Империя Страсти

— Лучано.

Мужчины быстро отступают к своему боссу, и из моих легких вырывается вздох. Я думала, что находилась в нескольких секундах от того, чтобы стать свидетельницей, как голова Кингсли разлетится на куски, но оказалось, что они знакомы.

Подождите…

Я смотрю между ними.

— Вы… знаете друг друга?

— Наши отцы были друзьями, у которых имелась привычка сравнивать нас. — Кингсли ухмыляется. — Николо любит оружие, потому что со всеми остальными игрушками, включая женщин, у него все плохо.

— И все же твоя женщина пришла ко мне за помощью.

— Я не его женщина.

— Она не моя женщина, — говорит он одновременно со мной, и мы пристально смотрим друг на друга.

Лоб в лоб.

Черт бы побрал этого мудака и все то вуду, которым он владеет, чтобы лишить меня энергии.

Всякий раз, когда я нахожусь на его орбите, мне требуются все силы для удержания контроля, который я культивировала десятилетиями.

Он нервирует и дестабилизирует ситуацию, и лечения не предвидится.

Уголки губ Николо приподнимаются, как у кота, нашедшего мышь.

— Тогда я оставлю вас наедине с этим. Увидимся завтра, мисс Леблан.

— Завтра ты увидишь мое обвинение в нападении, ублюдок, — сообщает ему Кингсли.

Николо просто улыбается, поворачивается и уходит в сопровождении своих охранников.

Как только они исчезают, я бросаюсь к Кингсли, пока не оказываюсь с ним лицом к лицу.

— Что, черт возьми, все это значит?

Он смотрит на меня сверху вниз, изогнув бровь, изображая великолепного злодея с черной моралью.

— Это твой способ сказать спасибо за спасение, что я могу сделать, чтобы выразить свою благодарность?

— Благодарность, моя задница. Кто тебе сказал, что я в беде? У меня было все просто отлично.

— Очевидно, судя по твоему раннему страдальческому выражению лица, которое напоминало шлюху, симулирующую оргазм.

— Ты один из тех, кто знает, учитывая всех шлюх, которым приходилось симулировать оргазм, потешая твое эго размером с землю.

— Я не трахаюсь со шлюхами; они называются эскорт. И поверь мне, ни одной из них не приходилось имитировать оргазм.

— Я была бы шокирована, если бы это было так, видя твои эгоистичные, нарциссические наклонности.

— Мы будем притворяться, что я не доставил тебе больше оргазмов, чем ты могла сосчитать за ночь, когда мы зачали Гвен?

Жар моего тела невольно поднимается на ступеньку выше, и я говорю сопливым тоном, скрывая свою реакцию.

— Единственное, что я помню о той ночи, это уход. Полагаю, твои способности дарить оргазм настолько забывчивы.

— Лгунья. — его голос понижается до более глубокого тенора, и клянусь, что чувствую его вибрацию на своей коже, прежде чем он оседает у основания живота. — Ты можешь заставить всех поверить, что забыла об этом, но вот в чем дело. Я не принадлежу к списку тех, кого легко одурачить, дорогая.

— Не называй меня так. Я не твоя дорогая.

И я ненавижу, что мое сердце бьется так громко, что я слышу глухие удары в ушах.

— Предпочитаешь, чтобы тебя называли ведьмой?

— Я предпочитаю свое настоящее имя.

— Это слишком пресно для меня, чтобы помнить.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты хрен?

— За последний час? Дважды. И прежде, чем ты спросишь, нет. Как бы я ни ценил твое особое внимание к моему члену, боюсь, что он под запретом для бизнеса, когда дело касается тебя.

— Забавно. Помню, что он был настолько открыт для бизнеса, что ты заснул с ним внутри меня.

Он ухмыляется, и я внутренне проклинаю себя.

— Думал, ты не помнишь.

— Я вспомнила только после того, как проснулась. Не вовремя.

— Не будь милой. Из-за этого ты залетела, когда была малолеткой.

Мой желудок сжимается в болезненных интервалах с интенсивным постоянством. Его слова, смысл, стоящий за ними, эмоции, связанные с ними, медленно, но верно разрушают мой контроль. Кингсли, однако, выглядит таким же злобным, как повелитель демонов, настроенный против всех, включая ад.

Хотела бы я сорвать с него отчужденную маску и посмотреть, какой именно беспорядок творится в его дисфункциональном мозгу.

Но так как я не могу этого сделать, и не хочу, чтобы разговор шел по этому старому и похожему на минное поле пути, я прочищаю горло.

