходит через два дня… Он скорчил физию, взял свой pince-nez, и сквозь зубы цедит: «Павел Николаич решил больше не производить уплаты гонорария до выхода книжки в свет».

Шебуев. Ах, он урод!

Левенштраух. Это же свинство!

Тумботин. Тсс, господа, слушайте!

Красихина. Чувствую: генеральский тон, одну руку заложил за жилет, а другой величественно опирается об карниз камина! Так меня и взорвало: я, говорю, не первый месяц на журнал работаю, а второй год. Всегда аккуратно представляла оригинал. Да и теперь у вас есть вперед листов на восемь. Я не хочу верить, чтобы Павел Николаич отказал мне в такой безделице. Прежде я всегда получала до выхода книжки. А он стоит, ухмыляется и ногой подрягивает. Мало ли что было прежде-с, госпожа Красихина. Отношения изменяются… Мне стало невыносимо больно. Я промолчала, что у меня в кармане два двугривенных. Если так, я пойду к самому редактору! Это напрасно-с, он вас не примет-с. Как не примет? Очень просто-с. И все со своим лакейским слово-ер-с… Кстати, Павел Николаич просил вам передать-с, что редакция больше не нуждается в ваших трудах. Как так? Очень просто-с. Я не считаю необходимым вступать в дальнейшие объяснения-с… Это неблагородно, без всякой причины отнимать у меня кусок хлеба!.. Журналов-с много, отыщите другие кондиции. Гонорарий за напечатанные листы вы получите в будущую среду, а лишний оригинал редакция вам возвращает-с… Я так и обомлела!

Звездилин. Ах они разбойники!

Элеонский (тихим голосом). Подло, подло!

Тумботин. Кончайте!

Красихина. Как, говорю, возвращает? Не заплативши ни копейки? Редакция вас не понуждала-с, это была ваша добрая воля. Да ведь восемь-то листов полтораста рублей стоят, я на это проживу четыре месяца! Разве вы не могли мне раньше сказать, одним хоть месяцем раньше, я бы приискала другую работу. А теперь куда я денусь с листами, вырванными из середины книги. Как меня ни взорвало, но я имела настолько силы воли, чтобы добиться-таки причины, чтобы узнать, откуда повеял такой ветер. Господин секретарь, говорю я, я до тех пор не выйду отсюда, пока вы не скажете мне прямо, без финтов, без уловок, что вызвало такое возмутительное распоряжение редактора? Видит эта дрянь, что я не уйду. Мялся, мялся, и выговорил-таки, наконец: «Редакция давно уже замечала-с в ваших переводах-с, госпожа Красихина, разные грубые выражения, и вообще постройку фразы не изящную, в преднамеренном тоне». Что такое за преднамеренный тон? Я не понимаю. Я знаю по-английски хорошо, русскую грамоту также разумею, перевожу старательно, бойко, скоро, чего же вам еще надо? Ни от кого я не слыхала, что мои переводы плохи, вялы или бестолковы! Редакция желает совершенно изменить тон литературных переводов и статей, и пользоваться трудами сотрудников, уважающих некоторые предания по части слога и языка. (Встает.) Господа, чувствуете вы, чем это пахнет? Тут уже не я на первом плане, не моя нужда, не моя потеря, тут всем нам готовится западня. Это значит в русском переводе, что наш тон не годится больше для лавочки Павла Николаича, что надо или вышколить нас, или заставить писать Карамзинским слогом{57}, или выгнать всех по шеям. Оно так и будет! Павел Николаич начал, как видите, угощать обедами своих старых литературных друзей, а мы у него в швейцарской да на черной лестнице дожидаемся редакторской подачки!{58}

Элеонский. Все рассказали?

Красихина. Разве этого мало? Я обращаюсь к вам, Элеонский, вы имеете имя, редакция дорожит вами, вы должны вступиться, вы должны заявить Карачееву всю гнусность его поведения!

Элеонский (в недоумении). Скверно, что и говорить, очень неблаговидно…

Красихина. Еще раз повторяю: мы все, господа, должны принять меры, нас хотят вытеснить, нас хотят оплевать.

Тумботин. Пожалуй, что и так, в моей статье о совокупности животных отправлений я насилу отстоял самые важные места!..

Левенштраух (выступает). Это же подлость! А со мной же как поступили? Из пяти форм всего четыре с половиной оставили… я считал строчки, да!

Шебуев. На сколько же, Левенштраух, тебя нарезали?..

Левенштраух. На семь же рублей с копейками!..

Шебуев. Ха, ха, ха!

Алкидина. Полноте вы тут школьничать, Шебуев. Тут дело серьезное! Я давно предполагала, господа, устроить литературный труд на новых началах, чтоб подсечь в корне редакторскую эксплуатацию{59}.

Красихина. Да, хорошо вам толковать, вы, Алкидина, не живете литературной работой. Время не ждет! Пока вы будете устраивать журналы на новых началах, нас совсем забьют.

Тумботин. Дело!

Элеонский. Еще бы не дело! Мне только, признаюсь, все еще не верится, чтоб Павел Николаич так поступил…

Красихина. Я не стану лгать!..

Элеонский. Верно… может быть, эта презренная тварь – секретаришка, он мне самому противен…

Красихина. Без барского приказу он не посмел бы! Я чувствую, откуда это идет! Вы должны, Элеонский, протестовать, – идите! Вас наверно примут! Я нарочно явилась сюда сегодня. У редактора теперь обед кончился. Генералы литературные в полном комплекте. Допросите его при всех!.. Пускай он повертится!.. Заплати мне, во-первых, а потом сознайся, что сделал мерзость! Да пропадай мои деньги даже, только бы его осрамить и всех оградить от гнусного произвола. А коли он нас оттирает, объяви прямо!

Звездилин. Идите, Элеонский.

Левенштраух. Я же бы пошел!

Алкидина. Надо идти.

Тумботин. Обсудить следует сперва…

Красихина. Что тут обсуждать!.. Кажется, ясно!

Элеонский. Обругать человека не велика трудность!

Красихина. Как зазовут к себе, да потом и вон, – умирай с голоду, как собака.

Квасова (подходит). У нас есть место в типографии. Хотите, Красихина, я попрошу за вас.

Красихина. Что мне в вашем месте? Я учиться должна два месяца, а на что я стану есть?

Алкидина. Вы, Квасова, всегда отольете пулю!

Квасова. Виновата, я предложила, что могла… (Страндиной.) Все невпопад!

Страндина. Небось, есть захочется, так и к нам листы фальцевать пойдет!

Алкидина. Как же, Элеонский, решаетесь вы?.. Если не хотите идти, напишите ему письмо, соберемте как можно больше подписей! Это будет даже посильнее!

Звездилин. Идея хороша! Придать этому настоящую гласность!{60}

Шебуев. В набат мы приударим!

Элеонский. Я готов, господа. Только скандалу пока делать не следует. Надо мне с глазу на глаз переговорить с Павлом Николаичем. Со мной, небось, финтить не станет; а если же он действительно начинает блудить, тогда мы ему представление устроим: за вкус не берусь, а горячо будет!..