Отчуждённые

1

Нет, не старость подкралась к Юкечу, с ног его свалила болезнь: тело старика стало вялым, непослушным. Вчера он мог еще выйти из избы, побродить по двору. А сегодня нет сил даже встать. Попробовал было подняться с постели и не смог — голова закружилась.

В избу вошла дочь Ачук, поставила на маленькую скамеечку у кровати глиняную чашку с пшенной кашей.

— Поешь, отец, хоть немного. Ведь сегодня и маковой росинки во рту не держал.

— Не хочу есть, — ответил тихо Юкеч. — Попить бы, в горле пересохло.

— Так попей урва вюд[1]. Кончится — еще приготовлю.

— Не надо, — покачал головой Юкеч. — Хватит и этого.

Старика бросает то в жар, то в холод, и он то откинет кафтан, укрывающий его, то так укутается, что и дышать нечем. А в избе и так воздух тяжелый, пропитанный сыростью.

Покидают Юкеча силы. Трудно даже повернуться с боку на бок. Стиснув зубы, он тихо стонет.

Этот стон, будто игла, вонзается в сердце Ачук. «Лучше бы я вместо него так мучилась», — думает она, с болью глядя на побледневшее лицо отца.

— Зачем ты опять перину из-под себя на пол сбросил? Неудобно ведь лежать на твердом.

Ачук приподнимает легкое тело отца, подкладывает под него снова перину, укрывает кафтаном.

Юкеч молчит, лишь печально смотрит на дочь. Ачук тоже притихла. Да и что говорить? Ее ли дело давать советы старшим? Отец может и обидеться или рассердиться. Скажет, что цыплята, мол, кур не учат. И будет прав.

Подушечка с самотканной наволочкой, на которой покоится голова Юкеча, хотя и небольшая, но мягкая. Старик сам набил ее свежим гусиным пером. «Когда умру, положите мне под голову», — не раз, бывало, говорил он то ли шутя, то ли всерьез.

Юкеч так исхудал, особенно в последнее время, что светится весь — остались одна кожа да кости. Кожа на лице сморщилась, поблекла, приняла цвет белой глины, которую люди копают для хозяйских нужд на склонах горы Кугызан вуй. Глаза провалились, стали похожи на маленькие озерца на заросших уральских склонах, поэтому нос Юкеча кажется намного больше, чем есть на самом деле. Только рыжеватая борода осталась все такой же густой, пышной. Она ничуть не изменилась, наоборот, кажется, стала еще пышнее. Юкеч поглаживает ее, расчесывает согнутыми, как зубья у граблей, пальцами. Он поднимает изредка голову и пристально всматривается сквозь окно во двор, будто ждет кого-то в гости.

— Кого это ты все высматриваешь, отец? — спросила, не выдержав, Ачук.

Из глаз старика покатились светлые, словно стеклянные бусинки, слезы. Посиневшие губы едва заметно зашевелились, будто трепетные осиновые листья от легкого ветерка.

— Да, вот думаю, может, успеет подъехать Юзай... — тихо, запинаясь, проговорил Юкеч. — Известие-то он получил... Стало быть, не сегодня-завтра должен быть уже здесь... А Семена, видать, так и не увижу... Слишком далеко отсюда. За тысячи верст... Потеряет, верно, головушку на чужой стороне. И вестей от него давно уже нет. В последнее время даже во сне не является. Как бы не случилось с ним какой беды. Немец, он тоже неглупый, тоже хорошо стрелять умеет... Эх, хотя бы война проклятая скорее кончалась! Все война да война. Надоела эта киямат[2] народу. Сколько людей в землю вогнала. Скольких калеками сделала — того без ноги оставила, того без руки. Возвращаются домой горемыки и думают, небось: «Зачем? Лучше бы уж там, на поле брани, уснуть вечным сном». Что это за жизнь у них теперь будет — ни пахать, ни сеять... Эх-ма, — вздохнул Юкеч. — Только кончилась война с япошками, и на тебе, не успели оглянуться, как с Германией началась... И чего это царям не хватает, чего они поделить не могут. Ездят друг к другу в гости, пьют-пируют, дочерей замуж отдают, сами из других стран невест берут, родственниками становятся. И вдруг ни с того ни с сего ссорятся — и в драку. Хорошо, если бы сами дрались. А то ведь безвинный народ втягивают в это светопреставление. Не цари, а народ дерется-воюет, а они только почести пожинают…

