Озорные рассказы

— А как же я пойму, что сей клоп — девственница?

— Прежде всего, — продолжала сестра Овидия, — она печальна и грустна, не смеется, как другие, кусается не так больно, пасть ее только чуть приоткрыта, а сама она краснеет, когда вы касаетесь сами знаете чего…

— В таком случае, — заметила мадемуазель де Фьен, — меня кусали только самцы…

Сестры расхохотались, да так, что одна из них пукнула, издав наинижайший ля-диез до того резко, что обмочилась. Сестра Овидия указала всем на лужицу и сказала:

— Как видите, не бывает ветра без дождя.

Тут даже новенькая засмеялась, полагая, что все потешаются над той сестрой, что оплошала.

— Итак, — продолжила сестра Овидия, — коли у вас самец, вы возьмете ножницы или кинжал вашего любовника, если таковой подарил вам его на память перед вашим уходом в монастырь. Короче, вооружившись режущим инструментом, вы осторожно рассекаете бок клопа. Будьте готовы к тому, что он завизжит, закашляется, заплюется, запросит прощения, более того, начнет извиваться, обливаться потом, делать большие несчастные глаза, в общем, все, что ему подскажет его воображение в попытках вырваться из ваших рук, но ничему не удивляйтесь. Соберитесь с духом, помните, что ваши действия направлены на то, чтобы наставить грешную тварь на путь к спасению. Правой рукой вам следует достать кишки, печень, легкие, сердце, трахею и все прочие внутренние органы и несколько раз окунуть их в святую воду, хорошенько их прополоскать и очистить, призывая Дух Святой освятить потроха бестии. Засим вы быстренько вернете все эти черева в тело клопа, который с нетерпением будет ждать их возвращения. Таким образом крещенная, душа этой твари становится католической. Вы же возьмете иголку с ниткой и зашьете живот клопа с величайшей осторожностью, обходительностью, вниманием, ибо вы возымеете дело с вашим братом во Христе. Вы даже помолитесь за него и поймете, что клоп не остался равнодушным к вашим заботам, по тем поклонам и взглядам, коими он вас отблагодарит. Короче, он больше не будет ни кричать, ни кусаться, более того, среди клопов нередко попадаются такие, что умирают от счастья быть обращенными в нашу святую веру. Подобным образом вы поступите в отношении всех, кого сможете поймать, — правда, остальные, полюбовавшись на новообращенного, поспешат уйти куда подальше, поскольку их души порочны и не желают становиться христианскими…

— И они глубоко не правы, — заметила новенькая. — Есть ли большее счастье, чем посвятить себя Господу?

— Разумеется, — вмешалась сестра Урсула, — здесь, в этих стенах, мы защищены от всех мирских опасностей и от любви…

— А разве есть иные опасности, кроме как родить ребенка, не будучи замужем? — спросила одна молоденькая сестра.

— В последнее время, — отвечала сестра Урсула, покачав головой, — любовь унаследовала от проказы, антонова огня, холеры и оспы их лихорадку, судороги, боль и страдания, дабы создать устрашающий недуг[81], лекарство от коего, к счастью, дьявол передал монастырям, чтобы укрылись в них дамы, целомудренные из страха перед этой самой любовью.

Тут все, до смерти перепуганные, прижались друг к другу, но пожелали узнать больше.

— Неужели достаточно всего лишь полюбить, чтобы страдать? — спросила одна из сестер.

— О да, Господи, помилуй! — вскричала сестра Овидия.

— Вы полюбите очаровательного дворянина, — снова вмешалась сестра Урсула, — и тут же увидите, как ваши зубы и волосы выпадают один за другим, как бледнеют ваши щеки, а веки теряют ресницы. И все это сопровождается ни с чем не сравнимой болью, так что прощание с прелестями вам даром не пройдет. У некоторых бедняжек нос покрывается коростой, а у некоторых и того хуже — заводится тварь с тысячью лапками, которая копошится и грызет наши самые нежные места. В конце концов папа был вынужден отлучить от церкви эту разновидность любви.

— Ах, какое счастье, что у меня не было ничего подобного! — воскликнула послушница.

