Учение о подобии

Отчетливее чем в первых классовых протавостояниях в тысячелетней истории государств, сформировались средства ненасильственного достажения согласия. Редки случаи, когда задачей дипломатов при обоюдном общении является модификация правовых порядков. В основном их задача состоит в том, чтобы, совершенно по аналогии с процессом достижения согласия между частными лицами, от имени государства мирно и без договоров улаживать возникающие конфликты. Это деликатная задача, которую третейские суды решают энергичнее, однако метод решения располагается принципиально выше третейского, так как находится по ту сторону всего правового порядка, а также насилия. Таким вот образом, как и в случае общения между собой частных лиц, общение дипломатов привело к образованию присущих им способов общения и добродетелей, хотя и ставших чисто внешними, но не всегда бывших таковыми..

Во всей сфере насилия, которой касается естественное и позитивное право, нет такой, которой бы не касалась затронутая здесь сложная проблематика правового насилия. Но поскольку никакое представление о хоть сколько–то мыслимом решении человеческих задач, не говоря уже о спасительном выходе из порочного круга всех прежних всемирно–исторических состояний существования, невозможно при полном или принципиальном исключении насилия, то напрашивается вопрос о других видах насилия в полном их охвате, как то делает любая теория права. Сразу возникает вопрос об истинности базисной догмы, являющейся общей для упомянутых теорий: справедливые цели могут достигаться с помощью оправданных средств, а оправданные средства могут применяться для достижения справедливых целей. А что если любой вид соразмерного судьбе насилия в тех случаях, когда оно использует оправданные средства, сам по себе находится в непримиримом противоречии со справедливыми целями, и если бы было предвидимо насилие другого вида, которое не могло бы быть ни оправданным, ни неоправданным средством для достижения упомянутых целей, а вообще относилось бы к ним не как средство, а скорее как что–то еще? Свет пал бы в этом случае на странный и на первый взгляд обескураживающий опыт, состоящий в конечной не– решаемости всех правовых проблем (которые из–за их бесперспективности можно, пожалуй, сравнить только с невозможностью убедительного решения о «правильном» и «неправильном» в становящихся языках). Ведь об оправданности средств и справедливости целей решает не разум, а роковое насилие, над роковым насилием же решает бог. Эта мысль только потому редко встречается, что господствует устойчивая привычка мыслить упомянутые справедливые цели как цели возможного права, что означает, что упомянутые цели обычно мыслятся не только как универсальные (что аналитически следует из признака справедливости), но и как поддающиеся обобщению на другие ситуации, что, как выясняется, противоречит данному признаку. Ибо цели, которые являются справедливыми, всеобще признанными и общепринятыми для одной ситуации, не являются таковыми для любой другой, даже если в других взаимосвязях ситуации очень похожи. Здесь мы имеем дело с неопосредованной функцией насилия, которую обнаруживает даже повседневный жизненный опыт. Что касается человека, то ярость, например, побуждает его к очевиднейшим взрывам насилия, которое относится к поставленной цели не как средство. Такое насилие является не средством, а манифестацией. А именно—это насилие имеет вполне объективные манифестации, то есть формы, в которых это насилие может быть подвергнуто критике. В первую очередь такие манифестации можно значимо наблюдать в мифах.

Мифическое насилие в его прообразной форме является чистой манифестацией богов. Не как средство для осуществления их целей, едва ли как манифестация их воли, а в первую очередь как манифестация их бытия. Миф о Ниобее является сам по себе замечательным примером мифического насилия. На первый взгляд может показаться, что поступок Аполлона и Артемиды — это только наказание. Однако примененное ими насилие скорее устанавливает право, чем наказывает за нарушение существующего закона. Высокомерие Ниобеи накликает на себя рок не потому, что она нарушила право, а потому, что она бросила судьбе вызов — вызвала ее на бой, в котором судьба должна одержать победу и тем самым извлечь право на свет. Сколь в малой степени божественное насилие в античном смысле было правоподдерживающим насилием наказания, показывают мифы о героях, в которых герой, как например, Прометей, с благородной храбростью бросает вызов судьбе, борется с ней с переменчивым успехом, и в мифе остается надежда, что он когда–нибудь принесет людям новое право. Именно этот полубог и правовое насилие посвященного ему мифа — это то, что народ сегодня, когда он восхищается великими преступниками, пытается себе представить. Следовательно, насилие, обрушивающееся на Ниобею, проистекает из неопределенной, двусмысленной сферы судьбы. Оно само по себе не является разрушительным. Хотя оно и приносит детям Ниобеи кровавую гибель, оно не покушается на жизнь матери, оставляя ее после смерти детей лишь более виновной, вечной безмолвной виновницей, межевым камнем на границе между людьми и богами. Если это непосредственное насилие является в мифических манифестациях близким правоустанавливающему и даже могло бы оказаться ему идентичным, то отсюда проблематика перемещается в сторону правоустанавливающего насилия в том смысле, в котором последнее было охарактеризовано выше, где военное насилие было представлено как лишь опосредующее. Одновременно такая взаимосвязь позволяет более ясно раскрыть значение судьбы, составляющей основу любого правового насилия, и дает возможность в общих чертах довести критику правового насилия до конца. Функция насилия в правоустановлении является двоякой в том смысле, в котором правоустановление является тем, что применяется как право, — при этом цель преследуется путем использования насилия как средства, — однако в момент реализации право не отказывается от насилия, а модифицирует его теперь уже в строгом смысле, то есть непосредственно, в правоустанавливающее: от имени власти правоустановление утверждает в качестве права не цель, свободную и не зависимую от насилия, а цель, которая от этого насилия по необходимости и глубинно зависит.

