Озорные рассказы

— Верно, — отвечает Землерой. — Заглушку опускаю, ничего не слышу!

— Что ж, проверим, — молвит старый плут и, забравшись на кучу зерна, принимается за скорейшее пополнение своих запасов на зиму. — Что-нибудь слышите?

— Слышу, как бьется мое сердце…

— Шш-шшуп! — шипят все мыши разом. — Славненько мы его проведем!

Землерой, полагая, что обрел верного слугу, открывает заглушку своего музыкального прохода и слышит шелест утекающего в норы зерна. Забыв про порядок и суд, уполномоченный великим Гаргантюа Землерой бросается на старого мыша и душит его. Славная смерть! Сей герой погибает в гуще зерна, за что впоследствии его канонизируют как мученика. Землерой хватает его за уши и подвешивает над входом в подвалы по методу турок, тех самых, что в свое время чуть не изжарили на вертеле моего доброго Панурга[114]. Вопли умирающего повергают в ужас всех мышей, крыс и прочих грызунов, кои спешно скрываются в норах.

Ночью все они собираются в винном погребе, дабы держать совет по делам общественным, на который в согласии с законом Папирии[115] и иными законами допускаются также законные жены. Крысы, тесня мышей, пытаются пройти первыми, завязывается большая свара по поводу старшинства, которая чуть не портит все дело, но тут один толстый крыс взял под руку мышь, папаши крысы и мамаши мыши следуют его примеру, все разбиваются на пары и чинно рассаживаются, задрав хвосты, вытянув морды и растопорщив усы, а глазенки их сверкают, будто орлиные очи. Начинаются прения, кои перерастают в брань и неразбериху, достойную собора святейших. Одни говорят „да“, другие — „нет“, приблизившийся к подвалу кот бежит в страхе, заслышав жуткий шум и все эти вар, вар, фру, или, или, да, да, жри, жри, сожри, ам, ам, рой, скрой, трр, трр, трр, разза, за, за, зааа, брр, брр, рааа, ра, ра, ра, рой, которые сливаются в такие тары-бары, что никогда не звучали даже под сводами ратуши. Посреди этой бури одна маленькая мышка, коей по возрасту не полагалось присутствовать на заседаниях совета, высовывает в щелочку свою любопытную мордочку, покрытую нежным пушком, таким, какой бывает только у ни разу не попадавшихся мышек. Шум становится все громче, за мордочкой мало-помалу выползает все остальное вместе с хвостиком, и наконец озорница падает на обод винной бочки и повисает на оном столь удачно, что ее можно принять за очаровательный и весьма искусный античный барельеф. Старый крыс поднимает очи к небу, чая восприять мудрое наставление по излечению недугов государственных, и, узрев сию изящнейшую и прекраснейшую мышку, тут же провозглашает оную спасительницей державы. Все обращаются взглядами к сей небесной избавительнице и немеют от восторга, а засим соглашаются отдать ее Землерою и, невзирая на досаду некоторых завистниц, торжественно проводят по всему погребу. Видя, как жеманно она ступает, как небрежно виляет хвостиком, изящно кивает хитроумной головкой, плавно покачивает полупрозрачными ушками, неторопливо облизывает розовым язычком пробивающийся на ланитах пушок, старые седые крысы проникаются к ней любовью, начинают урчать и чмокать своими морщинистыми губами, точь-в-точь как троянские старцы, что любовались Еленой, когда она возвращалась из бани. Вслед за тем девицу провожают в зернохранилище, наказав совратить Землероя и спасти зерногрызущий народ, подобно прекрасной еврейке Эстер, которая в давние времена спасла богоизбранный народ от гибели, уготованной ему царем Ахашверошем, как уверяет главная книга, ибо Библия происходит от греческого слова „библос“, что означает книга, только и всего. Мышка обещает дать подвалам свободу, ибо по счастливой случайности она царица среди мышей, мышь изнеженная, беленькая, пухленькая, самая обольстительная мышка из всех, что когда-либо бегала по полу, легонько проникала сквозь стены и чарующим манером радостно вскрикивала, найдя во время своей прогулки орешек, зернышко или крошку хлеба, настоящая фея, хорошенькая, взбалмошная, с ясным, точно чистый адамант, взглядом, маленькой головкой, гладкой шерсткой, чувственным телом, розовыми лапками, бархатным хвостиком, мышь благородная, утонченная, которая любит возлежать, ничего не делая, мышь веселая, хитрая, как ученый старец из Сорбонны, изучивший от корки до корки все декреталии, живая, с белым брюшком, полосатой спинкой, крохотными тугими сосочками, жемчужными зубками, яркая натура, лакомый кусочек».

