Её скрытый гений

Глава первая

3 февраля 1947 года

Париж, Франция

Легкая дымка витает над Сеной в утреннем воздухе. «Странно, — думаю я. — Она не желтая, как туман, плывущий над мутной Темзой дома, в Лондоне, а голубая, словно яйцо дрозда». Может ли быть, что эта дымка легче тумана, в ней меньше молекул воды, меньше плотность из-за того, что Сена более чистая? Я в восторге от этого сочетания неба и земли, дух захватывает даже зимой, когда шпили собора Парижской Богоматери возвышаются над тонкими клочьями облаков. Папа назвал бы это соприкосновением небесного и бренного, но я верю в науку, а не в Бога.

Я выбрасываю из головы мысли о семье и пытаюсь просто насладиться прогулкой от своей квартиры, что в шестом округе, до четвертого. С каждым пройденным кварталом все меньше становится левобережных кафе с выставленными на тротуар столиками, заполненными даже в понедельник, ранним февральским утром, и, когда я перехожу через Сену, я попадаю в упорядоченный, элегантный мир Правого Берега. И хотя два округа так отличаются, в обоих видны следы войны — поврежденные здания, все еще настороженные горожане. До́ма так же, хотя в Париже, похоже, люди пострадали сильнее, чем строения: возможно, призрак нацистской оккупации все еще витает между ними.

Странный вопрос, который, я уверена, не имеет никакой научной подоплеки, тревожит мой ум: когда нацисты стреляли в мирных французов и ни в чем не повинных евреев, могли ли молекулы немецких солдат, через посылаемые ими патроны, проникнуть в жертв? Неужели Париж полон не только зримых напоминаний о войне, но еще и пронизан микроскопическими ее свидетельствами, таким смешением нападавших и их жертв, которое привело бы в ужас нацистов? Способен ли даже тщательный анализ обнаружить разницу между останками немцев и евреев?

Сомневаюсь, что подобное исследование принесло бы премию Жану Перрену, французскому физику, выигравшему в 1926 году Нобелевку за доказательство существования молекул. «Подумать только, — напоминаю я себе, встряхнув головой, — Еще двадцать лет назад само существование этой субвселенной, главной темы моей работы, было под вопросом».

Я ненадолго замираю у здания Центральной лаборатории государственной химической службы, разглядываю его в замешательстве. Неужели это и есть уважаемый химический научный центр? Здание несет на себе следы старины, но не той респектабельной и величавой, какую я ожидала от организации, которая провела столь выдающиеся новаторские исследования. Оно похоже на самую заурядную административную постройку. Поднимаясь по ступенькам парадного входа, я почти слышу, как ворчит отец: «Упорный труд и верность науке весьма похвальны, — говорит он, — Но зачем соглашаться на должность в Париже, который все еще отправляется от оккупации и ужасных потерь? В месте, где недавно правили нацисты, — последние слова он произнес с нажимом. — Хранящем следы из зверств?» Я прогоняю папу из своих мыслей.

— Bonjour, — приветствую я по-французски секретаршу. — Je m’appelle Rosalind Franklin, et j’ai un rendez-vous[1].

Кажется, мой голос звучит слишком хрипло, а мой французский — слишком шаблонно. Но элегантно одетая девушка с ярко-красными губами и тонкой талией, перехваченной широким кожаным ремнем, отвечает непринужденно, доброжелательно улыбаясь:

— Ah, bienvenue! Monsieur Mathieu vous attend[2].

— Сам месье Матьё ждет меня? — выпаливаю я, не успев даже задуматься над своими словами, а стоило бы. Если я не буду выдерживать пауз, чтобы обдумать ответ, то в более напряженной ситуации меня могут счесть слишком уж резкой, задирой. Всему виной семейное воспитание — родители всегда поощряли разговоры и дебаты, даже с дочерью, особенно отец, который был мастером и в том и в другом.

— Конечно сам месье Матьё! — раздается голос из другого конца холла, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть знакомую фигуру, шагающую в мою сторону и протягивающую руку для приветствия. — Разве я мог не встретить должным образом нашу новую chercheur? Добро пожаловать в Париж!

— Какая честь и какая неожиданность, — отвечаю я старшему научному сотруднику Министерства обороны, который активно участвует в правительственных разработках. Думаю о том, как прекрасно звучит звание chercheur, то есть «исследователь», когда его произносит тот, для кого французский — родной язык. Несмотря на то, что на бумаге оно выглядит не так пышно, как моя предыдущая должность помощника исследователя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля (мы называли ее просто БИАПИУ), на слух невероятно привлекательно и экзотично. — Не ожидала увидеть вас в свой первый же рабочий день.

— Вы подопечная моей дорогой подруги, мадам Адриенн Вайль, и я не хочу разочаровать и тем прогневать ее, — усмехается он, и я улыбаюсь в ответ этому поразительно задорному джентльмену, известному своими научными достижениями и участием в Сопротивлении во время войны. Дружба с Адриенн, французской исследовательницей, с которой я познакомилась еще в Кембридже, принесла мне много приятных сюрпризов, знакомство с месье Матьё — один из них, и случилось оно как нельзя кстати.

