Король холопов

Пролог

Вечерние сумерки окутали большую сводчатую залу нижнего этажа краковского замка. Узкие окна, глубоко вдававшиеся в стену, были по большей части прикрыты густыми занавесками, пропускавшими очень мало света. В углу комнаты горел светильник, но его слабое пламя освещало лишь небольшое пространство. Глубокая тишина царила в обширной комнате и в коридорах, а на улицах не было почти никакого движения.

В костеле Святого Вацлава, находившемся при замке, тихий жалобный звон колоколов призывал к вечерней молитве.

В одном из углов комнаты стояло широкое ложе, выстланное мехами и сукном, и на нем из-под тяжелого фона шелковых одеял выделялось бледное лицо пожилого человека, который, казалось, спал.

По одну сторону постели стоял старик, одетый в черное платье монашеского покроя, и угрюмо смотрел на лежавшего; по другую сторону стоявший на коленях молодой, красивый, в цвете лет юноша, с благородными аристократическими чертами лица, заботливо склонился над больным, не спуская с него беспокойных глаз.

На некотором расстоянии какая-то женщина в длинном сером платье, плотно облегавшем ее фигуру, с вуалью на голове, молилась, перебирая исхудавшими пальцами четки, которые она держала в руке.

У ног ложа стоял монах в белой одежде, прикрытый черным плащом, с руками, сложенными для молитвы, с глазами, поднятыми к небу и что-то тихо шептал.

На этой постели лежал умирающий король Владислав, прозванный «Локоть», этот великий муж маленького роста, но сильный духом, который больше полустолетия боролся за соединение в одно раздробленного наследства после Мешка и Храброго[1].

Он сам чувствовал, да и другие видели, что приближаются последние минуты. Не болезни и не раны истощили его организм и доконали его: продолжительный труд, бесчисленные заботы отняли у него последние силы.

Он догорал медленно, потому что огонь, поддерживавший его жизнь, потух дотла. Он умирал мужественно и спокойно, не боролся со смертью, а с радостью расставался с земной жизнью.

Он не исполнил всех своих намерений, но ему мало осталось работы для осуществления своей заветной мечты, взлелеянной с детства и созревшей впоследствии в борьбе за жизнь… Завершение дела он оставил в наследство своему сыну.

Монах Гелиаш, доминиканец, стоявший у ног умирающего, уже причастил его и приготовил к загробной жизни. Владислав в этот день объявил свою последнюю волю государственным сановникам; он простился с женой, благословил сына, которому отдал Польшу, и попросил дворян быть опорой наследника.

Каноник Вацлав, он же и врач, предсказывал близкий конец; королева Ядвига с плачем читала молитву за умирающих, но смерть все еще не наступала… Старый воин мужественно боролся с ней.

Казалось, что король лишь засыпает. Дыхание было переменчивое: то учащенное, лихорадочное, то слабое, еле заметное. Минутами Локоть возвращался к жизни: опущенные ресницы внезапно поднимались, глаза блуждали по комнате и засохшие губы открывались. Душа этого старого воина, прикованного к истощенному годами телу, не могла с ним расстаться.

Наступил вечер, и, по мнению врача, король должен был в эту ночь скончаться. Доктор был удивлен и сконфужен, глядя на эту непредвиденную упорную борьбу жизни со смертью, и смотрел на это, как на чудо.

Локоть начал дремать.

Его бескровное, желтое лицо уже давно покрылось землистым цветом, являющимся предвестником наступающей смерти; но грудь его еще поднималась, дыхание было заметно, и слышались глухие звуки и свист воздуха в легких.

Стоявший у ложа каноник-врач знаком указал, чтобы не мешали отдыху больного, и сам начал на цыпочках ходить по комнате. Увидев это, монах Гелиаш, отодвинулся от ложа; королева тоже тихо и медленно направилась к дверям.

Король заснул.

Все, утомленные пережитыми волнениями в течение целого дня, предпочли удалиться в соседнюю комнату и ждать там пробуждения короля, на которое еще не потеряли надежды. Один лишь сын, склонившись над отцом, остался сидеть неподвижно. В ответ на знак, сделанный матерью, он отрицательно покачал головой, давая этим понять, что он желал бы остаться при отце.

Вспоминая о том, что еще так недавно он принимал отцовское благословение и последние его наставления, что недавно тут раздавались голоса созванных советников, королевский наследник был очень взволнован.

Его связывали с умирающим любовь, благодарность и забота о неизвестном будущем, бременем лежавшая на его душе. Глаза его наполнились слезами…

Корона, которую ему предстояло надеть на свою юношескую голову, была хоть и золотая, но тяжелая.

Все медленно удалились через боковые двери, которые королева велела оставить открытыми для того, чтобы при малейшем шорохе она могла бы поспешить к умирающему.

Неподвижно, как будто прикованный к сиденью, в полуколенопреклоненной позе королевич остался при ложе отца. Взоры его были устремлены на бледное лицо умирающего.

Оно было желто, как восковой лист, и на нем была написана вся его длинная жизнь. Возможно, что раньше, когда он был еще во цвете сил, на его физиономии никогда так рельефно не выражались мужество, покой, покорность и железная сила воли. Лишь теперь все эти характерные признаки проявились во всей их силе.

Кто не видел на лице умирающих воинов победителей, мощных духом, этого выражения блаженства, испытываемого ими перед смертью? Все следы земных страданий уничтожаются рукой ангела смерти.

Сгладились морщины на старом лице короля, и оно стало ясным и красивым. Сын смотрел на него с умилением, потому что никогда его таким не видел. Еще минуту тому назад, когда король страстно заговорил с государственным сановником, выражение его лица было такое же, как во время боев; теперь смерть ему придала ореол величия.

