Чудные на всю голову

Одиночество. Перелом

Огненное сердце вспыхнуло подобно златокрылому фениксу. Синее пламя — самое жаркое и жгучее из всех — жадными длинными языками облизывало сухую древесину лесной хижины. В жа́ре тонули стены и крыша, домашняя утварь, мягкое старое кресло. Плавились тонкие женские руки, источавшие невыносимое тепло.

Её крик был протяжен и звучен. Сама Богиня кричала в этот момент, погребая свою некогда любимую дочь в огне, который эта дочь и породила. Ни один смертный не мог представить, как ту жгло изнутри. Как кожа трескалась и превращалась в вольное пламя. Как душа расходилась кусками порванной ткани.

Как нимфа превращалась в чистую стихию.

А ведь Богиня предупреждала. Великая Эллиада предупреждала всякую предательницу-нимфу, отринувшую дар матери и ставшую смертной: не будет тебе на земле покоя, вместе с бессмертием ты потеряешь и себя.

Так и случалось. Каждый раз. То ли по воле Всемогущей, то ли по воле лукавой Судьбы — в конце концов, это уже не было важно, когда одна маленькая нимфа становилась большой катастрофой.

Как чаще всего и происходило, нимфы превращались в смертных девушек ради любви к смертным юношам. Только вот любовь скоротечна. Божественное благословение вечно и всеобъемлюще, а любовь — будто в противоположность — имеет свойство превращаться в нечто уродливое, как многорукий спрут, затягивающий в пустоту.

Милые, наивные нимфы… Они отдают всех себя во власть эгоистичных смертных рук. А юноши ломают и бросают их, как красивые игрушки. Но игрушки эти опасны, о чём юноши даже не задумываются, тем самым наклика́я беду не только на себя, но и на окружающих.

Самый горячий из существующих, синий огонь объял лес. Деревенские дурачки и не думали, что их неразумный и нелюдимый лесничий мог охмурить нимфу, но они ошибались. И теперь расплачивались за свои ошибки, сгорая.

Но ни судьбы этих людишек, ни лесничего, ни даже нимфы так не печалили, как судьба того, кого нимфа выносила под сердцем. Дети — единственные невинные жертвы любой трагедии. В отличие ото всех, кто так или иначе поучаствовал в этой истории, у них не было выбора. К сожалению, никому не дано выбирать, появиться на свет или нет.

А пока дом горел, и дым тёмной дорожкой поднимался в небеса, на огонь смотрел мальчишка. Сын нимфы. Без выбора и без голоса. Если бы у него только был выбор, он бы спас мать от тяжёлой руки отца. Если бы у него только был голос — настоящий, не тот робкий шёпот, на который он мог отважиться, — он бы рассказал обо всём селянам и, возможно, спас бы мать их руками.

Но у детей нимф нет выбора, нет голоса. И нет дальнейшей судьбы.

Есть только гнев.

Один пожар словно родился из предыдущего. Одна синяя искра — и сердце деревни вспыхнуло. Кто-то погиб на месте. Кому-то ещё предстояло мучиться. Кому удалось сбежать — те ещё долго будут рассказывать о знаменитом пожаре под Алмазным озером. Пожаре, который унёс жизнь целой деревни и превратил огромную часть леса в пепелище.

И мальчику было плевать на это. У мальчика отняли последнее, что он имел — мать. И в тот миг он отомстил всем, у кого, в отличие от него, был выбор это остановить.

* * *

И вот, он наконец-то ушёл. Единственные четыре слова — «Как же я устала» — пронеслись в её голове. Наступило спасительное ничто.

В ничто она убегала всегда, когда он снова оставлял её одну. На этот раз прыжок в пропасть казался удивительно притягательным исходом.

От того ли это, что она порвала с прошлым и отправилась навстречу неизвестности ради него? От того ли, что родителей призвал — чтобы создать мощное оружие против других стран — великий князь, и не осталось никого, кто мог бы выслушать?

Или от того, что дом так далеко и до него больше не дотянуться?

