Навруз

Открыв калитку, перешагни и порог

Весь день я ждал отца. Он возвращался со своими чайниками и пиалами обычно в сумерки, когда жизнь в махалле затихала, но мне чудились его шаги задолго до захода солнца. Стукнет щеколда, скрипнет калитка — я бросаю станок, выглядываю во двор: не пришел ли?

В неурочный час отец возвращался редко. Причину нужно было сыскать, и не простую, чтобы среди дня он загасил самовар и сложил в ведро пиалы. Не сыщешь такую причину. Пожар в башмачном ряду не возникал, затмения солнца не было, о наводнении и говорить нечего. Неоткуда взяться наводнению — воды в Джизаке едва хватало на питье.

И все же я думал, что отец прибежит домой. Прибежит, когда услышит от дяди Джайнака и домли Хатама о желании сына поступить в новую школу. Это вроде пожара в башмачном ряду.

А отец не бежал. И, видимо, не собирался бежать. Вернулся домой он позже обычного.

На лице ни радости, ни печали, ни озабоченности. Одна усталость. Я помог ему раздеться, полил воду на руки. Жду, что скажет. А он молчит.

Мать собрала дастархан, поставила шурпу, положила лепешки.

— Ешьте, отец!

Он сел, макнул лепешку в суп, положил в рот.

Матушка спросила, как прошел день, не случилось ли чего необычного на базаре?

На все ответил отец, ответил обстоятельно. А про домлю Хатама и дядю Джайнака — ни слова. Будто не видел их, не говорил с ними.

Я стоял у двери, прислонившись к косяку, и слушал отца. Вернее, не слушал, а складывал слова, словно у меня был хурджун для слов. Складывал за ненадобностью. Слова «школа», которого я ждал не было.

Оно появилось, когда обед наконец закончился и мать подала чай. Отец сказал:

— Оказывается, открыли новую школу.

Матушка приняла это как событие не слишком важное.

— На все воля всевышнего.

Отец покачал головой.

— В том-то и дело, что это не воля всевышнего. Люди говорят, что это воля дьявола. Без бога будут в ней учиться дети.

Матушка не поверила. Не могло быть школы без бога. Ведь дети учатся по корану.

— Кто же пойдет в такую школу? — спросила она.

Отец помолчал, потрогал усы, усмехнулся: видно, его самого потешала затея с повои школой. А может, не затея потешала, а то, чем обернется она для нашей семьи.

— Такие, как наш Назиркул.

Матушка испуганно открыла глаза.

— Не шутите отец!

— Не шучу, ташкентская. Ко мне приходили Джайнак-ака и мулла Хатам и просили согласия записать Назиркула в новую школу.

— Ван! — вскрикнула матушка. — Неужели вы дали согласие?

Столько горечи и боли было в этом возгласе, что отец растерялся. Ему затея с новой школой казалась не очень серьезной, поэтому он шутливо обо всем и рассказывал. А тут вдруг отчаяние, даже ужас.

— Ну, ну, ташкентская, не принимай слишком близко к сердцу сказанное. Насчет дьявола, я думаю, люди ошиблись. Кто разрешит дьяволу устраивать школу? Да и мулла Хатам и Джайнак-ака, как ты знаешь, не общаются с потусторонней силой. Даже наоборот…

— Не мучьте, отец! — взмолилась матушка. — Дали вы согласие или нет?

Прижатый к стене, отец опустил виновато голову.

— Дал.

— Лучше бы мне не родиться на этом свете! — запричитала матушка. — Лучше бы я…

— Э-э, ташкентская, — стал сердиться отец, — ты же сама хотела сделать из Назиркула образованного человека, ты же водила его к отинбуви и мулле Миртажангу. Говорила: мясо ваше, кости наши… Мясо-то этот злодей Миртажанг чуть не снял с Назиркула.

— Что вспоминать прошлое? — продолжала стенать матушка. — Прошлое минуло…

— Вот, вот… И пусть оно сгинет. Но учение-то тебе по сердцу. Назиркула будут учить настоящие учителя.

