Король-паук

Глава 12

Дофин отправился в июне, когда было тепло и сухо — самое подходящее время для ведения боевых действий. В его обозе — самая большая и красивая пушка во всей Франции. Она была водружена на телегу, дуло у неё оказалось таким огромным, что туда можно было просунуть голову. Она была так отполирована, что сверкала, будто сделанная из чистого золота. Людовик, разумеется, предпочёл бы несколько скорострельных стенобитных пушек меньшего калибра, чем это декоративное латунное чудовище, но ничего другого ему не предложили. Парижане, стоявшие по обеим сторонам улицы, чтобы проводить принца в путь, были потрясены её величиной и внушительным видом. Его собственные солдаты, ошибочно считая, что размеры значительно влияют на эффективность, любовно похлопывали её по бокам и хвастались перед жёнами и подружками, что с таким оружием они недолго будут отсутствовать. Ничего, зато она создаёт нужный настрой, формирует боевой дух, думал с удовлетворением Людовик. Это громоздкое сооружение могло стрелять лишь со скоростью трёх выстрелов в час, но поскольку она вселяла уверенность в его солдат, то уже выполняла важную задачу.

Маргарита стояла на крепостной стене над воротами «Отель де Турнель» в окружении своих фрейлин и придворных дам, все они были одеты в яркие платья и махали воинам вслед цветными шёлковыми платочками, как нередко делали и раньше, провожая дофина на войну. Она неожиданно вспомнила один глупый стишок, из тех, что пишут неизвестные уличные певцы и которые распеваются на улицах. Он был циничным и неуважительным, однако хорошо выражал её чувства в тот момент:

Тебя тогда я обожаю,
Когда в путь дальний провожаю.

Говорят, что эту песенку написал бродячий поэт Франсуа Вийон, она слышала, что он — автор очень многих подобных песенок и стихов. Но никого не волновало, кто их пишет, их просто напевали, вот и всё. Они были не всегда приличными и отражали вкусы самые низкопробные. В тишине своего дворца герцог-архиепископ Реймский писал своим изящным слогом на латыни письма святому отцу с жалобами на непристойные стишки, умоляя обуздать поэтов вроде Франсуа Вийона. В ответ он получил от святого отца письмо, где красивым крупным почерком тот довольно нудно объяснял, что существуют гораздо более важные проблемы: христианство на Востоке медленно, но верно идёт к своему упадку, турки грозят напасть на Европу, и что было бы лучше, если бы его досточтимый брат по вере, принадлежавший галльской церкви, послужил бы человечеству, возглавив объединение Франции против неверных, вместо того чтобы растрачивать свои силы в борьбе против нищего уличного поэта. Далее он с горячностью заявлял, что король Карл, которому он посылал своё достаточно сдержанное благословение, мог бы содействовать объединению, отвергнув чудовищную Прагматику Бурже — обряд, угрожающий внести во французскую церковь такой же хаос, какой царил среди французских аристократов. Эта переписка не принесла никакого результата. Вийон продолжал сочинять свои непристойности, а Маргарита, сидя в одиночестве в своей библиотеке, писала нежные, полные тоски письма дофину. На этот раз он почему-то не отвечал ей.

Де Брезе внимательно за ней наблюдал. Неделя проходила за неделей, а он старался уловить перемены в её настроении. Маргарита никогда не смогла бы настолько замкнуться в себе, как королева. В другой обстановке её чувствительная натура могла бы проявить себя в какой-нибудь значительной деятельности, посвятить себя какому-то идеалу. В монастыре она стала бы святой. Если бы она была простолюдинкой, то из неё могла бы вырасти вторая Жанна д’Арк. Но здесь, где у неё не было никаких дел, не было ни обязанностей, ни детей, когда она проводила в одиночестве почти всё своё время, когда её природная энергия просто не находила выхода, настроение у неё часто менялось и бывало непредсказуемым. Чтение по-прежнему увлекало её, но если у юной девушки, почти ребёнка, чтение вызывало неясные грёзы, то теперь прочитанное рисовало в её воображении вполне земные картины. Её стихи также приобрели совсем другое качество. Однажды королева пришла в ужас, когда прочитала стихотворение, в котором та писала, что возлюбленный вспотел.