Услышав таковое, сестры заподозрили, что мадемуазель де Фьен уже теряла голову из-за некоего горячего распятия Пуасси и, разговорив сестру Овидию, посмеялась над нею. И все они порадовались, что в их славном сообществе появилась еще одна веселая душа, и, понеже именно так и было, поинтересовались, что привело ее в монастырь.

— Увы! — отвечала новенькая. — Меня укусил огромный и к тому же уже крещенный клоп.

При этих словах сестра Ля-диез снова не удержалась, и раздался оглушительный залп.

— Ах! — вздохнула сестра Овидия. — Все говорит за то, что этот залп не последний. Ежели вы запоете этаким образом в хоре, аббатиса заставит вас поститься на манер сестры Петрониллы. Прикройте сурдинкой ваш музыкальный инструмент.

— А правда ли, что вы знали сестру Петрониллу при жизни и что по милости Господней она получила дар всего дважды в год наведываться в уголок, предназначенный для опорожнения и медитаций?

— Да, — подтвердила сестра Овидия. — И однажды она просидела там с вечера до заутрени, твердя: «Я здесь по воле Божьей!» Но как только прозвучал первый стих мессы, она справилась с трудной задачей, дабы мессу не пропустить. Покойная аббатиса не согласилась с тем, что это произошло из-за особой благодати, ниспосланной свыше, сказав, что взгляд Господа не опускается столь низко. Наша покойная сестра, о канонизации которой наш орден в сей час ходатайствует перед папой и получит желаемое, коли сможет заплатить за папское бреве, так вот, на самом деле Петронилла всей душой желала, чтобы имя ее вписали в святцы, что ордену было только на пользу. И она принялась молиться денно и нощно, лежала в молитвенном забытьи у алтаря Богородицы, что со стороны полей, и уверяла, будто слышит пение ангелов в раю столь отчетливо, что может записать ноты. И каждый знает, что именно этому мы обязаны прелестным песнопением «Adoremus», ибо смертному не дано изобрести ни одного подобного звука. Целыми днями она пребывала в неподвижности, застыв, словно звезда на небе, и даже не моргая, постясь и поглощая столько пищи, сколько поместится в одном моем глазу. Она дала обет никогда не пригублять мяса, ни вареного, ни сырого, съедала лишь одну корку хлеба в день и только по великим праздникам позволяла себе кусочек вяленой рыбки без всякого намека на подливку. От таковой жизни стала она страшно худой, желтой, точно шафран, сухой, как кость из древней гробницы, но при всем при том кровь у нее была до того горячей, что, если бы кому-то посчастливилось с нею столкнуться, он высек бы искру, как из кремня. Ела она крайне мало, как я уже сказала, однако же никак не могла избавиться от недостатка, коим мы все страдаем, к несчастью или к счастью, не знаю, поелику в противном случае и нам всем пришлось бы туго. Я имею в виду ту гнусную нужду, которую испытывают все поглощающие пищу живые твари, а именно: потребность вытолкнуть из себя отходы пищеварения, более или менее мягкие в зависимости от их источника. Так вот, сестра Петронилла отличалась от всех прочих тем, что выдавала нечто сухое и твердое, похожее на помет влюбленной лани, то есть на самый жесткий продукт переваривания на земле, в чем вы можете убедиться сами, коли случайно наступите на него на лесной тропинке. Егеря прозвали сии шарики за их твердость козьими орешками. В общем, в данной особенности сестры Петрониллы не было ничего сверхъестественного, но, невзирая на беспрерывный пост, пылкость ее ничуть не убывала. Как уверяют старые сестры, естество ее было столь горячим, что, ежели бы сестру Петрониллу бросили в воду, она издала бы «пшш», точно горящий уголек. Некоторые сестры уверяли даже, что она, дабы снести все свои лишения, по ночам варит яйца, зажав их между пальцами ног. Однако это были измышления тех завистниц, коим трудно было смириться со столь великой святостью. По пути спасения и божественного совершенства вел нашу сестру аббат парижской обители Сен-Жермен-де-Пре, святой отец, который каждую свою проповедь заканчивал одним и тем же советом, мол, поделитесь с Господом своими бедами и покоритесь воле Его, ибо все происходит не иначе как по Его повелению. Сия доктрина привела к серьезным разногласиям и в конце концов была осуждена кардиналом Шатильонским, который заявил, что будь так, то не было бы и греха, а это существенно приуменьшит доходы церкви. Однако сестра Петронилла прониклась сим учением и жила как жила, не сознавая его опасности. После Великого поста и Пасхи в первый раз за восемь месяцев ей приспичило посетить известное заведение. Там, приподняв должным образом подол, она уселась, как все мы, бедные грешницы, коим приходится заниматься этим гораздо чаще. Однако сестре Петронилле удалось выдавить из себя лишь носик орешка, тогда как остальное, сколь ни пыжилась она, вылазить наружу не желало. Как она ни тужилась, ни пыхтела, ни хмурила брови, ни сжимала пружины своей утробы, крепкий орешек предпочитал оставаться в ее благословенном теле, высунув из окошка лишь мордочку, точно лягушка в пруду, решившая подышать воздухом, и не ощущал в себе ни малейшего желания пасть в долину скорби и воссоединиться с себе подобными, полагая, что среди них святостью и не пахнет. В общем, при всей его простоте орешек был весьма мудр. Бедная святая, испытав все способы физического принуждения вплоть до сильнейшего надувания щек и натяжения жил исхудалого лица, кои чуть не лопнули, признала, что сии страдания ни с чем не сравнимы, и когда боль ее достигла предела мук анусных, она снова поддала и вскричала: «Господи, Тебе дарую!» Услышав сие воззвание, орешек раскололся подле входа в отверстие и полетел вниз, ударяясь о стенки выгребной ямы: «Тук, тук, тук, шлеп!» Само собой, сестре Петронилле подтирка не потребовалась, и она сберегла ее до следующего раза.