Сия живописная картина была слишком смелой, ибо мышка показалась всем слушателям кюре из Мёдона вылитым портретом находившейся там же госпожи Дианы. Придворные пришли в ужас. Королева Екатерина улыбнулась, однако королю было не до смеха. А Рабле как ни в чем не бывало продолжил, нимало не обращая внимания на выразительные взгляды кардиналов из Белле и Шатильона, кои испугались за славного старика.

«Прекрасная мышка времени зря терять не стала и в первый же вечер навеки покорила Землероя своими ужимками, уловками, ласками, нежностями, страстными взглядами, скромными речами, взмахами ресниц, румянцем и бледностью, притворными ахами девицы, которая хочет, но не смеет, подначками, поддразниваниями, подзадориваниями, полуласками и полууступками, надменностью мыши, знающей себе цену, шутливыми размолвками и колкими насмешками, легкой болтовней и разными любезностями, женской переменчивостью, хитростями и пленительностью, всеми мыслимыми ловушками, которые широко используют женские особи всех стран. И вот после множества подходцев, ударов лапками, чмоканий, облизываний, ухаживаний и обхаживаний влюбленного Землероя, игры бровями, вздохов, серенад, угощений, обедов и ужинов на пшеничной горе и прочих знаков внимания, суперинтендант подвалов одержал победу над застенчивостью своей прекрасной возлюбленной, и они вкусили своей кровосмесительной и противозаконной любви, а мышь, поелику она держала Землероя за гульфик, превратилась в царицу и возжелала отведать горчицы с сыром, полакомиться сластями, в общем, испробовать все и вся. Землерой позволил царице своего сердца делать что угодно, хотя мысль о предательстве по отношению к долгу и данному Гаргантюа обещанию омрачала его чело. Продолжая свое подрывное дело с поистине женской настойчивостью, однажды во время ночных забав мышь вспомнила о своем старом папаше, пожелала, чтобы он в урочные часы мог лакомиться зерном, и пригрозила Землерою бросить его вместе со всем его добром, коли он не позволит ей удовлетворить свою дочернюю любовь. Одним движением лапки означенный Землерой даровал жалованные грамоты, скрепленные большой зеленой печатью и перевязанные малиновыми шелковыми лентами, отцу своей полюбовницы, согласно которым доступ во дворец Гаргантюа был открыт для него в любое время, дабы он мог навестить свою добродетельную дочь, облобызать ее лобик и подкрепиться соответственно своему хотению, правда отдельно, в сторонке. И вот явился старик с седым хвостом, почтенный мыш весом в двадцать пять унций, выступающий, точно председатель суда в судейской шапке, и покачивающий головой. Его сопровождали пятнадцать-двадцать племянников, зубастых, словно пила, кои в любезных словесах и предложениях разного рода объяснили Землерою, что они и их сродственники будут верно ему служить и помогут все, что ему доверено, подсчитать, разложить по полочкам и снабдить ярлыками, с тем чтобы, когда Гаргантюа нанесет визит, он нашел свои запасы в полном порядке. Все это выглядело весьма и весьма правдоподобным. Однако бедного Землероя, несмотря на обещанную выгоду, смущали некие высшие соображения и тревожили болезненные уколы совести. Видя его недовольство и нерешительность, как-то утром мышка, которую заботили заботы ее господина, ибо она уже считала его своей неотчуждаемой собственностью, и которая уже пребывала в тягости от трудов его, забавляясь с ним, сообразила, что можно унять его сомнения и успокоить его душу, посоветовавшись с сорбоннскими учеными. И тем же днем привели к Землерою господина Эвего, отыскав сего мудреца в большом круге сыра, в коем он постился. То был приятной наружности духовник, покрытый толстым слоем жира и прекрасной черной шерсткой, квадратный, точно крепостная башня, и с небольшой тонзурой на темени, оставленной кошачьими когтями. То был степенный крыс с монашеским брюшком, который изучил труды всех научных светил от корки до корки, грызя пергаментные свитки с декреталиями, разные бумаги и книги, некоторые обрывки коих различались в его серой бороденке. Мало того, из великого почтения и уважения к его высоким добродетелям, познаниям и скромной сырной жизни его сопровождала черная рать черных крыс, каждая из которых вела за собой миленькую мышку, ввиду того что каноны Кесильского собора[116] еще не были утверждены и крысам дозволялось иметь сожительниц. Эти крысы и мыши, пребендарии и бенефициарии, шествовали парами друг за дружкой, ну точь-в-точь университетская братия, идущая на ярмарку Ланди[117]. И первым делом они принялись обнюхивать съестные припасы.