Правоустановление является установлением власти, и в этом отношении оно есть акт непосредственной манифестации насилия. Справедливость суть принцип любого божественного целеполагания, власть же — принцип любого мифического правоустановления.

Оно чревато чудовищными последствиями при его применении в государственном праве. Здесь установление границ, которое предполагалось «миром» всех войн мифологической эпохи, является прообразом правоустанавливающего насилия. В нем наиотчетливейшим образом проявляется то обстоятельство, что любое правоустанавливающее насилие в первую очередь должно гарантировать власть, а не чрезмерное расширение владений. Там, где устанавливаются границы, противника не уничтожают, но за ним признают права даже там, где победитель обладает превосходящим насилием. И при этом демонически–двусмысленным образом признают за ним «равные» права: обе заключающие договор стороны не имеют права переступить одну и ту же черту. Так проявляется в своей ужасающей изначальности мифическая двусмысленность законов, которые нельзя «преступать», о чем сатирически отзывается Анатоль Франс, когда говорит: они равным образом запрещают и беднякам и богачам ночевать под мостом. По всей вероятности, Сорель затрагивает не только культурно–историческую, но и метафизическую истину, когда он предполагает, что в основе любого права лежит «первичное» право королей или больших людей, короче говоря, властей предержащих. Так все mutatis mutandis и останется, пока оно существует. Ибо с точки зрения насилия, которое только и может гарантировать право, равенства нет. В лучшем случае есть равное по величине насилие. Однако в деле познания права акт установления границ важен еще и в другом отношении. Законы и прописанные границы остаются — по крайней мере в доисторические времена — неписаными законами. Ничего не подозревающий человек может их преступить, и таким образом он обречен на возмездие. Ибо любое применение права, вызываемое нарушением неписаного и неизвестного закона, называется — в отличие от наказания — возмездием. Однако каким бы несчастьем ни обернулось оно для ничего не подозревающего человека, свершение возмездия с позиций права не есть случай, а есть судьба, которая здесь снова обнаруживает себя в своей закономерной двусмысленности. Еще Герман Коген, бегло рассматривая античные представления о судьбе, назвал ее «неизбежным осознанием»: таковы «сами [ее] силы, которые подвигают к нарушению границы и приводят к отпадению»[40]. Об этом духе права свидетельствует и современное правило, согласно которому незнание закона не освобождает от ответственности, равно как и борьба за писаное право в ранний период античных обществ интерпретируется как мятеж против духа мифических установлений.

Будучи далекой от того, чтобы открыть более чистую сферу, мифическая манифестация непосредственного насилия в глубинном смысле являет себя идентичной любому правовому насилию и превращает представление о его проблематике в уверенность в губительности его исторической функции, уничтожение которой тем самым становится необходимой задачей. Именно эта задача выдвигает в конечном счете еще раз вопрос о чистом непосредственном насилии, которое могло бы положить конец мифическому насилию. Как во всех областях мифу противостоит бог, так мифическому насилию противостоит насилие божественное. А именно — оно во всем составляет ему противоположность. Если мифическое насилие правоустанавливающее, то божественное — правоуничтожающее; если первое устанавливает пределы, то второе их беспредельно разрушает; если мифическое насилие вызывает вину и грех, то божественное действует искупляюще; если первое угрожает, то второе разит; если первое кроваво, то второе смертельно без пролития крови. Миф о Ниобее можно в качестве примера такого насилия, противопоставить божественному суду над сыновьями Коревыми (der Rotte Korah)[41]. Суд поражает привилегированных, левитов, внезапно, без угроз, он поражает их метко и не останавливается перед уничтожением. Но при этом сам суд являет себя как раз в насилии искупительным, и невозможно не проследить тесную связь между бескровным и искупительным характером этого насилия. Ибо кровь является символом голой жизни (des bloßen Lebens). Итак, распад правового насилия (что в рамках этой работы во всех деталях представлено быть не может) восходит к виновности голой естественной жизни, и виновность эта вверяет живущего — в его невиновности и несчастье — возмездию, которое «искупает» его вину — и способствует искуплению виновного, однако освобождает его не от вины, а от права. Ибо в сфере голой жизни господство права над живым прекращается. Мифическое насилие является кровавым насилием над голой жизнью во имя самой жизни, божественное же чистое насилие над всей жизнью является насилием ради живущего. Первое требует жертв, второе их принимает.