Отец остановился. Был он взволнован, решимость горе на в нем. Что-то еще он хотел сказать, но сдержал себя. Что-то важное, главное.

Матушка это поняла и смолкла, ожидая.

— Домля Хатам обещал сделать из Назиркула учителя, — открыл наконец главное отец. — Понимаешь, ташкентская, — учителя!

Я вздрогнул. Неожиданно прозвучали для меня эти слова, сказанные отцом. Ничего в них особенного не было. Для других, которым моя судьба безразлична, они как ветер. Что он оставляет? Шум травы и только. А для меня — боль, радостную боль сердца.

То же почувствовала и матушка. Не могла не чувствовать. Это она передала мне мечту о школе. Но страх еще не оставил ее.

— Что же это так вдруг… — сказала она.

— Не вдруг… Советская власть обещала открыть школы, вот и открыла.

— Сколько платить надо этому домле Хатаму? — поинтересовалась практической стороной дела матушка.

— А ничего. Власть платит учителю, с учеников не берут.

— Даже лепешки?

— Эх, ташкентская! Если ничего, значит, ничего…

— Странная школа, — вздохнула матушка. — И без денег, и без бога.

— Так мир устроен, — воспользовался отец случаем, чтобы порассуждать о боге. В противоположность матушке он относился к богу, особенно к его слугам, без достаточного почтения. Посещение мечети было для него обременительной обязанностью, от которой отец старался всячески избавиться. К богу он обращался лишь с просьбами и то, когда ни к кому другому обратиться было уже нельзя. Мулл считал мошенниками и вымогателями. Объявив сейчас матушке, что мир так устроен, он тут же добавил: — Там, где бог, там и деньги, где нет бога, там нет и денег…

— Не богохульствуйте! — подняла руки матушка. — Всевышний не причастен к делам людским.

— Но они творятся с его благословения…

Спор переходил границы дозволенного. Матушка повернулась ко мне и сказала:

— Назиркул, иди объяви невестке нашей о своем желании идти учиться. Жена должна знать путь, который избирает муж. Иди, сынок!

Матушка не хотела, чтобы я слышал слова, оскорбляющие слух мусульманина, западающие в душу и смущающие ее. О Мастон она меньше всего думала в эту минуту.

— Спасибо! — поклонился я родителям и вышел из комнаты.

Спор о боге меня не интересовал, а необходимость присутствовать при нем — тяготила.

«Буду учиться… Буду учиться», — повторял я как песенку, торопясь в ичкари — женскую половину.

Мне надо было с кем-то поделиться своей радостью, а кроме Мастон никого из взрослых в доме не было. Хотя двенадцать лет тоже не великий возраст!

У двери я вдруг остановился. Вот уже полгода, как я не говорил с Мастон. Даже больше. Не было надобности что-то обсуждать и решать сообща. Ведь Мастон жила у нас как родственница, хотя и считалась моей женой. Матушка определяла обязанности Мастон. Ей полагалось встречать меня на террасе, подавать полотенце, лить из кумгана воду на мои руки, приносить еду, ставить передо мной, ждать, когда поем и попью чай, кланяться и уходить.

Я к этому привык. Слов от нее никаких не слышал и, наверное, удивился бы, услышав. Постепенно забылось и слово «жена». Его иногда произносила матушка, как произнесла сейчас, отправляя на переговоры с Мастон.

У дверей я вспомнил, что никогда не заходил в комнату Мастон вечером, да и днем такое, кажется, не случалось. Не без смущения и робости я надавил на створку. Со скрипом она отошла, и я увидел Мастон, сидящую на курпаче с каким-то шитьем в руках.

Не зная, кто входит, и ожидая лишь матушку, Мастон спокойно повернула голову и вдруг вскрикнула «ой!».

Удивление и испуг были в этом возгласе.

— Ты что, Мастон? — спросил я, обескураженный такой встречей.

Она не ответила. Сжала руки на груди, словно защищалась.

