Любимая песня отца
- Автор: Николай Рыбаков
- Жанр: Классическая проза / Советские издания
- Дата выхода: 1986
Читать книгу "Любимая песня отца"
ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ ОТЦА
В деревне меня шутливо называли кучером. Но я не обижался. Попробуйте обойти наши колхозные поля пешком, тогда сразу поймете цену каждой пары шоферских рук.
Газик мой был машиной ладной, да и нравилась мне эта работа. Только вот, жаль, свободного времени было маловато. Встаешь с зарей — за баранку, а потом за день столько верст намотаешь на колеса, что голова кругом. Тут уж не до баяна.
При чем тут баян? Ах да, совсем забыл самое главное оказать — баянистом я был, можно сказать, первым лицом в нашей самодеятельности. Сарамбай Очи, завклубом, парень, конечно, толковый, особенно по части организации бесед или лекций. Это он вам — пожалуйста. А вот в музыке слабоват. Так что приходилось мне выкраивать время, пока мой шеф, Иван Васильевич, был занят своими председательскими делами. Как только у него заседание правления или какое-нибудь там собрание — бегу в клуб.
Говорят, что играл я неплохо. Не знаю, не мне судить. Но музыку очень любил и мечтал стать настоящим музыкантом. Иногда мне казалось, что музыка словно живет во мне, играет, просится к людям... Наверное, это от отца.
Помню, ездили мы как-то в райцентр с концертом. И, как всегда, исполнили несколько песен, которые сочинил он до войны. Видимо, хорошо исполнили, потому что записали их на пленку, а потом и по радио передали. Да только, видать, напутали что-то и объявили их народными. Сначала обидно мне стало, а потом подумал: раз так — значит, по душе они людям...
Летом отдыхать некогда. Вроде бы только проклюнулась зелень, глядь, а уже трава по пояс, кончился сенокос — озимые убирать искра. С утра до вечера люди в работе. А председатель наш тут как тут. Ему и в полях нужно побывать, и в мастерских, и в гараже. Частенько в райком приходилось заглядывать. Хорошо ещё до райцентра недалеко, каких-нибудь километров двадцать. Иван Васильевич так считал: настоящий руководитель должен во все дела сам вникнуть, сам за всем проследить.
Как-то я не выдержал и по дороге в райком оказал ему:
— Не знаю, как у других, Иван Васильевич, а у нас в колхозе непорядок.
— Что ты имеешь в виду? — удивился он.
— А вот, — говорю, — что. И бригадиры у нас есть, и звеньевые — на каждом участке какой-нибудь начальник найдется. Только вот отвечать никто ни за что не хочет.
— Как так? — раздраженно спросил Иван Васильевич.
— Так... Боятся, — говорю, — ответственности. Ведь каждый знает: не сегодня-завтра надо на покос выходить, а там и уборочная на носу, стало быть, подготовиться надо, подсчитать, сколько понадобится кос, жнеек, грабель, того, сего... Можно это без Вас сделать? По-моему, можно! Ан нет, ждут приезда, особого распоряжения. Разве это порядок?
— Это, Виктор, называется дисциплиной, — твердо сказал Иван Васильевич и хмыкнул.
Чувствую, не понравилось мое замечание. Я уж его изучил: если брови хмурит и хмыкает, будто в горле у него запершило, значит, недоволен.
А вообще-то человек он неплохой. Всего два года председательствовал в нашем колхозе, а поднял хозяйство. До него-то как было: урожаи низкие, людей не хватало — уходили в город, а те мужики, что оставались, больше шабашничали на стороне. Вот райком партии, где Иван Васильевич отделом заведовал, и направил его к нам, тем паче, что родом-то он из нашей деревни.
Да, биография у него, что и говорить, боевая. Призвали в армию еще до войны, а потом — четыре долгих фронтовых года: начал рядовым, закончил майором, ранен был не однажды. Частенько давали знать о себе его старые раны, особенно к перемене погоды. И хоть старался председатель виду не показывать, я-то видел — страдает. Как-то решил посочувствовать ему, так он меня живо оборвал — не любил, когда его жалели.
