Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века

Он называет ее демоном утра. Дымно-светлый, золотокудрый и счастливый, он таит в себе «рокот забытых бурь».

В ночной таверне Лиллас-Пастья, среди поклонников Кармен, он один не ждет и не требует любви…

Он вспоминает дни весны,
Он средь бушующих созвучий
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.

(«Среди поклонников Кармен»)

Он знает – любовь ее принесет ему гибель:

А голос пел: Ценою жизниТы мне заплатишь за любовь!

(«Бушует снежная весна»)

Поэтому к восторгу влюбленности примешивается суеверный ужас. Как дону Хозе она бросает ему розу, и, как дон Хозе, он знает: его судьба – задохнуться «в хищной силе рук прекрасных».

Розы – страшен мне цвет этих роз,
Это – рыжая ночь твоих кос?
Это – музыка тайных измен?
Это – сердце в плену у Кармен?

(«Вербы – это весенняя таль»)

Цикл «Кармен» увенчивается ликующим признанием в любви («О да, любовь вольна, как птица»). В ритме этого стихотворения звучит насмешливо-страстная мелодия арии Кармен L’Amour est un oiseau de Bohême. Строфы не говорят, а поют, – и никаким «чтением» нельзя уничтожить этого упрямого напева.

О да, любовь вольна, как птица,
Да, всё равно – я твой!
Да, всё равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой!

Четвертая строфа подхватывает мелодию:

Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов…

Заключительная строфа, замедленная пятой строкой, кончает стихотворение искусным ritardando

За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, —
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!

После творческой щедрости 1913 и 1914 годов 1915-й поражает своей скудостью. Блок почти не слышит музыки, вдохновение его покидает. Пишет несколько стихотворений – холодных, вымученных. Лучшее, что он создает за этот бесплодный год, – небольшая поэма «Соловьиный сад». М.А. Бекетова сообщает: «В этой поэме есть отзвуки последнего заграничного путешествия. В Гетари была вилла, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. Блоки часто проходили мимо нее и видели на скалистом берегу рабочего с киркой и ослом». Этот рабочий довольно неудачно выбран поэтом в герои поэмы. Он «ломает слоистые скалы в час отлива на илистом дне», и осел таскает их к полотну железной дороги. Каждый день проходит он мимо ограды прохладного сада.

По ограде высокой и длинной
Лишних роз к нам свисают цветы.
Не смолкает напев соловьиный,
Что-то шепчут ручьи и листы.

В синем сумраке за решеткой мелькает белое платье – она манит его, кружится, поет. Там – другой, волшебный мир. Поэт не описывает его – он растворяет его в музыке: розы, и соловьи, и закатный туман, и белое платье поют в стихах:

И она меня, легкая, манит
И круженьем, и пеньем зовет.
И в призывном круженьи и пеньи
Я забытое что-то ловлю,
И любить начинаю томленье,
Недоступность ограды люблю.

Герой подходит к ограде – она сама отворяет ему. Соловьиная песнь гремит, шумят ручьи, звенят, спадая, ее запястья. Сладостна певучесть строфы:

Вдоль прохладной дороги, меж лилий,
Однозвучно запели ручьи,
Сладкой песнью меня оглушили,
Взяли душу мою соловьи.

Мелодия «и» (лилий, ручьи, оглушили, соловьи) с трелями – ьи, ью, ою, ьи (ручьи, песнью, мою, соловьи), с внутренними созвучиями (оглушили – душу, взяли – соловьи) напоминает роскошную негу звуков пушкинского «Бахчисарайского фонтана».

Но ни ручьи, ни лилии, ни соловьи не могут заглушить далекого рокота моря:

Отдаленного шума прилива
Уж не может не слышать душа.

И глухая музыка океана (шу, уж, же, ша, ша) побеждает соловьиную песню любви. Рабочий уходит из заколдованного сада: его тяжелый лом заржавел под скалой – нет ни осла, ни хижины на холме:

А с тропинки, протоптанной мною,
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого осла.

Фольклорный сюжет о блаженной стране, где годы кажутся минутами, превращен Блоком в сказку о «Соловьином саде» – в полотно, затканное тончайшими мелодическими узорами.

В отделе «Родина» помещено три стихотворения, посвященные войне 1914 года «Петроградское небо мутилось дождем», «Я не предал белое знамя» и уже знакомое нам стихотворение «Рожденные в года глухие». В первом описывается отъезд на фронт эшелона. Солдаты, взвод за взводом, наполняют вагоны, кричат «ура!», тихонько крестятся…

В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови.

Поэт заставляет себя не грустить и не жалеть.

Эта жалость – ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть – ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей…

Блок узнает «начало высоких и мятежных дней». Не грусть и не жалость сжимают его сердце, а вещая тревога на пороге нового мира. В стихотворении «Я не предал белое знамя» – над смертным сном России горит Вифлеемская звезда, муки России – страда земли, рождающей Христа.

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
А вблизи – всё пусто и немо,
В смертном сне – враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.

Взрыв мировой войны обостряет в Блоке чувство мистического признания России. В ее прошлом – сжигающая вера раскольников, заревая слава монастырских крестов. В глухих лесах, на обрывах, на ржавых болотах пылали когда-то срубы староверов:

Задебренные лесом кручи:
Когда-то там, на высоте,
Рубили деды сруб горючий
И пели о своем Христе.