Мама послала меня поговорить с тобой, — как можно мягче произнес я, объясняя свое неожиданное появление в ичкари.

Мастон еще крепче сжала руки на груди.

— В городе открывается новая школа, — повторил я слова отца. — В ней будут учиться дети бедняков. Бесплатно учиться…

Мастон слушала, но не воспринимала то, что говорилось. Я понял это но выражению ее глаз, по-прежнему полных страха. Она все еще боялась чего-то, что должно последовать за моим появлением и моими словами.

— Каждый может записаться, — продолжал я. — Мулла Хатам вместе с дядей Джайнаком обходят махалли и записывают детей. Ты видела большой белый дом, который построил Исмаил-бобо?

Страх стал гаснуть в глазах Мастон. Ничего пугающего слова мои не несли, и это успокаивало. А когда я спросил о белом доме, она попыталась вспомнить, видела ли его, вспомнила и кивнула.

— Вот в этом доме и будет новая школа, — обрадовался я. — От нас совсем недалеко, в начале базара.

Робкий интерес пробудился в Мастон. Правда, не к школе, не к тому, что она открывается в белом доме.

— Зачем вы все это мне говорите? — спросила она с удивлением.

— Не понимаешь?

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты пошла учиться.

Страх опять вспыхнул в глазах Мастон.

— Вы прогоняете меня?

Я опешил. В моих словах не было ничего, говорящего о ненависти.

— С чего ты это взяла, Мастон?

Она вдруг заплакала.

— Муж, посылающий жену в школу на глаза людей, прогоняет ее.

Она искренне огорчилась, слезы были безутешными. Глупая, она совсем не понимала, о чем речь. Я опустился рядом с ней на курпачу.

— Пойми, ты останешься с нами, только будешь утром ходить в школу…

Мастон в отчаянии каком-то прильнула к моему плечу, словно искала спасения.

— Не прогоняйте!.. Не прогоняйте!..

Жалость к этому маленькому бедному существу охватила меня. Как утешить Мастон, я не знал. Стал гладить ее волосы, приговаривая:

— Не плачь… не плачь… Школа — это совсем не страшно. Там нет муллы Миртажанга, там не наказывают детей.

Мастон не хотела слушать, и выражала это тем, что упорно качала головой.

— Значит, не пойдешь учиться?

— Нет.

Я огорченно вздохнул.

— Глупая ты, Мастон…

Она согласилась. И даже обрадовалась тому, что услышала обидное для себя слово.

— Глупая, глупая… Но не прогоняйте меня.

Третий раз в своей маленькой жизни я переступал порог школы. Первый раз, если помнит читатель, меня, всего в слезах, матушка втащила во двор отинбуви. Я сопротивлялся изо всех сил, рыдал, брыкал ногами. Второй раз вошел сам, но подталкиваемый матушкой. Испуганный, с душой, ушедшей в пятки. Третий раз — один, без мамы, без слез, без страха. Конечно, взволнованный чуточку — событие-то было торжественное, и мир открывался неведомый.

У ворот школы меня встретил мулла Хатам. Он улыбался приветливо, прикладывал руку к сердцу, словно я был не ученик, а желанный почетный гость.

— Проходи, проходи, Назиркул!

Заметив мое смущение и мою нерешительность, мулла Хатам сам повел меня в дом через террасу с цветными стеклами и потолком. Все было красиво и нарядно. Чистота удивительная. Я боялся ступать кавушами на крашеный пол.

Я ждал шума ребячьих голосов, топота ног, а меня встретила тишина.

«Неужели начались занятия?» — подумал я. С чувством вины переступил порог класса. И замер удивленный: класс был пуст.

— Я пришел раньше времени? — спросил я муллу Хатама.

— Нет, ты пришел вовремя. Другие запаздывают…

У муллы Хатама были часы, и он, щелкнув крышкой, посмотрел на них.

— Могут и совсем не прийти.

«Как не прийти? — поразился я. — Как можно не прийти и школу?» Надо было задать такой вопрос мулле Хатаму, но я не посмел.