— Вспотел! — прошептала королева. — Моя дорогая, какое ужасное слово.

— Но ведь мужчины потеют, — ответила она. — Уж такими их создал Господь.

— Однако он сделал так, чтобы женщина этого не замечала или же просто отёрла его, ничего не говоря.

Переменчивый нрав толкнул Маргариту к другой крайности. Она разорвала стихотворение и выбросила обрывки в окно со слезами на глазах:

— Я — мерзкая, мерзкая, мерзкая!

Королева ласково обняла её.

— Ты очень милая. И самое прекрасное в тебе — это твоё сердце, в котором есть любовь и понимание того, в чём состоит долг королевы, который в шестнадцать миллионов раз тяжелее обязанностей любой обыкновенной женщины. Это население Франции. Это огромное количество твоих подданных, которые смотрят на тебя и любят тебя и ожидают от тебя, что ты будешь действовать во всём не как обычная женщина, а как королева.

— Я никогда не буду королевой.

— Чепуха. Король Карл не вечен. И я, к счастью, тоже.

Когда она в очередной раз пребывала в этом угрюмом настроении, когда жизнь ей казалась пустой и никчёмной, окружая её какой-то стеной и отделяя от всего остального мира, де Брезе подарил ей зеркало. Она в жизни не видела ничего подобного. До тех пор она, как и все знатные дамы, пользовалась красивым, но очень маленьким ручным зеркальцем из полированного металла, которое приходилось каждый день чистить. Подарок же де Брезе представлял собой лист безукоризненной чистоты венецианского стекла. Оно казалось прозрачным, как сам воздух, она робко дотронулась до него, настолько живым было отражение. Она боялась даже, что, дотронувшись до зеркала, она почувствует тепло человеческой плоти.

— Ой, — засмеялась она, как ребёнок, — я думала, мой палец пройдёт внутрь, как в воду! — Но вдруг она вспыхнула. — Но ведь я отражаюсь здесь вся — с ног до головы.

— Но именно такой и видят вас мужчины, — сказал де Брезе. — Было бы неразумно очаровательной женщине прятать от себя то, что видят и чем восхищаются другие.

— Оно такое прекрасное, господин де Брезе.

— Оно прекрасно, когда в нём отражается прекрасное, принцесса. — Тут он оставил её, предоставляя зеркалу творить своё волшебство. Она должна быть не похожа на других женщин, если это удивительное изобретение венецианцев не вызвало у неё ни малейшего тщеславия. Уходя, он как бы между прочим заметил:

— Сегодня днём я хочу пойти в литейную мастерскую, где льют пушки. Вашему высочеству, возможно, будет интересно увидеть, как делаются пушки.

Оставшись одна, она стала рассматривать себя в зеркале. У супруги дофина было две фрейлины, которых, по странному стечению обстоятельств, звали так же — одна была Маргарита де Салиньяк, а другая — Маргарита де Акевиль. Она часто восхищалась волосами Маргариты де Акевиль, не слушая ответного комплимента о том, что волосы Маргариты Шотландской ещё лучше. Она даже выразила свои мысли в шутливом стишке:

Будь я мужчиной, я б стащил
Пушистый локон д’Акевиль
И на груди б его носил.

Мадемуазель де Салиньяк, умевшая прекрасно одеваться, тоже захотела какой-нибудь стишок. Маргарита засмеялась:

— Ваше очарование, друг мой, более сокровенного свойства. Я просто не знаю, как отдать вам должное и выразить своё восхищение достаточно утончённо.