Жили они вдвоем с женой, хотя детей у них было двое — сын и дочь. Разлетелись дети по чужим краям: сын окончил институт и прописался в Новосибирске, а дочь Роза училась в Йошкар-Оле, в музыкальном училище. Приезжала, конечно, в деревню, но дома бывала недолго, все норовила попутешествовать по разным городам. В общем-то, правильно делала: когда еще мир повидаешь, как не в молодости? А уж родители в ней души не чаяли, ни в чем ей отказа не было. Что ни месяц, глядь, опять Иван Васильевич перевод шлет — когда сотню, когда больше. Как же, одна дочка.
Уж очень гордился председатель, что дочь его будет пианисткой. Да и понять его было можно. Хотя образованием в нашем крае никого не удивишь — из одной только нашей деревни вышли врач, летчик, инженер, несколько учителей и даже археолог, — пианистов пока еще не бывало.
Честно говоря, завидовал я Розе. Музыка была и моей заветной мечтой, о которой я боялся даже говорить. Правда, подумывал иногда: не поступить ли мне в музыкальное училище? Но все сомневался, примут ли? Ведь мне в ту пору было двадцать пять. Староват вроде для учебы.
Тетка, у которой я жил, советовала поступить в политехнический. А я-то знал, что это не так просто: окончил вечернюю школу со сплошными тройками. Но еще чаще она говорила о моей женитьбе. Ну просто покоя ей не давало, что все мои сверстники переженились, ребятишек завели, а я все холостой хожу.
— Оно, конечно, — соглашался я, — можно и жениться, вот только на ком?
Много было в деревне девушек, да ни к одной сердце не лежало. Верно говорят: смолоду не женишься, потом не соберешься. Вот полюбила бы меня Роза... Красивая она. Одним словом — роза. Видно, наперед родители знали, как назвать дочку.
А осенью, когда Розе надо было уезжать в Йошкар-Олу, случилось вот что. Подрулил это я к дому председателя и вижу: открыла она окно и как-то по-особенному на меня посмотрела. Ну, я, понятно, не выдержал и ляпнул:
— Что ты на меня так смотришь? Сглазишь, пожалуй...
А она, эта колючая Роза, вдруг смутилась и ответила:
— Уезжаю я сегодня в Йошкар-Олу. Может, проводишь меня до станции?
Я оторопел:
— Я... не против. Провожу, конечно. Но... что скажет Иван Васильевич?..
Она как-то странно хмыкнула и захлопнула окно.
Вышел председатель, сел в машину. Ехали молча, и мне вдруг стало грустно. А он возьми и скажи:
— А дочка-то нынче в город уезжает (Ну словно соли на рану насыпал). Что ты на это скажешь?
— Ученому человеку учиться надо, — выпалил я.
— Верно говоришь. Человек должен свой талант развивать... Ты же слышал, как она поет! — улыбнулся довольный, видимо, вспомнил что-то.
К полудню я отвез председателя в райком, а сам вернулся в деревню за Розой — Иван Васильевич попросил проводить ее до станции. Она уже ждала меня у ворот. Мать, утирая слезы, помогла ей уложить вещи, а когда машина тронулась, долго махала нам вслед.
— Мама очень хотела поехать со мной до станции, а я не согласилась, — неожиданно сказала Роза, когда уселась на переднее сидение рядом со мной.
Я удивился. И мне почудилось, что сказано это было не случайно. А когда она заявила, что хочет поговорить со мной о чем-то важном, понял, что не ошибся.
— Наверное, во всем районе не найдется парня с таким каменным сердцем как у тебя, — с заметным волнением продолжала Роза.
— Это почему же? — поинтересовался я с притворным спокойствием.
Тут Роза отвернулась и стала сосредоточенно смотреть в окно. Что-то детское и незнакомо беззащитное было в ее лице, руках, которые безжизненно легли на колени. Я не узнавал Розу.
— Я знаю, что кажусь тебе хуже всех наших девушек, — сказала она.
Вот так да! У меня аж дыхание перехватило.
— Ты видишь во мне девчонку, а ведь я уже взрослая девушка.
