Две королевы

– Боже мой! – говорил Мациевский. – Спросите лучше, чего не сделает. Разве вы итальянских штук не знаете? Несомненно, что там в этой стране и хорошему можно научиться, и плохому. Кровь у них живей бежит и людьми вертит. Разве вы не знаете, что там могут яд, стилет и еще более страшная, чем они, ложь? Это всё могут использовать против нас, против этой невинной жертвы.

Он внезапно замолчал.

– Я был бы грешником, – добавил он, – если бы без доказательств, что это может быть, сурово обвинял… но я смотрел, видел и знаю много. Даст Бог, мы справимся с этим чудовищем, которое в гербе Сфорца пожирает детей! Это Omen (предзнаменование)!

Тарло вздрогнул и одну руку поднял вверх.

– Ведь молодой король должен полюбить жену; стоит на него рассчитывать, что будет защищать её от матери.

Пан Бонер встал, покачивая головой.

– Против любви к жене тут множество любовниц, все более свежих, все более важных, есть бывшие возлюбленные… а она мать, Боже, прости мне сравнение, она как

Неронова Агриппина имеет огромную власть над умом сына.

– Да, – подтвердил епископ Самуэль. – Мы смотрели на воспитание королевича, которое единственно было рассчитано на то, чтобы получить большую власть над его умом.

Все паны громко и сильно требовали и требовали, чтобы юный государь получил мужское воспитание, рыцарское, потому что, хоть временами у нас мир, никогда нельзя сказать, что мы в безопасности от соседей. Война – наше предназначение, наше ремесло. Не дала Бона сделать сына военным, отобрала и поместила к фрейлинам, нежа его, чтобы размяк… держит его вдалеке от отца, от людей отделяет, от света заслоняет юбкой… чего от него ожидать?

Затем прервал пан Северин Бонер:

– Может, не так уж до крайности плохо, как бы могло быть, – сказал он. – Я знаю молодого короля с детских лет его. Пан незаурядных качеств ума, великого сердца и благородства.

– Что же с того, что он стал женоподобен? – спросил Тарло. – Слабость в мужчине есть великим изъяном… стимула нет, часы не идут… что же говорить про царствующего, который должен думать за тысячи?

– Но, – отозвался пан Андрей из Горки, – о будущим мы не печалимся чрезмерно, готов и я со старым королем стать фаталистом! Бог сжалится над нами. Между тем нужно думать, как этой молодой пани, которая должна сюда прибыть, создать отряд, сплотить защитников, обеспечить надзор.

– Я, – сказал после короткого молчания Мациевский, – больше рассчитываю на старого короля. Поскольку всегда видел в нём особенную любовь к этой нареченной сына и такой близкой родственнице.

Это наша кровь, внучка Владислава Чешского, и этому ли, молодости ли, или проекту, заранее принятому и долго вынашеваемого, Елизавета обязана, что её уже сегодня Сигизмунд как собственного ребёнка любит. Ни одну из своих дочек, даже Изабелль, любимицу Боны, не любил он так, а Дантышек и Лутальский, которые её видели, утверждают, что эта любовь вполне оправдана. Она красивый ребёнок, скромный, милый, с хорошими манерами, воспитанный в боязни Бога, предивного сердца, пробуждающегося ума; а так как заранее её предназначили нашему Августу, так как даже письма писали друг другу, следовательно, в молодом сердце есть уже чувства к будущему мужу.

– И эта невинная голубка, – забормотал, покачивая головой, Андрей из Горки, – должна пасть жертвой стервятников.

– Найдёт защиту! На Бога надежда, – добавил Мациевский.

Во время этого разговора, как обычно у епископа Самуэля вечерами, когда видели свет, входил тот и другой из его приятелей.

Появились умный Баяновский, Лупа Подлодовский и несколько других. Но, не обращая на них внимания, потому что все были свои, те беседовали дальше и никто не скрывал свою мысль.

Затем у дверей послышался шелест и некоторые головы обратились к ним, потому что кто-то смелым, размашистым шагом приближался к разговаривающим… а был это человек очень привлекательный для тех, кто его не знал, и необычной внешности.

Такого меньше всего можно было ожидать в покоях епископа Самуэля, потому что там все выглядели по-пански и весьма парадно, а прибывший, хоть фантазии ему хватало, был одет с простотой и небрежностью.

В странных костюмах в те времена недостатка не было, и почти на каждом человеке можно было видеть всё более иную моду, но по входящему трудно было понять, к какому принадлежал народу.

Ботинки имел длинные, какие обычно носили в Польше, внизу была одежда, скроенная как кафтан, но потертая и блеклая, хотя материя для неё была некогда дорогая и красивая. Сверху же на ней была шуба из белки пепельного окраса, покрытая выцветшим бархатом, какая бы едва старому слуге в будний день подобала. В руке же он держал меховой колпак, такой же прилично старый, как вся одежда. За поясок на кафтане была заткнута поношенная пара перчаток, – сбоку ни меча, ни сабли, только под мышкой нёс какую-то обитую тросточку.

Этот невзрачный человек средних лет, несколько лет назад постаревший, имел огромную голову, на которой торчал лоб, как купол; лицо худое, длинное кончалось заострённо. Он был отвратительный, но в глазах имел столько разума, а в лице столько жизни, что пробуждал какое-то уважение. А должно быть, он считал себя значительным, потому что эти достойные мужи, эти ткани, наряды и цепи, к которым он так фамильярно входил, отнюдь не лишили его смелости.

Те, что стояли у него на дороге, отступали с поклоном, те, кто был вдалеке, приветствовали с великой любезностью, а ксендз Самуэль, заранее приветствуя его рукой, дружелюбно улыбался.

