Две Ревекки

Глава 1

Всякий раз, что Павел Михайлович Травин входил в переднюю генерала Яхонтова, его охватывало чувство ширины и спокойствия, основательности и достатка. И то, что прихожая была светлой, с двумя даже окнами, и тяжелые вешалки со множеством верхнего платья, хотя хозяев было всего двое, генерал и дочь его Анна Петровна, и широкие шкапы, дорожные сундуки с заманчивыми ярлыками заграничных гостиниц, и открывающаяся перспектива просторного коридора в недра, и телефон на отдельном, покрытом синим сукном столе, и восковая свечка в тяжелом шандале (на случай, если бы попортилось электричество), даже кожаные калоши с медными задками и тихо мелькавшая пожилая горничная Феня — все говорило о слегка затонном довольстве и прочности. Казалось, тут нельзя было переставлять мебель, перевешивать картин и вообще производить какие бы то ни было перемены. Но странное дело, что сегодня особенно Травину показалось, что малейшая перемена в жизни генеральской семьи не только неуместна, но будет и губительна, словно стулья неколебимо стоят, пока прислонены к стене, а тронешь, — и все рассыплется мелкою пылью. Да и у самого генерала при всей его молодцеватости, моложавости и выправке была во взоре такая уверенность и упорство, которое заставляло подозревать, что за нею ничего нет и что человек упрямствует именно потому, что никаких причин и почвы для такого самоутвержденья не имеет и не чувствует. Даже чем меньше чувствует, тем больше упорствует. Но, конечно, сам Петр Миронович сочно рассмеялся бы, если бы кто стал ему доказывать, что он человек растерянный и слабый.

У дочери генерала, Анны Петровны, вид был властный и несколько упрямый, в старину ее назвали бы «самодуркой». Теперь же все это смягчалось двадцатью тремя годами и не совсем русскою красотою. При смуглой коже барышня обладала нежнейшим румянцем и почти детским, мягким овалом лица, черными, разобранными на прямой пробор волосами, крохотными ушами и очень маленьким ртом, имевшим досадную привычку складываться бантиком. Большие темные глаза и брови дугою делали ее похожею на персидскую миниатюру, старые же приятели ее отца называли ее, лет десять тому назад, «венгерочкой» и «молдаванской куколкой».

Напрасно было бы думать, что при такой наружности Анна Петровна склонна была к лени или какой иной гаремности, была бы дородна или коротконога. Главная ее оригинальность в том и заключалась, что при томном и несколько восточном лице она была высока, худа, порывиста и резка в движениях, что заставляло горничных, которым не по вкусу была ее строптивость, называть ее кобылой, почему-то «морской». В ее живости была, пожалуй, некоторая суетливость, которую не замечали только, поражаясь мерцанием ее черных глаз. Павел Михайлович сегодня только заметил, что при сильном и подлинном волнении выражение лица Анны Петровны делалось беспомощным и даже жалким, чего он никак не ожидал, считая ее за девушку действительно со страстями, но владеющую вполне своими (да отчасти и чужими) чувствами и поступками.

Удивление Травина еще усилилось, когда хозяйка отложила вышиванье и сказала, волнуясь, что ей нужно с ним поговорить и даже попросить о чем-то. Анна Петровна встала, прикрыла плотнее двери, даже приспустила немного занавески на окнах, но не села обратно, а начала ходить по комнате большими, неровными шагами. Ходила она не взад и вперед по прямой линии, а как-то вокруг комнаты, как молотильная, слепая лошадь. Казалось, что, если б брови ее не были так дугообразно устроены, они непременно хмурились бы, а так они только поднялись кверху, причем лоб нисколько не морщился.

Павел Михайлович ждал. Он не был влюблен в Анну Петровну, но ему нравилось считать ее красавицей и существом необыкновенным. Beроятно, это было известно и генеральской дочке, и она ничем не разубеждала Травина в таком его мнении. Он был их дальним родственником, знал их дом еще с Тамбова и был как свой в их семье. Павлуше всегда казалось, что у Петра Мироновича жизнь солидная, на широкую, но не фанфаронскую ногу, с традициями и испытанным вкусом. Когда он зачитывался Достоевским, то все великосветские инфернальницы представлялись ему в виде Анны Петровны. И потом, ему совершенно немыслимо было вообразить себе барышню Яхонтову в неблагородном, неблаговидном, глупом или смешном положении. Это было жизненно недопустимо. Для него было бы невыразимо приятно оказать рыцарскую услугу, защитить ее, исполнить рискованное поручение, хотя еще приличнее было думать, что она в этом не будет нуждаться. Павел Михайлович был двадцатилетний мальчик с простым, необмятым русским лицом, покрытым пятнистым румянцем, но в глубине души он был романтиком и фантазером, так что такое обожание Анны Петровны, при отсутствии всякой другой влюбленности, легко могло сойти не только за любовь, но и за страсть.

Потому он с нетерпением ждал, что ему скажет, чего от него потребует Анна Петровна, но та все ходила вокруг комнаты и потом задала три вопроса, не имевших, казалось бы, никакой связи между собою. Первый она спросила, не останавливаясь еще:

— Павлуша, вы ведь любите меня?

Травин от неожиданности не поспел ничего ответить, как Яхонтова, подойдя почти вплотную к нему, проговорила, стараясь нахмуриться:

— Вы знаете Андрея Викторовича Стремина?

— Нет.

Анна Петровна досадливо отошла от него и села в качалку и, помолчав некоторое время, снова вопросила молодого человека довольно мрачно:

— Вы встречали г<оспо>жу Штек, Ревекку Семеновну?