— Это ты-то взрослая? Да ты жизнь знаешь только по кино да по книжкам!
Роза замолчала. А я впился глазами в серую ленту дороги и мысленно ругал себя на чем свет стоит. Сам, своими руками, точнее, языком, ломал сейчас свое счастье. Что-то горькое поднялось в душе. То ли мать с отцом вспомнил, то ли как в военные зимы мороженую картошку из-под снега из каменной земли выцарапывали, то ли невеселые детдомовские годы...
Я увидел, как она вздрогнула и покраснела, а когда взглянула на меня, в глазах у нее стояли слезы.
— А сам, — почти крикнула она, — сам ты почему ищешь легкой жизни? Что-то не видно, чтобы ты самосвал водил, разъезжаешь себе на газике. Почему бы тебе на самосвал не пересесть, папа оказал, что давно уже стоит он без дела. Говорить-то все мастера...
Я и не подозревал, что Роза в курсе наших колхозных дел. В самом деле, не хватает в хозяйстве шоферов, а самосвал, о котором она говорила, простаивает уже два месяца. По совести оказать, не раз просил я председателя отпустить меня на эту машину, но он — ни в какую. Так что ответить мне было нечего на справедливый упрек девушки.
«Не получилось разговора», — подумал я и включил приемник, чтобы не слышать этой гнетущей тишины.
— Разве я виновата в том, что у тебя было трудное детство, а я выросла с родителями, которые так меня любят? — горько оказала Роза.
Я и сам чувствовал, что неправ. Может, я просто позавидовал Розе и всем тем, кто не испытал муки сиротства?
Из радиоприемника лилась песня. И вдруг точно обожгло меня! Какой знакомый мотив! До боли знакомый! Откуда? Из Йошкар-Олы? Нет, это Всесоюзное радио. Я забыл о разговоре с Розой, о своих обидах, о дороге — все заслонила музыка, родная, знакомая с самого-самого раннего моего детства.
— Роза, слышишь? Наша песня? Марийская песня!
— Тоже выдумал — марийская! — все еще сердись, отозвалась Роза. — Это какая-то украинская девушка поет.
— Да ты послушай, — не унимался я и включил приемник на полную мощность, — честное слово, я знаю эту песню!
У меня, кажется, даже сердце остановилось. Откуда, откуда знал я этот напев? Чуть свернув в сторону, я остановил машину.
— Виктор, мы же к поезду опоздаем! — тормошила меня Роза, но голос ее терялся в потоках музыки. Затаив дыхание, склонился я над приемником, боясь упустить хотя бы звук.
А песня разливалась, словно река в половодье, и, захватив меня, как былинку, как щепку, уносила и уносила в далекое мое детство.
Диво ты дивное, песня. У каждого народа ты своя. Но общую печаль или общую радость воспеваешь ты, песня. Тобою взращенный, спит в колыбели ребенок и сладкие детские видит сны: и родные луга в них, и реки — у каждого своя река, как у меня река Волга — и мать в них, и отец в них с доброю ясной улыбкой в глазах, и льется колыбельная в сердце... С тобою, песня, мужает и крепнет в испытаниях человек. Тобою успокоенный, песня, вспоминает о юности в последний свой миг старец...
Так сердце мое откликалось на этот мотив. А он все лился и лился, и тесно ему становилось в кабине, и заполнял он все вокруг...
Слова, действительно, были украинские, но мотив... Мотив марийский! Готов был спорить я с кем угодно. И вдруг откуда-то из глубины памяти всплыло:
Путь предстоит мне долгий,
До мирной счастливой поры,
Туманится берег Волги
С вершины Артём-горы...
Сомнений не было: я знал и слова... Откуда? Где, когда, от кого знал я эту песню? Какими судьбами занесло ее на Украину?
Девичий голос умолк, раздались аплодисменты. Где-то далеко что-то говорила Роза, ее я не слышал. И только когда она обхватила мою голову руками, глянула в глаза, я пришел в себя. Тихо-тихо Роза проговорила:
— Прости меня, Виктор. Человека с каменным сердцем песня не может так растревожить.