Приблизившись к столу, новый гость с той же смелостью, с какой вошёл, поклонился по кругу и остановился.

– Вы у меня редкий и очень желанный гость, милый Струсь, – произнёс епископ, – здравствуйте!

Струсь немного склонил голову.

– Благодарение Богу, я был тут не нужен, – сказал он, – а в другое место я должен идти, необходимость. Доктору все рады, лишь бы его не звать.

Этот Струсь был тогда самым вызываемым лекарем в Кракове, хоть там их было предостаточно, потому что и поляков, что в Италии учились, и итальянцев, и разных чужеземцев много можно было насчитать.

Струсь превосходил других знаниями и быстрыми глазами в распозновании людских болезней и темпераментов. Его всюду уважали за большие познания, но и за не менее прекрасный характер. Как это случается со многими лекарями, ежедневно привыкшими к виду смерти и людские дела привыкшими видеть бренными, Струсь сохранил свободу ума и речи среди самых достойных особ и не перед кем не сгибался. Ему так же легко было сказать правду королю, как батраку, а та всегда была здоровая и ядрённая. Он также никого не боялся, когда все его требовали.

Струсь, должно быть, входя, уловил последние слова разговора, крутившегося около принцессы Елизаветы, потому что, когда они затихли, он сказал:

– Я не хотел бы прерывать Encomium (панегирик) нашей будущей пани, но мне было бы приятно узнать, что у бедняги будет достаточно сил и здоровья, чтобы была в состоянии справиться здесь с любовью одних и ненавистью других.

– Что до её здоровья, – понижая голос, сказал епископ с некоторой задержкой, – кружат разные слухи, дай Боже, лживые и злобные… Она, должно быть, слабая и хрупкая.

У слушающего Струся сильно нахмурились разросшиеся под высоким лбом брови.

– Я тоже кое-то слышал, – сказал он, – и поэтому спрашиваю. Говорят, что у её матушки плохое здоровье, да и от отца некоторые недуги могли перейти к ребёнку… хотя не факт, что она их наследовала. Это наследство встречается часто, но не всегда, одних детей минует, других отягащает.

Задумчивый Мациевский молчал.

– Откуда я это знаю, – сказал он, – извольте меня не расспрашивать. Однако от тех, кто часто в последние дни видел старую королеву, я слышал, что её очень утешает, только, может, преждевренно, то, что знает о какой-то скрытой болезни будущей королевы, которая не обещает ей долгой жизни.

Все какое-то время молчали, а пан Северин Бонер потихоньку шепнул епископу Тарле, рядом с которым сидел:

– Может, заранее обещают болезнь, чтобы ей не удивлялись, когда потом итальянским мастерством дадут её в кубке или запахе.

Струсь, дослушав, грустно усмехнулся.

– Вы называете это итальянским мастерством, – сказал он, – хотя оно и во Франции, а также и в других странах в это злое время было доведено до совершенства. На самом деле это мерзко и грустно, когда человек свой разум и знания использует на то, чтобы тайно и безнаказанно плести интриги. Мы дошли до того, что и Локуста лучше отравить не умела, чем наши отравительницы.

Стыдно признаться, что среди докторов есть такие, которые работают над тем, чтобы делать как можно более тонкие яды, которые потом продают не на вес золота, а за огромные суммы.

– Да, но есть противоядия, – отпарировал через минуту епископ, – и говорят о таких камнях, нося которые, никогда не отравишься.

Струсь усмехнулся.

– Эта вера пришла к нам из старины, так же, как об аметисте говорят, что он не даёт опьянеть, но это должен быть волшебный камень, чтобы один взгляд на него и ношение его поглощенный яд уничтожило. Сказки это.

– А правда то, – спросил Бонер, – что и запахом можно убить?

– Быстрее, чем вылечить, взглянув на камень, – сказал Струсь, – но это грустная тема для разговора… оставим её лучше.

– С весёлым трудно, – сказал епископ Самуэль.

После этих слов собеседники разделились и каждый из них вступил с кем-то в личную, тихую беседу. Все же они более или менее касались одного предмета – молодого короля и будущей королевы, на которых возлагали большие надежды… так как Боны и её правления, всё более раширяющегося, все боялись, утешаясь только тем, что оно с жизнью старого пана должно было прекратиться.

Это слово было на устах всех и, услышав его, епископ Самуэль сказал, что и это не факт, если Бона, которая для приобретения сердца сына работала с его детства, не сможет его сохранить, имея тысячи способов сделать это.

– Какие они, – снова возвысив голос, сказал Мациевский, – мы знаем, потому что их видели. Молодому пану много нужно, потому что привык к изящной и роскошной жизни, любит всё красивое, а что красиво, должно быть респектабельным.

Старый король не хочет обеспечивать его безделушками и хотел бы держать суровей, чему Бона не мешает, в то же время имея возможность тайно его снабжать из казны, что одна любовь и поддерживает. Есть в Хетинском замке то, из чего кормить всякую роскошь. Хуже другое, – кончил епископ, опустив глаза, – потому что рассчитанное на пылкий темперамент молодого короля. У Боны всегда предостаточно красивых девушек, итальянок и полек, а она сквозь пальцы смотрит на романы сына.

– Я об этом тоже могу кое-что поведать, – шепнул Струсь, – поскольку вчера молодой король через своего придворного велел позвать меня, чтобы я, не открывая, что это вышло из его уговора, прописал что-нибудь итальянке Дземме, потому что она больна.

– Известно, – вставил Бонер, – что очень красивая итальянка, потому что это жемчужина на дворе королевы, давно приглянулась юному государю… а злые люди говорят, что Бона сама этого хотела и устроила.