Второго Рима день последний

Я молчал, убитый отчаянием, а она подумала, что я размышляю, и продолжала:

– Падение города – вопрос едва ли нескольких дней, как говорит мой отец. Поэтому ты должен спешить. Когда султан сломит сопротивление латинян, ты войдёшь с победителями и заберёшь меня к себе в дом как жену. Ты породнишься с родом Нотарасов. Думаю, ты понимаешь, что это такое. Она показала на мраморные стены, ковры, драгоценную мебель, окружавшие нас и добавила, ещё больше распаляясь:

– Разве это всё не лучше, чем твой убогий деревянный домишка, куда ты меня привёл? Кто знает, возможно, когда-нибудь мы поселимся в Блахернах. Если ты поддержишь моего отца, то станешь одним из влиятельных людей Константинополя.

Она замолчала. Её щёки пылали. Я должен был что-то сказать.

– Анна,– произнёс я. – Ты дочь своего отца. Тут ничего не поделаешь. Но я не буду обделывать его делишки у султана. Пусть поищет себе другого, у которого больше политического здравомыслия.

Её лицо окаменело.

– Боишься?– спросила она холодно.

Я схватил свой шлем и с треском швырнул его на пол.

– Для доброго дела я готов сию минуту отправиться к султану, даже если он посадит меня на кол. Не об этом речь. Поверь мне, Анна, жажда власти ослепила твоего отца. Он роет себе могилу, обращаясь к султану. Он не знает Мехмеда. А я его знаю. Если бы мы жили в старое время, тогда можно было признать план твоего отца не лишённым здравого смысла. Но большая пушка султана возвестила новое время. Время погибели. Время Зверя, когда уже никто не сможет доверять своему ближнему и человек станет лишь беззащитным орудием в руках власти. Даже если султан поклянётся Пророком и всеми ангелами, держа руку на Коране, то в душе он всё равно будет смеяться, потому что не верит ни в Пророка, ни в ангелов. Твоего отца он сметёт со своего пути, как только тот перестанет быть ему нужен. Но предостерегать Нотараса я не стану. Он мне не поверит. И даже если можно было бы доверять султану, я всё равно к нему не пойду, проси ты меня об этом хоть на коленях. У меня есть мой город. Когда он сражается, я сражаюсь вместе с ним. Это моё последнее слово, Анна. Не мучь меня больше. И не мучь себя.

Анна смотрела на меня, бледная от досады и разочарования.

– Значит, ты меня не любишь,– сказало она ещё раз.

– Нет, не люблю тебя,– ответил я. – Всё было лишь ошибкой и иллюзией. Я думал, что ты другая. Прости меня за это. Скоро ты станешь свободной. Если хорошо попросишь, то, возможно, султан расчувствуется и возьмёт тебя в свой гарем. Следуй советам своего отца. Он всё сделает как надо.

Я встал и поднял плащ с пола. Воды Мраморного моря сверкали как расплавленное серебро. Гладко отшлифованный мрамор на стенах отражал мой силуэт. Я так безнадёжно потерял её, что мгновенно стал как камень.

– Анна…,– произнёс я, и голос мой пресёкся. Если захочешь увидеть меня, то ищи на стене.

Она ничего не ответила. Я повернулся и пошёл. Но на лестнице она догнала меня и выкрикнула, красная от гнева:

– Прощай же, проклятый латинянин! Мы никогда больше не встретимся. Я буду день и ночь молить бога, чтобы ты погиб и освободил меня. А если увижу твой труп, то пну его в лицо, чтобы избавиться от тебя навсегда.

С этим проклятием в ушах я вышел во двор и надел шлем. Губы мои дрожали. Чёрный как сажа скакун Нотараса заржал и поднял голову. Я им не побрезговал: вскочил в седло и ударил каблуками в конские бока.

Сейчас полночь. В эту ночь я желаю смерти. Желаю её больше, чем желал чего-либо в этой жизни. Джустиниани дал мне возможность встретить смерть: я знаю турецкий язык и могу помочь ему в его замыслах.