Но она понимала: он не был единственной ниточкой, что связывала её с Родиной, далёким Берским Царством. У неё были воспоминания. Осознавая, что кроме памяти у неё ничего не осталось, она ощутила себя совсем старой. Ведь только старые живут остаточно, точно когда-то отцветшее растение, скорую смерть которого красноречиво предвещают загнивающие лепестки на верхушке.

А его спина удалялась всё сильнее. Он был настоящим Волком: одинокий, он смотрелся великолепно. Он был невысок, но его гордая осанка умело оттеняла средний, позорно низкий рост. Пушистый хвост сиял снежной белизной: владелец всегда оставался безукоризненно ухоженным даже после недель путешествия. И если бы он обернулся — если бы он хоть на мгновение обернулся — она бы в очередной раз не смогла отвести взора от его карих, глубоких глаз с извечной хитринкой.

Она ему не ровня. Собака — совсем не благородное племя, по сравнению с Волчьим. Мелкая и худощавая, даже среди себе подобных она казалась ущербной, неудачно уродившейся. По-детски большие щенячьи уши и пушистый хвост, вкупе с её щуплостью, молодили её, причём излишне: ей порой не верили, что она уже давно совершеннолетняя. Круглые, как два маленьких озерца, голубые глаза образ малолетней зверчонки только дополняли.

Его родители часто говорили, как ему и ей шло быть вместе. Он — статный Волк, с жёсткими, рублеными чертами лица, носом с горбинкой и глазами-миндалинами, смотрящими в душу. И она — Собака, простецкая, круглощёкая и курносая, вечно улыбчивая. Как суровый витязь-муж и примерная жена, хоть сейчас у домашнего очага садись и рожай щенят, сильных полукровок. Может, от таких сладких речей он ей и казался настоящим защитником.

Хоть таковым никогда и не был.

Когда его спина, наконец, пресекла границы небосклона и слилась с тёмными барханами, она позволила себе упасть на песок и, закрыв рот руками, тихо затрястись. Она знала, что закричит, если этого не сделает. А вот её тонкий скулёж не услышит никто.

Почему? Почему ты ушёл? Ты же позволял ей оставаться, сколько ей захочется. Неужели у неё и впрямь никогда не было ни единого шанса завоевать тебя? Ты был для неё всем.

«Достала». Но как же она могла достать его, надоесть ему? Она делала всё, что он захочет. Недостаточно?..

— Мы скоро закрываэмса.

Голос поразил её, словно гром. Поджав хвост, она обернулась и увидела облокотившегося на дверной косяк зверолюда-Пантеру. Сквозь тканевую ширму лился по-домашнему тёплый свет, доносились весёлые та-аайские песнопения.

— Тэбэ помотш? — говор его был твёрд, как и у всякого та-аайца. Мягкость берского языка этим обитателям бесконечных пустынь совсем не давалась.

Чернокожий зверолюд вскинул тёмные уши, чтобы внимательно её выслушать.

— Н-нет. Я сама.

Колени дрожали. Если бы не закалившие её месяцы путешествия, она бы, наверное, и впрямь не справилась без помощи. Подперев себя руками, она, покачиваясь, твёрдо встала на ноги.

Почувствовав на глазах влагу, она было потянулась к ним рукой, но та-ааец остановил её коротким.

— Нэт! Пэсок!

Она замерла. Точно! Её руки ведь все в песке. Так и в глаза попадёт.

— Сп-пасибо за предупреждение, — вежливо отозвалась она, отряхивая руки о юбку. Но безуспешно: одежда и без того грязная.

— Воды умытса?

— Да, пожалуйста… — поблагодарила она и добавила на та-аайском: — Можешь не мучиться. Я знаю рунический.

А рунический — причудливое и сложное смешение всех наречий мира — позволял и иные языки освоить.

— Ох! — проговорил он уже на родном та-аайском, улыбаясь в облегчении. — Слава Итн! А то я думал, с ума сойду. Берский — один из самых сложных языков, которые мне доводилось учить. Если не самый сложный. А мне, к слову, довелось изучить почти все языки, кроме, разве что, подводных и лонгского.