Королевич вздрогнул; ему показалось, что последний момент наступил. Однако — король еще жил: движения груди были почти спокойны, лицо чуть-чуть подергивалось — старик еще дышал.

Вспыхнувшее пламя светильника озарило лицо короля и дозволило рассмотреть незначительную гримасу на губах и усилие приподнять ресницы. Умирающий с трудом раскрыл глаза и устремил их на сына, губы его задрожали, как бы в бессильном порыве улыбнуться.

Казимир еще ниже склонился к отцу.

Совершилось чудо, и видно было, что жизнь поборола смерть. Король повернул голову к сыну, дыхание окрепло, и из груди раздался глухой голос:

— Казимир!

— Я тут! — тихо ответил сын.

— Я тебя вижу, как сквозь туман, — шепнул он, немного выразительно. — Воды! У меня во рту пересохло, — добавил он, тщетно стараясь достать ослабевшую руку из-под одеяла.

Казимир моментально взял бокал с освежающим питьем, стоявший возле ложа, и осторожно приложил его к запекшимся устам родителя, вливая жидкость по капле.

Уста немного раскрылись, на лице появилась краска, глаза оживились. Локоть улыбнулся.

— Теперь ночь? — тихо спросил он.

— Поздний вечер.

Король глазами обвел комнату, как бы желая убедиться, одни ли они здесь.

Наступило минутное молчание, грудь короля усиленно работала, он старался извлечь из нее последние звуки.

— Корону, — произнес он более сильным голосом, — корону, пускай, не откладывая, возложат на твою голову и помажут тебя на царствование. Вместе с короной Господь даст тебе и силы. Это необходимо для того, чтобы удержать все в одной руке: всю Польшу, Куявы, Мазовье, Поморье… Поморье никогда не надо уступать немцам. Через него единственная свободная дорога в свет, а кругом враги, и без нее мы будем отрезаны…

Он говорил с перерывами, отдыхая; Казимир, наклонившись над ложем, внимательно слушал. Слова эти не были специально к нему обращены; они были выражением мыслей, тяготивших мозг умирающего, и были обращены наполовину к самому себе, к Богу и к сыну. Это было как будто вслух выраженная мечта, молитва…

— Мазовье покорено и должно быть в ленной зависимости от тебя и управляемо теми же законами, — продолжал он. — Силезия сгнила, онемечилась и погибла… погибла!.. Ей уж не возродиться, немецкая ржавчина ее съела…

Говоря это, он закрыл глаза, но моментально их открыл, и уста его продолжали шептать голосом, слышным лишь сыну:

— С сестрою, с Венгрией ты постоянно должен быть в хороших отношениях; вы должны идти рука об руку… Риму ты должен быть верен, потому что в нем наша сила. Папа много лет тому назад меня спас, отпустив мне грехи и подняв меня духом… Королевство наше всегда преклонялось перед столицей Святого Петра…

Он неясно что-то пробормотал и сделал беспокойное движение.

— Ты найдешь с кем посоветоваться. Ясько из Мельштына, человек справедливый, Трепка — преданный… Дворяне, рыцари — хороши, но не они одни только… Существует еще убогий люд и бедный хлоп[2]… это тоже наши… Запомни! Когда я с Божьей помощью возвратился из скитания, я очутился один-одинешенек, как сирота, не имея в то время при себе ни живой души. Землевладельцы были против меня, и вместо рыцарства за мною пошли хлопы с секирами возродить Польшу. Они пошли и сражались… Лишь потом к ним присоединились более родовитые подданные, а под конец уже бароны и знать… Хлопам надо быть благодарным!

Он взглянул на сына.

— Не забудь о хлопах!

Казимир утвердительно кивнул головой.

— Будь их опорой и покровителем, — прошептал король, — будь для них справедливым судьей и защитником; они меня тоже защитили…

Голос становился все тише и слабее, переходя в непонятный шепот и, наконец, совсем смолк, и снова наступил момент молчания.

Из соседней комнаты на цыпочках, осторожно прислушиваясь, подошел ксендз Вацлав. Услышав шепот, он остановился в удивлении, а затем протянул руку за кубком и приложил его к устам короля. Больной сразу узнал присутствие постороннего и замолчал, сжав губы, но напиток жадно проглотил.

Ксендз Вацлав, постояв с минуту, понял, что отец хочет остаться наедине с сыном, и тихо вышел из комнаты.

Полураскрытые глаза больного следили за его движениями и раскрылись лишь после ухода Вацлава.

— С немецкими крестоносцами никогда не должно быть мира… — произнес он. — Против них необходимы союз и соглашение, хотя бы с язычниками! — бормотал он несвязно. Его голос дрожал. — О! с ними никогда не надо мириться! Черные коршуны, жадные волки, вечные враги… Их необходимо выгнать из Поморья, иначе они рано или поздно железным клином разобьют эту корону… О! с ними никогда не миритесь… Лучше уж быть заодно с язычниками, подать руку Литве, прибрать в свои руки Русь… Венгрия в союзе с нами, Чехию можно подкупить, отдай им все до последней нитки… даже, если бы пришлось вынуть драгоценности из церковных сокровищниц, лишь бы они были против крестоносцев. Необходимо всех восстановить против них… Бранденбургцев надо обласкать… силезцев надо задобрить… лишь бы отбить Поморье, иначе нечем будет дышать… Они закроют нам дорогу в свет и нас задушат.

Отдохнув немного, он добавил:

— Там много крови прольется… она будет течь ручьями… как под Пловцем…

Морщины на лбу короля расправились, радость победы озарила его лицо на мгновение.

— Пловце! — повторил он. — Пловце! Второй раз Пловце не скоро повторится, но я их вижу, вижу. Знамена их кучами валяются на земле и множество сгнивших трупов.