— Ревекку?

— Да, г<оспо>жу Штек, Ревекку Семеновну.

— Ревекку? Я знавал это имя…

— Имя довольно редкое, но мне интересно знать, не встречались ли вы именно с Ревеккой Семеновной Штек?

— С этой нет, не встречался.

Тогда Анна Петровна словно начала объяснять свои три вопроса, меж тем как молодой человек впал в мечтательность, не то вспоминая, где он слышал имя Ревекки, не то удивляясь тому, что ему говорит барышня Яхонтова. Он даже как будто не понимал, что вот-вот наступила та минута, которой в мечтах он так ждал, что вот Анна Петровна как бы делает его своим конфидентом, поверяет ему секрет и не скрывает при этом, что ей известна его любовь.

Яхонтова меж тем говорила:

— Я знаю, Павлуша, что вы меня любите, хотя вы мне и не говорили об этом, не признавались. Это и лучше, может быть. Вы не думайте, что я вас считаю за ребенка, за мальчика. Нет-нет! Я очень ценю ваше чувство, и, если бы оно зависело от вас самих, была бы вам очень благодарна. Но ведь это… Это такая область, в которой мы не властны и где наша воля может, пожалуй, только портить… Я, может быть, не совсем то говорю, что нужно… во всяком случае, не то, что хотела вам сказать… Да… что я хотела вам сказать? Вас это удивит, быть может, но все равно — мне не стыдно, потому что вы меня любите… Да и чего же стыдиться? Кажется, это и называется страстью…

Анна Петровна попыталась горько улыбнуться. Улыбка ей не удалась, но, по-видимому, она не обращала на это внимания, занятая своими признаниями. Травин же все не мог прийти в себя от счастья, поняв наконец, что происходит. Яхонтова продолжала страстно и как-то требовательно:

— Вы узнаете всё об этой Ревекке. Не о вашей там какой-то, а о Ревекке Семеновне Штек. Слышите… Потому что мне необходимо знать, какие отношения у нее с Андреем Викторовичем. Вы, кажется, говорили, что не знаете Стремина. Это все равно. Он мне дорог. Вы представить себе не можете, как он мне дорог. И я терзаюсь, мучусь, с ума схожу, не зная, что там происходит. Может быть, вздор какой-нибудь, да и наверное вздор, иначе быть не может, но мне надо знать, понимаете. Если вы меня любите, Павлуша, вы постараетесь все выспросить у этой Ревекки. Может быть, надо будет притвориться влюбленным; она, наверное, пустышка, эта барышня, а вы хорошенький мальчик. Конечно, этого не может быть, не должно быть. Бог не допустит этого.

Анна Петровна была в величайшем волнении, Павел Михайлович не только никогда не видел ее в таком состоянии, но даже не предполагал ее способной к таким эксцессам. Чувства его были чрезвычайно спутаны. С одной стороны, ему было лестно, что его «кумир» (он не стеснялся, думая, в выражениях) делает его своим поверенным, и еще в таких, по-видимому, для нее важных делах. С другой, зная про его любовь, она как-то уж слишком не считалась с этим обстоятельством и предлагала ему поступки, очень тягостные для влюбленного человека. Кроме того, она не побоялась показаться ему слабой и совершенно неприкрашенной в своем волнении. Уверена ли она слишком в его чувстве, или ей все равно? Обида за то, что она вдруг упала до такой расстроенности, до такого развала (и почему? из-за кого? из-за какого-то Стремина), сменялась нежною жалостью к ней же, тем более что Анна Петровна совершенно неожиданно расплакалась. Травину не случалось видеть ее в слезах; он вообще не видывал плачущих женщин и не знал, как вести себя в таких случаях. Он осторожно подошел к девушке, положил ей на голову слегка дрожащую руку и тихонько гладил ее черные, не очень мягкие волосы. Она, казалось, не замечала этого, продолжая плакать. Павел Михайлович шептал, растеряв все нежные слова:

— Ну, полно, полно! Нельзя так убиваться. Перестаньте, Анна Петровна, прошу вас, перестаньте. Неловко, может войти генерал.

Да, гордиться Травину своей избранницей было нечего: она вела себя как самая обыкновенная, влюбленная и слабая женщина, но еще большая нежность (может быть, именно от этого) его наполняла. Анна Петровна продолжала его не замечать, но, может быть, от механичности его движений, мало-помалу, стала успокаиваться. Наконец она подняла свои заплаканные, немного виноватые глаза на мальчика и произнесла тихо:

— Вы ведь любите меня, Павлуша?

— Ну конечно! — ответил он, как ребенку.

Яхонтова вздохнула, посидела еще немного и, встав, поцеловала Травина сухими, бледно-розовыми губами. Потом произнесла другим уже тоном, по-старому улыбаясь:

— Вы сходите туда, не правда ли?

— Я схожу, но где живет эта особа?

— Ревекка Штек? Разве вы живете не у Льва Карловича Сименса?

— Да, я у него квартирую.

— Так она же ему племянница или какая-то родственница. Наверное, вы ее даже встречали.

— Не там ли я слышал это имя?

— Возможно. Так сделаете? Теперь пойдем; папа ждет, вероятно, с обедом.

Не дойдя до дверей, Анна Петровна приостановилась и проговорила деланно небрежно:

— Конечно, вы не будете болтать?

Хотела еще что-то прибавить, может быть, извиниться за свою слабость, но только внимательно взглянула на мальчика, пожала ему руку и вышла окончательно в соседний покой.