Молоко и свинец

Глава 6. Поднявший меч

Послесловие

Глава 1. Подозрительный гражданин

Наган был сделан на славу: тяжелый, лоснящийся от масла, снабженный семью свинцовыми пулями — сама смерть, запечатанная в девять дюймов безупречной стали. Даже щелчок взведенного курка и тот казался первой нотой еще не написанной, но уже гениальной сонаты. Однако, тот факт, что именно из него Петру предстояло застрелить собственного отца, омрачал радость от обладания столь славным оружием.

Из выщербины в красной кирпичной стене выполз таракан и, сделав круг, скрылся в тенях, испугавшись света керосиновых ламп. Трофимыч закашлялся и, сплюнув ошметки махорки, велел поторапливаться, чтобы не пришлось «куковать в этой чертовой заднице до темноты». Савицкий и Лебедев выволокли последнего заключенного к стене. В порыве то ли человеческой жалости, то ли своей неискоренимой педантичности, Лебедев поправил сбившуюся на бок рубаху и похлопал старика по плечу. «Ничего не поделаешь, папаша, такие времена нынче пошли» — как бы говорил его жест.

Петр посмотрел на Трофимыча, тот кивнул и для пущей убедительности еще махнул рукой. Быть чекистом, значит не проявлять никакой пощады к врагу, будь то хоть брат, хоть сват, хоть отец родной. Петр хотел было сплюнуть, да во рту все пересохло. Знали или нет, что это его отец? Нет, не знали, иначе бы уже давно стояли рядом рубаха к рубахе душа к душе.

Когда люди голодают, когда государство нуждается в хлебе и рабочих руках, ты не оправдаешься, что не знал, не откупишься деньгами и лживыми обещаниям. С врагами нельзя вступать в переговоры, единственным парламентером между ними может быть лишь смерть. На отца он все еще не мог смотреть.

— Воронов, мать твою, мне до старости ждать? — прохрипел Трофимыч.

— Да уж недолго, поди, осталось! — заржал Савицкий, пока не получил по шапке от начальства.

Петр взвел курок и наконец поднял глаза на отца. Старик стоял не подавая виду, словно происходящее никак его не касалось, лишь остро блеснули глаза из-под кустистых бровей. Он знал, на что шел. С самого начала знал.

— Ух, морда кулацкая. — прошипел Савицкий, но тут же стих под тяжелым взглядом Трофимыча.

Старик усмехнулся, словно Савицкий сказал отличную шутку и пристально посмотрел на сына. Он не мог ничего сказать, не выдав его, но само молчание содержало столь многое, что Петр понял отца без слов. Он сделает все, чтобы его смерть не была напрасной, а что до Кати, то она никогда не узнает, как погиб ее родитель. До боли укусив себя за щеку, чтобы ни единый душевный порыв не отразился на лице, он вдавил палец в курок. Красная пыль взвилась в воздух и осела на седые волосы. Савицкий подошел ближе и пнул старика, чтобы проверить, жив ли тот. Рот наполнился соленой кровью. Петр отвернулся и принялся торопливо чистить наган от вездесущей красной пыли, но та лишь сильнее приставала к разгоряченному стволу, рукам, мыслям.

— Отбой, товарищи. — сказал Трофимыч и поднял керосиновую лампу, спугнув еще несколько тараканов

— Слышал, Маяковский, отбой. — заржал Савицкий и щелкнул Лебедева по козырьку.

Здание, отданное в безраздельное владение ВЧК, напоминало иллюстрацию из готического романа: истекающие кровью камни бывшего особняка тянулись к небу, щерились пастями горгулий и плавно перетекали в винтовые лестницы, своим надсадным скрипом породившие немало легенд о привидениях. Но люди больше не боялись привидений. Они боялись ЧК.