Иисус Христос, сын божий, смилуйся надо мной!

Ведь я её люблю. Люблю безумно, а значит, безутешно. Прощай же, Анна Нотарас, моя бесценная!

19 мая 1453.

Итак, я должен выпить бокал смерти и распада до последней капли. Мне не дано было умереть в эту ночь.

Как-то, чтобы произвести впечатление на Джустиниани, я сказал ему, что я твёрдый человек. Я имел в виду, что мой дух может властвовать над телом и чувствами. Куда делась моя твёрдость?

Моё тело уже не подвластно духу.

Сегодня профессиональные вояки говорили мне с завистью:

– Ты счастливчик, Джоан Анжел, что вернулся живой!

Никакое это не счастье. Просто никто не умрёт, пока не придёт его час. Но от осознания этого мне ещё хуже.

Кажется, бессмысленно, волей случая днём и ночью безумствует смерть на стенах моего города. Но каждый снаряд летит своим, богом прочерченным путём.

Сегодня ночью мы, наконец, сожгли турецкую башню. Многие считают это ещё большим чудом, чем её возведение в течение одной ночи.

В непроглядную ночь я лежал у подножья башни, одетый в турецкую одежду. Кто-то наступил на меня в темноте, но я притворился трупом и не пошевелился.

За два часа до рассвета мы ворвались в башню. Нам удалось выбить несколько люков и бросить внутрь глиняные горшки с порохом. Иначе мы никогда не смогли бы её поджечь. Волосы и брови у меня опалены. Руки в волдырях и ожогах. Джустиниани не узнал меня в лицо, когда я, как червяк, приполз обратно. Из всех тех, кто ворвался в башню, вернулся я один. Нескольким туркам, бывшим в башне, удалось убежать. Утром султан приказал их обезглавить и головы насадить на колья.

Грохот орудий стоит у меня в ушах и пол трясётся под моими ногами. Но сильнее, чем ожоги на лице и руках жжёт мне сердце тоска.

Впервые он явился мне после землетрясения в Венгрии. Потом под Варной. Тогда он сказал: «Встретимся снова у ворот святого Романа». Сегодня ночью я ждал его, но он не появился.

20 мая 1453.

За ночь турки придвинули к стене много новых боевых башен, но ни одна из них не может сравниться по величине с той, которую мы спалили.

Каждый день их флот подходит на вёслах к запору, чтобы связывать венецианские корабли и их экипажи.

Но всё это я узнаю от других. Из-за ожогов я не могу одеться и подняться на стену.

21 мая 1453.

Меня навестил немец Грант. Он также опалил себе бороду и обжёг руки. Турки уже научились вести войну под землёй и защищать свои подкопы. Сегодня люди Гранта выкопали контрход вблизи Калигарийских ворот. Но их встретил поток жидкого огня. Помощь наткнулась на стену из копий и ядовитый дым.

Грант вынужден был лично спуститься под землю, чтобы придать отваги своим людям. Им удалось уничтожить турецкий подкоп, но они понесли тяжёлые потери. Схватки под землёй вызывают в городе суеверный страх.

Глаза у Гранта опухли, белки покраснели от ночных бдений и сернистого газа. Он рассказывал:

– Я нашёл письмена самого Пифагора. Но буквы как мухи пляшут у меня перед глазами. Я уже не могу читать.

Его лицо искривилось в бессильном гневе, он грозил кулаком и кричал:

– Это какое-то наваждение, слепое пятно, которое даже мудрейшие греческие математики и техники имели в своих глазах! Они могли, как обещал Архимед, сдвинуть землю с орбиты. Но когда мне показалось, что я нашёл новые знания, мне удалось прочитать лишь то, что у дерева есть душа. И даже у камня. Вот хотя бы Пифагор. Он мог построить машины, которые способны покорить природу. Но он посчитал это маловажным. Вместо этого, он ушёл в себя, в свою душу, обратился к богу.