Теперь там непробудная тишина болот, но прошлое не умирает:

И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.

Но не только «сжигающего Христа» знает русский народ; Христос светлый и благостный живет в ликах схимников, отшельников, святителей, окруженных народной любовью. Об осиянной тишине монастыря говорит Блок в стихотворении, посвященном матери:

Ветер стих, и слава заревая
Облекла вон те пруды.
Вон и схимник. Книгу закрывая,
Он смиренно ждет звезды.

Поэт, упрямо повторявший, что он не знает Христа, сердцем влечется к нему. В страшном 1914 году он вздыхает об иноческой жизни:

Славой золотеет заревою
Монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою?
Да и что за жизнь без клобука?..

Единственный раз вырывается у него этот вздох и каким светом озаряет он всю его жизнь! Накануне Русско-турецкой войны 1854 года славянофил Хомяков, мечтавший о водружении креста на константинопольской Святой Софии, призывал свою родину к покаянию. В гневных, обличительных стихах перечислял он ее грехи и пороки. В начале мировой войны 1914–1918 годов Блок, веря в Вифлеемскую звезду над Россией, бросает ей огненное обвинение. По силе негодования, боли, страстности оно превосходит хомяковское обличение. Стихи эти выжжены в каждой русской душе:

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Воротясь домой, обмерить ближнего на грош, пить чай под иконой, переслюнить купоны и завалиться на пуховые перины, – вот звериный лик темной Руси… И неожиданный конец:

Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Это – та любовь, которая не ведает зла, всё прощает, всему радуется; это – любовь, которой учил Христос.

Эпилогом к стихам «Родина» служит лирическое стихотворение «Последнее напутствие». Быть может, оно вдохновлено прелестной элегией Тургенева, которая кончается стихами:

Милый друг, когда я буду
Умирать, вот мой приказ…
………………………………………
Перейду я в мир иной,
Убаюкан легким звоном
Легкой музыки земной.

У Блока сходная строфа:

Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли…

Умирающего поэта посещают предсмертные видения: вот является она – «легкий образ рая» – и трогает его сердце «нежной скрипкой»; вот проплывают мимо люди, здания, города; коварство, слава, золото, лесть и безысходная, величавая, бесконечная человеческая глупость. «Что ж, конец?» – спрашивает умирающий.

Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.

Это уже не голос, а бесплотное дуновение; слова просвечивают неземным светом, взлетают тихим взмахом крыльев. Вечная Подруга и Родина – «те, кого любил он много», две женственные тени склоняются над его ложем. Русские проселки и русские дороги ведут освобожденную душу в Елисейские поля смерти.

Последний, небольшой отдел третьего тома назван «О чем поет ветер». В него выделено шесть стихотворений, написанных в октябре 1913 года. Если бы автору в этом году не было всего тридцати трех лет, мы назвали бы этот цикл «Senilia», так по-старчески успокоены и умудрены эти стихи. Всё – в прошлом. Всё миновало. Жизнь прошумела.

Мы забыты, одни на земле,
Посидим же тихонько в тепле.

Поэт и его подруга «в теплом углу» коротают безрадостные дни:

За окном, как тогда, огоньки.
Милый друг, мы с тобой старики.

Ничего не ждать, не роптать; не грустить о том, что прошло, – безотрадная мудрость старости. А ветер поет и ходит возле дома… И глухой голос говорит:

Возврата нет
Страстям и думам…
Смотри, смотри:
С полночным шумом
Идет к нам ветер от зари…
Последний свет
Померк. Умри.
Померк последний свет зари.

Короткими ударами бьется усталое сердце (двустопные ямбы). К концу биение ускоряется (четырехстопный ямб: «Померк последний свет зари») и сердце останавливается. Но ни теплый угол, ни стены, ни книги не защитят от тревоги: за окном «голоса поют, взывает вьюга, стерегут чьи-то очи»:

За твоими тихими плечами
Слышу трепет крыл…
Бьёт в меня светящими очами
Ангел бури – Азраил!

Самое совершенное в этом цикле стихотворение «Из ничего фонтаном синим». Внезапный блеск взвившейся в небо ракеты, радуга сверкающих цветов не описана, а показана в магических словах и звуках:

Из ничего – фонтаном синим
Вдруг брызнул свет.
Мы головы наверх закинем —
Его уж нет.
Рассыпался над горной далью
Златым пучком,
А здесь – опять – другой, спиралью,
Шаром, волчком.
Зеленый, желтый, синий, красный —
Вся ночь в лучах…
И, всполошив ее напрасно,
Зачах.

Правильное чередование четырех- и двустопных ямбов обрывается ударом последней строки (одностопный ямб – «зачах»). Всем стихотворением подготовлен этот эффектный финал. Последнее стихотворение начинается строками:

Было то в темных Карпатах,
Было в Богемии дальней…

Сказка обрывается… это ветер напел ему «отрывок случайный – из жизни другой»… И, обращаясь к старому другу, он призывает его к тому, что романтик Жуковский называл словом «резигнация»:

Жди, старый друг, терпи, терпи,
Терпеть недолго, крепче спи,
Всё равно всё пройдет,
Всё равно, ведь никто не поймет,
Ни тебя не поймет, ни меня,
Ни что ветер поет нам, звеня…