— А почему лонгский не учил?

— Из Империи Лонг сюда редко заглядывают. Говорят, их император из страны не выпускает.

Она кивнула больше из вежливости, нежели из любопытства. Говорить не хотелось. Но без этого не получалось сделать вид, что всё в порядке.

Дальше она его уже не стала слушать, лишь прошла следом. Он проводил её к кувшину за каменный дом, служивший постоялым двором. В темноте не было видно, но ей ещё днём приглянулись высокие, похожие на цапель с хохолками, пальмы. Их тень спасала от ужасающей жары. Ему было до того жарко, что когда они прибыли, он к пальмам едва ли не бежал.

В сердце больно кольнуло. Не успев даже подумать, она направила взор на воду и издалека ощутила прохладу. Вода с рождения подчинялась ей, даже нет — они были равны и доверяли друг другу. Поэтому вода сама, желая утереть хозяйке слёзы, жгутиками провела той по горящим, красным щекам.

Облепив жгуты, длинные смольные волосы окунулись в кувшин, походя на тени больших змей.

— Странно, что твой спутник решил уйти ночью, — от слов та-аайца она дрогнула. — Ночью Итн немилосердна.

Она вспомнила: так вроде называлась пустыня. В ответ она прошептала:

— Светозар никогда не боялся трудностей.

На самом деле, это была не совсем правда. Он действительно порой волновался. Но если ему что-то и взбредало в голову — любая случайная, пусть и опасная затея, — то он по какой-то неведомой причине хотел осуществить свою задумку в тот же миг. Что в такие мгновения творилось в его голове — она так и не узнала за долгие годы знакомства. Можно сказать, она вообще не смогла понять ход его мысли. Но привыкла к этому и научилась приспосабливаться.

— Пойдём внутрь.

Она вновь кивнула и проследовала за та-аайцем ко входу. С шорохом перед ней отодвинулась ткань, и она с подачи Пантеры юркнула внутрь.

В холодных каменных стенах стояло уютное тепло. Вырубленные из всё того же серого, унылого камня столы и скамьи были заняты иноземцами. Им со Светозаром повезло наведаться сюда как раз сегодня, когда оставалась последняя комната. Светозар, конечно же, начал жаловаться, что им придётся спать на одной кровати. И, возможно, так и не примирившись с этой мыслью, он решил покинуть постоялый двор.

И её.

Один столик всё же остался свободен. Рядом с проходом, ведущим на кухню. Та-ааец тут же, кого-то позвав, скрылся за перегородкой. Оттуда доносился такой манящий запах солёного мяса, что хвост не смог сдержаться и завилял сам собой.

Мерный гомон гостей заставил думать, что она принадлежала к этому миру. Она знала рунический язык, от которого произошли и все другие языки, поэтому понимала иноземцев и легко отличала их друг от друга. Эллиадцы любили тихо посидеть и обсудить насущные дела. Вондерландцы пировали и праздновали победы. Та-аайцы танцевали и пели. А беры… Хотя беров здесь и не было. Она одна. И до этого — Светозар.

Странно получалось… Вокруг мир полнился шумом, но внутри — тишина.

— Держи, — отвлёк её от мыслей вернувшийся та-ааец. — Хекет — та-аайское пиво.

— Что? Зачем? — удивлённо вскинула брови она.

— Ну, боюсь, от вина тебе будет слишком плохо, а вот хекет — самое то, чтобы забыться.

А, вот, что он подумал… Хотел утешить её таким образом?

— Но я не пью… — пролепетала она. Пантера подвинул кружку ближе, горький запах ударил в чуткий нос. — Я не могу!

— Ну и сколько же лет вы знакомы с этим Светозаром? — вдруг перевёл тему тот. — Год, пять, десять?

Мимо, мимо и мимо. Сам та-ааец уже выпил. Она вздохнула.

Отвечать хотелось и не хотелось одновременно. Ей было так больно говорить… Но мама с папой так далеко…