— Неужто она и вправду видела ангелов? — вздохнула одна из сестер.

— А кстати, у ангелов есть седалище? — вдруг поинтересовалась другая.

— Разумеется, нет. — Это сестра Урсула сказала. — Разве вы не знаете, что однажды, когда Господь созвал к себе всех ангелов и предложил им присесть, они ответили, что не могут, ибо садиться им нечем.

Тут все пошли спать, одни в одиночку, другие почти. Это были добрые девушки, не причинявшие зла никому, кроме самих себя.

Я не расстанусь с ними, не рассказав о приключении, которое случилось в их обители уже после того, как по ней прошлась реформа, превратив всех затворниц, как я уже говорил, в святых. Так вот, в то время в Париже церковный престол занимал поистине блаженный человек, который не раззванивал повсюду о своих делах, а только и думал что о бедных да страждущих, коих он носил в своем сердце старого доброго епископа, забывая о самом себе ради бедных мучеников, вникал во все горести, дабы облегчить их при случае словами, поддержкой, заботой, вспомоществованием, не делая разницы между имущими и неимущими, латая их души, обращая к Господу и себя не жалея, дабы денно и нощно радеть о пастве своей. Славный пастырь! Недосуг ему было следить за своей сутаной и исподниками, лишь бы, как говорится, прикрыть срам и не разгуливать нагишом. От доброты своей он самого себя заложил бы ради спасения попавшей в беду или заблудшей овцы. Обо всем приходилось заботиться его прислужникам, а он бранил их, когда они предлагали ему сменить ветхую одежду на новую, и продолжал таскать свои обноски до последнего. И вот прознал добрый старый епископ, что скончавшийся сеньор де Пуасси оставил свою дочь без единого гроша, ибо прогулял, проел и пропил все состояние и даже дочернее наследство. Бедная девушка жила в лачуге без огня зимой, без радости весной и бралась за любую работу, не желая ни вступать в брак по расчету, ни торговать своею красотой. Добрый прелат искал бедной девушке подходящую партию, а пока, дабы дать ей возможность подзаработать, решил попросить ее починить свои старые исподники. И вот в тот день, когда архиепископ подумывал о том, чтобы навестить обитель Пуасси и проведать вышеупомянутых преображенных монашек, он отдал своему слуге самые драные свои исподники, которые уже давным-давно следовало выбросить.