Она написала:

Любой мужчина б уволок
От спальни Салиньяк замок,
Когда она, нагая, юркнет под полог.

— Боже, неужели это так заметно! — возмутилась Маргарита де Салиньяк, притворяясь возмущённой. — Но уж если бы вы были мужчиной, моя госпожа, то моя дверь всегда бы была открыта для вас.

Чистое венецианское зеркало подтверждало справедливость комплимента. У неё были такие роскошные чёрные волосы, как у мадемуазель де Акевиль, однако они смотрелись лучше, поскольку у неё были синие глаза, а у той — обычные карие. Что же касается фигуры мадемуазель де Салиньяк, о которой так много говорили, то зеркало поведало ей, что её собственная ничуть не хуже — только платье более строгого покроя, не столь откровенное. Маргарита всегда одевалась скромно, также как и королева.

И что надевают, когда идут в литейные мастерские? Что-нибудь лёгкое, там же наверняка очень жарко, но и не очень длинное — пол ведь, наверное, усыпан всяким мусором, порохом и кусочками извести. Господи, подумать только — порох у неё на юбке! И как она объяснит это дофину? Но насколько это будет интересный образ, как будто рефрен в одной из баллад Вийона:

О, бойся ты красотки этой,
С глазами синими, распущенным корсетом
И в юбке, полной пороха, одетой!

Она, разумеется, не станет распускать свой корсаж, как это делают цветочницы на улицах, она никогда не пыталась кокетничать. И почему это зеркало навевает на неё столь странные мысли? Ах ты, колдовское стекло! Почему из тебя исходит больше, чем входит? Перед ней стояло её собственное изображение в полный рост, похожее на живого человека, и задавало ей тот же самый вопрос.

Она выбрала платье с короткими рукавами, кружевным лифом и модной шёлковой юбкой. Юбка была не очень длинной и едва прикрывала лодыжки, что для принцессы было слишком смелым, и наверняка кое-кто из людей постарше неодобрительно поднимет брови при её виде, но зато подол не будет волочиться по полу литейной мастерской. Она не знала, надо ли что-нибудь накинуть на зеркало, пока она переодевается. Затем абсурдность этой мысли заставила её улыбнуться. Вы стесняетесь себя, принцесса, в то время как Маргарита де Акевиль вас одевает, а Маргарита де Салиньяк купает вас в ванной, и вы их не стыдитесь? Это же ты сама!

Она смотрела, как на неё надевают платье. В зеркале она была необыкновенно хороша. Она приблизилась к зеркалу и неожиданно для себя самой робко поцеловала своё отражение в губы.

— Это я!

Произошла странная вещь. Отпечаток её губ на некоторое время остался на гладкой поверхности, как бы повиснув в воздухе на мгновенье, затем он исчез. Призрачные поцелуи, сотканные из воздуха и мгновенно исчезающие, пробудили слишком много воспоминаний. Она не поняла, что это значит, и решила, что не значит ничего, но сожалела, что увидела это. Она больше никогда не будет целовать зеркало.

Литейная мастерская Жана Бюро представляла собой приземистое безобразное здание, потемневшее от дыма и лет, оно было построено как укрепление на берегу Сены ещё до того, как Париж стал разрастаться и вобрал в себя близлежащие острова. Теперь оно находилось внутри городских стен, однако его собственные толстые стены ни разу не разбивались и впервые за всю свою историю были отремонтированы и тщательно охранялись. Тяжёлые баржи, которые тащили упряжки мулов вдоль берега, причаливали к небольшой пристани, где бригада одетых в кожаное работников быстро их разгружала. Баржи низко сидели в воде под давлением тяжёлого груза. Иногда можно было разобрать, что там находится, — слитки жёлтой меди и железа, глыбы чёрного угля, которые потные рабочие, ворча и ругаясь, нагружали в тележки и увозили в мастерскую. Некоторый груз был упакован в мешки, которые уносили в другое здание, отдельное от литейной.