Когда все выстроились для церемонии, старый крысиный кардинал взял слово и произнес краткую речь на мышиной латыни, стремясь убедить Землероя в том, что над ним нет никого, кроме Бога, и что ему, Землерою, надлежит повиноваться только Господу и никому более. Засим святой старец подкрепил свою мысль тонкими перифразами, напичканными выдержками из Евангелий, дабы поколебать убеждения присутствующих и заморочить им головы. В общем, то была прекрасная проповедь, нашпигованная ломтиками здравого смысла. Завершилась сия речь громоподобными восхвалениями землероек и самого достославного и непревзойденного из них, подобного коему свет еще не видывал. И все это ослепило хранителя подвалов.

У Землероя голова пошла кругом, рассудок затуманился, и он повелел сим красноречивым крысам расположиться в его владениях. Днем и ночью хранителя подвалов воспевали в сладких похвалах и любезных песнопениях, не забывая о его даме: все лобызали ее крохотную лапку и обнюхивали вертлявый хвостик. И вот настал час, когда госпожа, сознавая, что молодые крысы еще голодают, решила довершить дело лапок своих. Она нежно поцеловала своего господина, осыпала его ласками, состроила тысячу милых гримасок, из коих одной-единственной достаточно, чтобы погубить душу смертного, и заявила Землерою, что он даром тратит время, отведенное их любви; что он слишком много разъезжает по делам и слишком усердно исполняет свой долг; что он вечно в пути-дороге, а ей ничего не достается; что, когда она желает видеть его рядом, он, отгоняя кошек, скачет на лошади по каким-то водосточным трубам; что она желает, чтобы он всегда был готов, точно копье, и резв, как птичка. Затем она с криком и болью выдернула у себя седой волос и расплакалась, называя себя самой несчастной мышью на свете. Землерой возразил, сказав на это, что она хозяйка всего и вся, и хотел поставить на своем, но его дама залилась таким потоком слез, что он начал умолять о прощении и согласился ее выслушать. Слезы тут же высохли, мышка протянула лапку для поцелуя и посоветовала вооружить нескольких бравых вояк, надежных и проверенных крыс, и послать их на охрану границ и окрестностей. Сказано — сделано. Отныне Землерой по целым дням мог играть, танцевать, развлекаться, слушать баллады и куплеты, кои слагали для него поэты, играть на лютне и мандоре, сочинять акростихи, есть, пить и веселиться. Когда госпожа произвела на свет самую прелестную мышиную землеройку или самую прелестную землеройную мышь — не знаю, каким именем назвать сей продукт любовной алхимии, который, как вы понимаете, стряпчие тут же узаконили (при сих словах коннетабль Монморанси, который женил своего сына на внебрачной дочери вышеназванного короля Генриха[118], со страшной силой стиснул рукоятку шпаги), и в подвалах устроили пышные празднества, подобных коим вы никогда не видывали ни при дворе, ни даже на поле Золотой парчи[119]. Мыши наслаждались в каждом уголке. Везде и всюду танцы, концерты, пиры, сарабанды, музыка, веселые песни и песнопения. Крысы разбивали горшки, открывали кувшины, опрокидывали банки, рвали мешки. Повсюду виднелись реки горчицы, изъеденные окорока, рассыпанная пшеница. Все текло, рушилось, валилось, катилось, а маленькие крысята плескались в ручейках зеленого соуса. Молодые грызуны купались в морях сластей, старики таскали пирожки. Некоторые мышата катались верхом на соленых говяжьих языках. Отдельные полевые мышки плавали в горшках с маслом, а самые хитрые, пользуясь праздничной неразберихой, свозили зерно в специальные норки, желая обеспечить себя на черный день. Никто не проходил мимо орлеанского повидла из айвы, не поприветствовав его и не лизнув разок-другой. Все вертелось и кружилось, как на римском карнавале. Короче говоря, те, у кого есть уши, могли слышать кухонный гомон и грохот, шипение сковородок, потрескивание жаровен, бульканье котелков, скрип вертелов, хруст корзин и коробов, шуршание сластей, позвякивание шампуров и дробный топоток лапок, стучавших по полу, точно град. То был шумный, суматошный пир, вся челядь — лакеи, конюхи, повара — сновала туда-сюда без остановки, не говоря уже о музыкантах и кривляющихся фиглярах, каждый из которых расточал похвалы, о военных, бивших в барабаны, и обо всех трех сословиях, волновавшихся и обсуждавших счастливое событие. Восторг был столь великим, что все ухватились друг за дружку и пустились в общий хоровод, дабы прославить сию прекрасную ночь.