Золото

4

Необозримые пространства между Тимптоном и Алданом, белые и холодные, погрузились в молчание. Спрятались пташки, уснули бурундуки, лишь дятел в тишине продолжал долбить сушины и перелетать с места на место, роняя по пути легкий пуховой снег. Глухо и мертво. Ноябрьское солнце бессмысленно глядит с ледяного неба. День обманчив, как марь под снегом, кажется, что он впереди, но уже замутился запад тусклым кармином. И опять — ночь, жестокая, долгая, у костра под небом. Сколько путников торопится придти к теплу жилья до этой ноябрьской ночи в сопках, сколько не приходят и продолжают глядеть вперед в надежде поймать меж деревьев огонек…

Немногие остались зимовать на ключах с тем, чтобы по апрельскому насту выйти к жилью или большой водой попытаться выскочить на Алдан. Половина ушедших на Терканду блуждала по зимней тайге без троп, без надежды. Счастливцев с богатым запасом сухарей было немного. Велики таежные пространства! Редко след одного пересекал след другого. Редко случались встречи среди темных лесов.

На сучьях деревьев белели навесы снега, ветки пушились серебряными перьями. Легким, едва уловимым звоном осыпались снежные подвески на четырех путников, пробиравшихся между кустарников. Их шапки, плечи и сумки были белы. Люди шли тихо не только потому, что были слабы от голода, но и оттого, что не знали, куда идут, может быть, с каждым новым шагом — дальше от жилья. Выйдя в распадок, они остановились: можно идти прямо, влево, вправо… Сопки лежали белыми саванами, в складках едва приметно темнелись леса. Бесконечную царапину прочертили путники за две недели по долинам, речкам, через сопки и сырые, еще не замерзшие мари. Темными точечками утоптанного снега и пепла остались ночевки у огней.

Сегодня они прошли совсем мало, обошли только сопку, если считать по прямой — не сделали и километра. Позади, совсем близко, виднелась голая скала, под которой ночевали. Все четверо избегали смотреть друг на друга, в запавших глазах каждого стояла одна мысль: опять ночлег у костра, бессонный, голодный, опять Степка непременно заговорит о жеребьевке. Он уже третий день твердил об этой жуткой игре в случай, в которой страшно не только проиграть, но не менее страшно выиграть.

— Идемте еще, вечер не скоро, рано шабашить, — сказал недовольно Ван Ху и пошел через долину к видневшимся темным елям.

— Ван Ху, — окликнул его Жорж, — что-то нет твоего Тимптона!

Он пошатнулся на ровном месте, как подвыпивший гуляка, и едва не упал. Била кровь в висках, в глазах потемнело. Справился с припадком слабости и продолжал:

— Много речек пересекли, а Тимптона нет. Зря не свернули влево. Я говорил.

Ван Ху в туго стянутом подвязками треухе плохо слышал. Покосился и не ответил. Берег каждую капельку сил, не хотел растрачивать ни на что иное, кроме движения. Жорж сделал несколько шагов и ухватил Ван Ху за рукав. Они остановились и принялись ссориться. Двое, всегда отстающие, заметив, что передние приостановились, немедленно опустились на снег. Они были настолько слабы, что даже сидя не чувствовали себя неподвижными, казалось, продолжается отвратительная качка. Ничего иного, кроме досады, не могли вызывать эти бесполезные нахлебники в пути, не способные срубить дерева на остановке. Ван Ху зашагал снова: может быть, отстанут наконец.

— Они опять идут за нами, — оглянулся Жорж. — Они, видно, не отвяжутся, пока не издохнут!..

Ван Ху и Жорж прибавили шаг. Сыпкий мерзлый снег всплескивался из-под ног. Но не надолго хватило сил. Лишь только закат окрасил вершины сопок, они остановились. Застучали топоры. В снегу из-под деревьев медленно разгорался костер. Над пламенем таяли с лиц сосульки, в огонь совали руки, протягивали ближе к теплу ноги в разбитой, опутанной бечевкой и тряпками обуви. Двое отставших явились не скоро. Завидев огонь между деревьев, они долго ковыряли снег и собирали мох, чтобы, усевшись у тепла, жевать его до полуночи.

Степка был сильнее, он уже поджарил на палочке первую порцию мха и ел его, пихая в рот щепотью, когда приполз Васька со своей добычей. Лица их оживились от движения ртов, было похоже, что они ужинают в самом деле. Утром будут молча корчиться от страшных резей, знают это, но не в силах преодолеть голод.

Жорж натаял снегу и вскипятил воду. Ван Ху достал два сухаря, один положил себе на колено, другой, поменьше, — сунул товарищу. Макали в кипяток твердый бесформенные огрызки и долго сосали, стараясь продлить наслаждение. Вот уже третий вечер у костра двое ели сухари, а двое жевали мох и глядели в огонь. Ван Ху наотрез отказался делить остаток продовольствия. В кармане у него осталось еще четыре крохотных сухарика — на два дня.

Степка бросил с полы в огонь недоеденный мох. Его лицо исказилось, долго заикался, прежде чем сумел заговорить. Его преследовала мысль убедить товарищей испытать счастье — кинуть жребий. Все понимали разумность его предложения, но потому, что это единственное в их положении средство могло оказаться для одного из них — неизвестно для кого, а значит для каждого, — добровольным согласием умереть, в то время, как другие, может быть, выйдут в жилое место, никто не решался ни возразить, ни принять это предложение. Делали вид, что не слышат или не понимают рассуждений Степки. И на этот раз никто не проронил слова. Протягивали руки к огню, поправляли выпавшие головешки, брали нечувствующими пальцами раскаленные угольки и кидали в костер. Движения были неискренние, деланные. Васька закашлялся и долго перхал, сгибаясь, не в силах произнести слова. Наконец, он поднял мокрые от напряжения глаза.

— По крайней мере, кто-нибудь да выйдет. Я согласен. Дается фарт — так, не дается — один конец. Я согласен, — повторил он и не сводил взгляда с Ван Ху и Жоржа.

В первый раз идея Степки нашла сторонника. Еще глубже почувствовалась вражда между двумя лагерями. Двое, сумевшие сохранить в себе на капельку больше сил, молчали. Двое, обреченные завтра повалиться на снег и замерзнуть, не дойдя до костра, приставали:

— Думаете на одном сухаре выйти к жилью? — Блестящие точечки в глубоко запавших глазах Степки тлели, как огоньки в туннеле. — Мы завтра, допустим, а вы, допустим, через два дня. Делом надо говорить.

— Они еще не пробовали мох, — добавил Васька, — попробуют, тогда согласятся.

Ель от жаркого огня шевелила лапами, словно отмахивалась от кошмарного сна. От прыгающих теней лица сидящих вокруг костра казались смеющимися. Наступило молчание. Настороженно смотрели друг на друга, и ни один не смежил тяжелых век, несмотря на мучительный соблазн забыться хоть на одну минуту возле тепла.

«Без жребия, сонного, никто не будет против», — думал Жорж. Так думали и остальные.

В костер всю нескончаемую ночь подкладывали сучья, — даже Васька.