Дропкат реальности, или пособие для начинающего шулера

* * *

Ломающийся голос звенел перетянутой струной, которая того и гляди лопнет, оставив после себя лишь эхо. Стоять было зябко, но желание отмстить — превыше. Отомстить за отца, погибшего по вине лицемерного ублюдка, которому кланяется толпа, а дуры подносят еще и истошно орущих младенцев, чтобы Хоганов всерадетель осенил их благословением. Вендетта (хотя такого слова паренек и не знал) заставила его сейчас стоять на улице перед обветшалым домишкой и упрямо сжимать побелевшие на морозе пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в рукоять клинка.

Леш ненавидел предзимье и зиму, в основном за то, что одеваться приходилось как капуста, выглядеть при этом как корова на льду и все равно мерзнуть. Впрочем, этот стужень был иным. Хотя бы потому, что вместо привычного полушубка, который пришлось заложить барахольщику в обмен на сорок медек (вот жмот, пользуется тем, что единственный в округе, и дает сущие гроши за хорошие вещи), кутаться приходилось в старый сюртук, доставшийся от отца, изрядно поношенный и легкий не по погоде. Шаль, концы которой, продетые под мышками, завязывались узлом на спине, согревала, не давая озябнуть окончательно. Не ахти, зато так теплее.

— Выходи, погань, я знаю, что ты здесь!

Амулет, сделанный отцом несколько лет назад, Леш отчетливо чувствовал. Во владельце же подвески — капельки сомневаться мальцу не приходилось. Он сморгнул, пытаясь хоть так избавиться от воспоминаний.

Перед глазами парня как сейчас была картина: хогановы служители в рясах, заламывающие руки отцу, стоящему в доме на коленях. И он, Леш, успевший спрятаться в подпечнике, затаившись между поленьев. По центру светелки рослый, дородный всерадетель, по отечески вещающий:

— В последний раз, мракобесье отродье, тебя спрашиваю: сделаешь, как велю? Если выполнишь все как надо, так и быть, отпущу тебя с миром, живи, но больше не попадайся. Нет — пеняй на себя, костры у нас в империи горят исправно и хвороста, я распоряжусь, чтобы для тебя не пожалели, как и для твоей семьи.

Мимолетный взгляд отца на подпечник, где в темноте и саже притаился Леш, и обреченное:

— Все сделаю, как Вам угодно будет.

— То‑то же.

Хоганов помазанник развернулся на каблуках и вышел вон, а следом за ним и служители.

И отец, оставшийся в опустевшей избе изломанной куклой.

Леш помнил, как потом его родитель, не смыкая глаз, две седьмицы не вылезал из своей мастерской. В округе его знали как лучшего оружейника и ювелира, достопочтенного обывателя, посещавшего каждый пяток храм и раз в году участвовавшего в пращуровской требне, подобно всякому порядочному прихожанину. А то, что металл слышал мастера, что в камни, которые гранил, укладывал в ободки, кармезиновые окантовки или крепил штифтами, он мог вложить душу и СЛОВО… Леш знал, но не считал это проявлением мракобесьих сил. Что плохого в том, чтобы владелец украшения был чуть удачливее? Что заказавший меч приобрел себе не просто оружие, а верного друга, что согнется, но не сломается, отведет удар, выдержит, скользнет сам в руку в нужный момент?

Как оказалось, всерадетель думал иначе. И обвинил отца Леша в ведовстве, но вместо того, чтобы передать инквизиции, выставил условие: свобода в обмен на амулет, что мгновенно исцеляет.

Отец Леша знал, что просто так исцелить не может даже плащаница самого Хогана, для этого нужны либо чьи‑то силы, либо отнятые годы жизни. И не соглашался. Но всерадетель умел убеждать. И тогда мастер пошел на хитрость: замкнул амулет на хозяина. Пока тот его носит, он здоров и полон сил. Даже если выпьет яду — не умрет, смертельная рана — зарастет, болезни обойдут стороной. Но эти чудодейственные исцеления забирают непрожитые годы у владельца. И чем чаще используется амулет, тем в итоге короче жизнь хозяина.

Мастер выполнил работу и в день, когда слуги пришли забирать заказ, отец едва мог переставлять ноги — изготовление амулета отняло у него все силы, он надорвался. И Леш, чувствовавший пробуждение дара, такого же, как у отца, не умом, сердцем понимал — не доживет родитель до следующей осени.

Но Хогановы служители не оставили мастеру и этого срока — прирезали в его же доме. Тело нашла мать, вернувшаяся с рынка.

Потом говорили, что, дескать, лихие люди ограбили дом, и погребальный костер, который собирали всем миром, хоганов служитель осенил куром. Но Леш знал всю правду и вырывался из рук матери, крепко вцепившихся ему в плечи.

А потом матушка начала слышать голоса, чураться света…. В доме скорби сказали, что она не сумела вынести душевных тягот и там, среди таких же, ей будет лучше. Леш остался — вроде и не один, есть родная душа на белом свете, живая, но не услышит.

Сегодня ночью заговоренный металл позвал его. Пацан поначалу не смог поверить, что это отцовское творение впервые за столь долгое время запело. Хотя нет, не запело, засипело, надорвано, давясь звуками.