Юкеч не выдержал. Со злостью сбросил с себя серый кафтан. Да и как тут выдержишь? Как будешь спокойным? Ведь он сам двенадцать лет отслужил в солдатах. Сколько всего пережил, перетерпел! И голод, и холод, и издевательства офицеров. Был ранен... Вся молодость, можно сказать, прошла в солдатах. Разве этого мало? Да и дома, вернувшись из солдатчины, счастья не увидел. Перед уходом в армию Юкеч дал на хранение сестре, жившей с мужем в соседней деревне Кангыл, пятьсот рублей — эти деньги он накопил с малых лет на работе. Сестра обещала хранить деньги, пока он не вернется, но не сдержала слова, израсходовала их на себя. Когда Юкеч пришел к ней, она даже в дом к себе его не пустила.

— Нет у меня уже твоих денег. Мы выкупили за них твою же невесту. Ясно? — отрубила она.

Остался Юкеч гол как сокол. Но не унывал. Не из тех он, что падают духом, едва завидев беду на пороге. Женился, стал потихоньку обживать, налаживать свое хозяйство. Вскоре в избе защебетали карапузы: один, второй, третий...

Шли годы... И вдруг новая беда свалилась на плечи Юкеча: умерла его жена. Тяжкой была для Юкеча эта утрата. Он сгорбился, поседел. И все-таки горе не сломило его, не пригнуло, как одинокую былинку, к земле. Юкеч сумел взять себя в руки. Да и как же иначе? Ведь у него остались дети, его дети! Единственная теперь радость и утешение. Кто же, как не он, вырастит и воспитает их? Мачеха? Нет, не нужна им вторая мать! Кто знает, какая она будет? Пусть уж лучше всегда помнят об одной — своей, родной. Как ни трудно было Юкечу, не привел он в дом вторую жену. Не привел ради детей. Сам стал для них и отцом и матерью. Сколько бессонных ночей, сколько забот, ласки отдал он детям! Недосыпал, недоедал, лишь бы дети ни в чем не испытывали нужды. Да, нелегко ему было! И все-таки он поставил ребятишек на ноги. Старшие сыновья — Юзай и Семен — окончили двухклассное училище. Дочери тоже могли бы пойти учиться — Юкеч настаивал на этом, — но побоялись разлучиться с домом. Так уж у девушек-мариек заведено исстари: от родного дома ни на шаг. Есть еще самый младшенький — Микайла, которого тоже надо будет ставить на ноги, но пока он еще мал.

— Отец, может, молока выпьешь? — спросила средняя дочь Чатук, войдя в избу. Она только что подоила корову. — Парное молоко, говорят, исцеляет.

Юкеч непослушными, дрожащими руками взял поданную Чатук чашку с молоком, наклонил ее и с передышкой выпил. Затем лег на другой бок и снова принялся смотреть сквозь окно на улицу.

На улице тихо, спокойно, даже осиновый лист не дрогнет. Небо чистое, слегка нахмуренное — приближаются сумерки. Солнце уже вот-вот спрячется за избу соседа Эшмырата, последними ласковыми лучами прощается с землей. А Юкечу не хочется прощаться ни с землей, ни с солнцем. Когда жизнь висит на волоске, и в окно посмотреть, полюбоваться окружающим миром — тоже счастье. И Юкеч любуется, жадно впитывает в себя спутавшиеся пряди травы, стройные упругие белонежные стволы берез, затейливые кружева листьев... Вот уже начинает смеркаться. Стар и млад высыпали на улицу. Ребятишки гоняют палками круглый деревянный шар, галдят, спорят о чем-то. Возбужденные их крики радуют Юкеча, напоминают ему давно прошедшее детство.

Вот собрались табунком и старики, садятся на топтун-траву на склоне оврага возле узколистой ветлы. Наверное, как всегда начнут сейчас обсуждать прошедший день, что успели сделать. А о чем думать-мечтать ему, Юкечу? Как это о чем? Поскорее выздороветь, встать на ноги. Это ведь самое главное. Будет здоровье — будет и достаток. Не зря говорят: здоровье — самое ценное сокровище. Да, встать бы на ноги. А там — чего-чего, а семью-то уж свою он как-нибудь прокормит. Вот только бы отпустила хворь, появилась бы прежняя сила в руках.

За нелегкими этими раздумьями Юкеч и не заметил, как уснул. Наверное, помогло все-таки ему парное молоко. А может, сказалось и то, что трое суток он уже не смыкал глаз.