— Вы и мадам Вайль так заботитесь обо мне, — отвечаю я, вспоминая все, что подруга сделала для меня за эти годы. — Вы помогли мне получить эту должность, а она нашла мне квартиру.

— Исключительному уму — исключительное отношение, — серьезно, уже без улыбки, говорит он. — Увидев, как вы представляли в Королевском институте в Лондоне свою работу, играючи упорядочивая хаотичный мир угля, а затем на лету исправили анализ рентгенограмм другого докладчика, я не мог не предложить вам должность. Как мы могли упустить шанс заполучить chercheur с таким искусным пониманием trous dans le charbon? — он на секунду задумывается и снова улыбается. — Или пористости угля, я слышал, вы так это называете?

Его от души веселят и моя формулировка «пористость угля», и это воспоминание. Напряжение отпускает меня. Ведь когда я поднялась на конференции в Королевском институте, чтобы указать на недостатки в данных докладчика, не все отнеслись к этому благосклонно. Двое ученых из аудитории попросили меня сесть, один даже закричал «женщинам следует знать свое место», а на лицах других читалось недоумение. И не из-за того, что двое ученых поспорили, а из-за того, что я дерзнула исправить ошибку коллеги-мужчины.

Отсмеявшись, месье Матьё хвалит мои исследования микроструктуры угля. Я действительно проводила эксперимент по собственному методу и использовала необычный способ измерения пористости с помощью молекулы гелия, но не могу сказать, что в результате удалось упорядочить все знания об угле.

— Вы же понимаете, что я могу применить свои методы не только к углю? — предлагаю я, думая о том, как удивилась бы моя семья, увидев этот бойкий обмен репликами. Почему-то непринужденная беседа на французском дается мне легче, чем на английском, на котором у меня так складно не получается — на нем я или слишком застенчива, или чересчур прямолинейна. Кажется, французский язык сам ведет меня и сглаживает мою резкость.

— На это мы и рассчитываем, — восклицает он. Хотя смех утих, месье Матьё по-прежнему улыбается и добавляет: — Хотя скоро вы поймете, что в послевоенной Франции хорошую квартиру найти труднее, чем хорошую научную должность, и будете гораздо признательнее Вайль, чем мне.

Я знаю, какая удача, что Адриенн смогла для меня снять комнату в огромной квартире на рю Гарансьер всего в нескольких кварталах от таких популярных на Левом Берегу мест, как «Кафе де Флор» и «Ле Дё Маго». Владелица квартиры, строгая вдова профессора, которая все еще носит черное траурное платье и предпочитает, чтобы к ней обращались просто «мадам», согласилась принять меня по просьбе Адриенн, работавшей вместе с ее покойным мужем — иначе в Париже почти невозможно найти жилье. И не важно, что ванну можно принимать лишь раз в неделю, а на кухню заходить только по вечерам, зато потолки в квартире высокие, а одну из спален переделали в библиотеку со стеллажами вдоль всех стен — просто мечта.

— Прошу вас, — он жестом указывает на длинный коридор, ведущий из вестибюля. — Месье Жак Меринг с нетерпением ждет свою новую chercheur.

Месье Матьё ведет меня сквозь лабиринт коридоров, мимо трех групп исследователей в белых халатах, среди которых, к моему изумлению, оказываются и женщины. Я слышала, что французы ценят интеллект превыше всего — неважно, мужской он или женский, — но всегда думала, что это лишь слова, поскольку так говорили сами французы. Но невозможно не заметить, как много женщин здесь работает, и это поражает меня, ведь на моем прежнем месте работы в БИАПИУ такого не было.

Наконец мы останавливаемся. Перед нами открытая дверь, за которой тянется просторное, заполненное черными лабораторными столами и оборудованием помещение, похожее на улей с роем ученых, так увлеченных своими делами, что они, кажется, даже не замечают нашего присутствия. Шум научных приборов и умы, занятые передовыми исследованиями — для меня это словно симфония. Я не верю в загробную жизнь, но, если бы верила, она была бы похожа на это место.

Внезапно один из мужчин поднимает взгляд. Его яркие зеленые глаза встречаются с моими, и в их уголках появляются лучики-морщинки — он улыбается. Улыбка не сходит с его губ, когда он подходит к нам, и его высокие скулы становятся еще более выразительными. Я не могу не улыбнуться в ответ; его радость заразительна.

— Мадемуазель Франклин, мы с нетерпением ждали вас в Париже, — говорит мужчина. — Доктор Франклин, я имею в виду.

— Да, доктор Франклин, — подхватывает месье Матьё, — Позвольте представить вам главу лаборатории, в которой вы будете работать. Это месье Жак Меринг.

— Приятно познакомиться, — месье Меринг здоровается со мной за руку. — Мы очень вам рады.

От этого теплого приема у меня перехватывает дыхание, я думаю: кажется, я, наконец, оказалась там, где нужно.