Петр шел, подняв воротник и спрятав руки в карманы, постоянно одергивая себя и замедляя шаг, чтобы не привлекать лишнего внимания. Под ногами хрустели палые листья и обрывки плакатов, мимо ковыляли бабы с авоськами, играли дети со спущенным колесом и несколько мужичков грелись у костра, используя газеты вместо растопки. Петр завернул в один из переулков и снял фуражку, что тугим обручем стягивала голову. Непослушные русые вихры тут же упали на покрытый испариной лоб. Петр закрыл глаза и принялся считать вдумчиво и неторопливо, как учил его отец. В минуту слабости молодой человек с отчетливой ясностью чувствовал, как, в сущности своей, он был юн для своей работы, и сколь непосильна была ноша, что он вынужден был нести. Из забытья его вывел голос Трофимыча.

— Воронов, далеко намылился? У тебя что — навоз в ушах, я тебе уже квартал кричу.

— Простите, такого больше не повторится. — сказал Петр, надевая фуражку.

— Эх ты, зеленый еще совсем, тебе бы за девками ухлёстывать, а не вражину душить, но время такое, сам знаешь.

Петр взял предложенную папиросу. Трофимыч чиркнул спичкой, и желтый огонек подсветил пожелтевший плакат «Добей врага».

Сергей Трофимыч воевал с немцами и не понаслышке знал, что недобитый враг хуже бешеной собаки, и ни одна бешеная собака не способна на то, что творил человек на войне. Не животные изобрели газ, разъедающий легкие, не животные изобрели пули, что раскрывались в теле десятком лепестков, дробя кости и мягкие ткани, не животные протянули километры колючей проволоки вдоль чрева земли. Все это сделали люди.

— Да, время такое, крестьянин помещика убивает, сын отца…

Папироса выпала из онемевших губ, и Петр торопливо нагнулся, чтобы ее поднять.

— Ну ничего, наступит диктатура пролетариата, тогда и заживем, а пока ухо востро. И, слушай, присмотри-ка ты за Лебедевым, что-то не нравится он мне.

— Не думаю, что это он шпионит.

— Я тебя спрашивал? Велено, значит, делай. — сказал Трофимыч, и хлопнув его по плечу, скрылся за дымной завесой, оставив его одного.

Порыв ветра холодной ладонью разметал ненавистную серую хмарь. Широкая пустая улица предстала перед Петром словно кадр кинопленки, на который он глядел из черноты переулка. Вот мимо протрусила дворняга, припадая на одну лапу. Одно ухо заломлено на бок, хвост колечком словно веер машет из стороны в сторону. Выруливший из-за поворота автомобиль со скрежетом дал по тормозам. Послышался визг, и бездыханное тело собаки распласталось на грязной земле. Кто-то ругнулся, хлопнула дверца, и вот на тротуаре очутился гражданин подозрительной наружности. Сложив руки на груди, он встал в позу недобитого буржуя, всем своим видом показывая, что не сдвинется с места. Машина взревела и унеслась восвояси, словно в наказание обдав прохожего едкими клубами дыма.

Петр словно тень отделился от стены и не глядя проверил, легко ли вынимается наган из кобуры. Не нравился ему этот лощеный щеголь в блестящих ботинках. На высоком бледном лбу гражданина словно штампом поставили зловещее слово «заграница», а белые по-девичьи нежные руки наверняка за всю жизнь не держали ничего тяжелее ручки. Поставив чемодан на землю, гражданин заправил за ухо чернявую прядь и, воровато оглянувшись, опустился на колено и провел рукой над бездыханным телом собаки. Сам того не замечая, Петр затаил дыхание.

Сначала не произошло ничего, но вдруг хвост заелозил по земле наподобие метелки и вновь загнулся изящным колечком. Дворняга вскочила, крутанулась вокруг своей оси и, не дожидаясь разрешения, лизнула гражданина.

— Ну-ну, попрошу без фамильярностей. — заулыбался тот, вытирая щеку.

И голос у него был неприятным, манерным, высоким, словно гражданин был артистом или антрепренером. Сколько Петр себя помнил, люди с такими голосами всегда глумились над тем, во что верил его отец и он сам. Люди с такими голосами порхали как бабочки, пока остальные за каждый кусок хлеба расплачивалась собственным потом и собственной кровью, но время бабочек прошло, и разноцветные крылья опалил пожар революции.