Я спросил его:

– Пусть тебя не убеждают доводы Библии и Отцов церкви, но почему ты не веришь греческим мудрецам?

– Я и сам уже не знаю,– прошептал он и потёр глаза кулаком. – Наверно, мой разум помутился. Ночные бдения, постоянное напряжение, лихорадка поиска знаний сделали меня больным от перевозбуждения. Мои мысли пересекаются как птицы при полёте, и я уже не властен над ними. Что это за страшная дорога, которая ведёт вглубь человека и исчезает во мраке? Пифагор умел из цифр построить вселенную, но оказался бессильным перед человеком, которого невозможно построить из цифр. Неужели, мрак человека более значителен, чем свет вселенной, свет знаний?

Я сказал:

– Дух божий осветил землю. Дух божий как пылающий огонь опустился на нас, смертных. Ты не можешь этому не верить.

Он разразился жутким смехом, бил себя кулаками в виски и кричал:

– Вечный огонь сжигает также и тело человека. Из орудийных стволов огнём сверкает разум человека. Я верю в человека и в свободное познание. И больше не верю ни во что.

– Ты воюешь не на той стороне,– повторил я ему ещё раз. – Тебе выгоднее было бы служить султану, а не последнему Риму.

– Нет,– ответил он упрямо. – Я служу Европе и свободе человеческого разума, а не власти.

22 мая 1453.

Обнаружены два подкопа вблизи Калигарийских ворот. Один из них удалось уничтожить лишь после ожесточённой схватки. Другой обрушился сам, так как его подпоры были поставлены неумело. Грант считает, что большая часть опытных горняков уже нашли свою смерть, поэтому султану приходится использовать людей необученных.

Перед самой полночью по небу пролетел светящийся диск. Этого никто объяснить не может. Кесарь заметил:

– Предсказания начинают сбываться. Скоро наступит конец тысячелетней империи. Созданная первым Константином, она погибнет с последним Константином. Я родился под несчастливой звездой.

23 мая 1453.

Умерла последняя наша надежда. Кесарь прав. Подготовленный постами, бдениями и молитвами, он острее других ощущает последние, редкие удары пульса своей империи.

Бригантина, которая была выслана на поиски венецианского флота, вернулась сегодня утром, не выполнив задания. Невероятное везение, мастерство и отвага экипажа позволили ей пройти теснину Галлиполи под носом у турецких кораблей.

Двенадцать человек ушли в море. Двенадцать человек вернулись. Шестеро из них венециане. Шестеро греки. Двадцать дней они бороздили Греческое море, не обнаружив и следа христианских кораблей. Ежеминутно они подвергались риску быть захваченными турецким патрульным кораблём.

Когда стало ясно, что ищут они напрасно, экипаж собрался на совет. Некоторые из них говорили: «Мы выполнили свой долг. Большего мы сделать не можем. Вероятно, Константинополь уже пал. Зачем нам возвращаться в пекло боя? Гибель города неизбежна».

Но другие возразили: «Кесарь нас послал. Кесарю мы должны сдать рапорт, хотя наша экспедиция и не дала положительных результатов. Но давайте проголосуем».

Они посмотрели друг на друга, рассмеялись и единогласно проголосовали за то, что бригантина должна вернуться в Константинополь.

В Блахернах я встретил двоих из тех достойных мужей. Они всё ещё с иронией рассказывали о своей бесплодной морской прогулке, а венециане подливали им вина и хлопали по плечам. Но глаза моряков не лгали и в них отражались пережитые на море опасности.

– Как вы решили вернуться на верную смерть? – спросил я.

Они повернули ко мне удивлённые обветренные лица и ответили почти хором:

– Мы ведь моряки Венеции.

Да, это всё объясняет. Венеция, королева морей, жадная, жестокая и расчётливая. Но она воспитывает своих моряков, чтобы они жили и умирали за её славу.

И всё же, шестеро из двенадцати были греками. Они доказали, что и грек может быть верным до смерти. Верным делу, которое безнадёжно проиграно.