— Попрошу предъявить документы.

Гражданин поднял голову, все еще не переставая гладить пса, что сидел, довольно развесив уши, и беззаботно улыбнулся Петру, словно тот был его старым приятелем.

— Фу, какая пошлость. Если хочешь познакомиться, то так бы и сказал.

Столь вопиющей фамильярности Петр на своем веку еще не слышал, хотя он работал рядом с Савицким, а это говорило о многом.

— Но если скажешь, как тебя зовут, то, так и быть, назову свое имя.

Дальше Петр слушать не стал. Сначала он хотел дать для острастки прямо в его капиталистическую морду, да рука не поднялась. Впрочем, радовался арестованный недолго, ему самому руки скрутили крепко: не дернешься, не убежишь. Пока Петр раздумывал, нужно ли досматривать его сейчас на предмет наличия оружия и документов, он еще раз бросил взгляд на гражданина. Тот продолжал безмятежно улыбаться и ничуть не смущаясь разглядывал своего пленителя. Отчего-то подумалось, что досмотр доставил бы гражданину какое-то извращенное удовольствие. Дрожь брезгливости пробежала по телу Петра, однако, любое дело следовало доводить до конца. Так учил его отец.

Трофимыч не смотрел на арестованного и секунды. Прикрыв газетой лицо, он зевнул и продолжил чтение.

— Волоки в третью, Петро, завтра разберемся.

Спекулянтов и воров он чуял за версту, а этого наверняка можно было привязать к контрреволюционерам, но это уже с утра. На сытый желудок и трезвую голову Трофимыч был уверен, что сможет выжать из него пару-тройку признаний, которые начальство требовало от него на днях. Что поделать — Котлов город маленький, вот переведут в Петроград, уж он там развернется. Глядя на то, как Савицкий опять принялся дразнить Лебедева фотокарточкой Маяковского, которую отобрал у товарища, Трофимыч тяжко вздохнул. Да и кадры там, наверняка, получше будут…

Петр закрыл решетку и повернул ключ. Щеки пылали огнем, и он лишний раз порадовался тому, что завхоз редкостный жмот и экономит на керосине.

— Кажется, вы что-то забыли.

Петр обернулся и рассеянно похлопал себя по карманам: ключи на месте, как и перочинный нож с наганом. Гражданин приник к прутьям решетки, насмешливо наблюдая за его манипуляциями.

— Ближе, сегодня я не кусаюсь.

Петр вспомнил про собаку. Это было невозможно, это было за гранью человеческого понимания и это было правдой. Гражданин был выше его на голову и в этой полутьме напоминал скорее дикого зверя, чем человеческое существо. Юное лицо его исказила гримаса нетерпения. Петр подошел ближе и сложил руки на груди.

— Меня зовут Артур.

Он притянул его к себе как паук муху. Щеку обдало жаром чужого тепла. Дыхание перехватило, и губы невольно раскрылись под напором чужих еще незнакомых губ.

Глава 2. Дурные сны

Петр взял ее прямо на столе. Руки в муке прочертили косые полосы на пунцовых щеках, затерялись в густых кудрях, погладили напряженную шею. Натужно завывал сквозняк, холодивший разгоряченную кожу, и волосы вставали дыбом от ее холодных ласк. Груня изогнула спину и подалась вперед, требуя его тепла, его объятий. От пухлых губ едва слышно тянуло яблочным соком. Петр закрыл глаза. Смутный образ предстал перед его внутренним взором. Бесовское наваждение без совести и чести. Не человек — змея, которой следовало размозжить голову кирзовым сапогом и топтать, топтать, пока та не перестанет дергаться. А он сам хорош — сбежал, поджав хвост, ошалевший от своего гнева, своего страха и своих чувств, что словно опарыши копошились на задворках сознания, ибо душа его уже была в аду.