— Насколько вы близки с Николо? Я не думала, что ты будешь дружить с боссом мафии.

— У нас с Николо такая же дружба, как у скорпиона и лягушки.

— Но ты только что сказал, что ваши отцы были друзьями.

— Это не значит, что мы сохранили наследие. Марко Лучано преклонялся перед дорóгой стоимостью в миллиард долларов, по которой прошел Бенджамин Шоу, а мой отец восхищался его безграничной властью. Связь, которую мы с Николо терпеть не могли, пока она в конце концов не распалась. Он остался в своем окутанном тенью мире, а я сохранил свои миллиарды, ослепительный образ и вечный статус в Форбс.

— И, очевидно, высокомерие.

— Высокомерие это демонстрация моего статуса перед всем миром, пока они не заткнутся от этого. Я не высокомерен, дорогая. Я просто самоуверен в том, кем я являюсь и чем я владею.

Я замолкаю, уставившись на него.

Как будто действительно пялишься на человека, стоящего за внешностью Аполлона и стилем бога моды. И тут меня осенило.

Кингсли может быть ярким мудаком, которому нравится демонстрировать свой вес с приводящей в бешенство уверенностью божества, но он не фанат средств массовой информации.

Или внимания.

Или пресс-конференций.

На самом деле, он поставил перед собой задачу прожить свою жизнь как можно дальше от их бдительных глаз. Никогда не вмешивался в их мелкие расспросы и не уделял им времени суток.

На самом деле, он такой же скрытный, как я и Нейт. Просто не тихий, и ему определенно не хватает рациональности, которая удержала бы его от внимания, если бы он практиковал это.

Но опять же, он дышит для антагонистических сил, которые приносит ему конфликт.

Его внимание сосредоточено на мне, и хотя его поза расслаблена, меня это не обманывает. Кингсли всегда будет хищником, готовым наброситься.

— Теперь, ты собираешься рассказать мне, почему обратилась к Николо за «помощью», как он так красноречиво выразился?

— Не понимаю, какое это имеет отношение к тебе.

— Это абсо-чертовски-лютно важно, если ты являешься старшим партнёром, и я не могу не подчеркнуть это достаточно, моей фирме.

— В твоей с Нейтом фирме.

— Это на пятьдесят процентов моя фирма. Это будет на сто процентов моя фирма, если я скажу твоему дорогому другу, что ты просишь помощи у мафии.

Я стискиваю зубы.

Этот мудак действительно знает, как действовать мне на нервы.

— Нейт не имеет к этому никакого отношения.

— Я буду тем, кто решит, звонить ему или нет в ближайшие пять минут, в зависимости от твоего ответа.

— Ты же не собираешься беспокоить его во время медового месяца, не так ли?

— Нет, если ты начнешь говорить в… — он смотрит на часы. — Следующие четыре с половиной минуты.

— Во-первых, катись на хрен.

— Твои не слишком тонкие заигрывания граничат с навязчивостью, но я отвлекся. Во-вторых?

— Мне просто нужен Николо для кое-чего.

— Например?

— Ты не должен знать.

— Напротив, я определенно обязан знать. Всю правду и ничего, кроме правды.

— С каких пор ты фанат правды?

— С тех самых, как я узнал, что сила духа человеческого измеряется тем, сколько «правды» он может вынести, или, точнее, в какой степени ему необходимо, чтобы она была разбавлена, замаскирована, подслащена, приглушена или фальсифицирована.

У меня отвисает челюсть.

— Ты только что процитировал Ницше?

— Ты только что доказала, что ты все еще ботаник?

— И ты все еще отказываешься признать, что ты фанат.

— Я не фанат. Я наблюдатель.

Он делает шаг ко мне, и воздух автоматически испаряется. Пространство затихает, усиливается, и в нем достаточно напряжения, чтобы кого-нибудь убить.

Я так привыкла препираться и сталкиваться с этим мужчиной, что, как правило, бываю застигнута врасплох, когда он вторгается в мое личное пространство.

Когда я единственное присутствие в его глазах, разделяющее смертоносность шторма и интенсивность землетрясения. Он должен назвать своим именем одно из этих явлений.

И почему, черт возьми, от него все еще пахнет так, как тогда? Кедр и мужской мускус погружают меня в воспоминания, которые, как я думала, я убила своим наивным маленьким сердцем.

Какой тип человека не меняет свой одеколон в течение двадцати одного года? Разве это не должно быть осуждено в каком-нибудь руководстве?

Я бы хотела, чтобы он не стоял так близко, что все, чем я могу дышать, это его присутствие. Я бы хотела, чтобы он не стоял так близко, чтобы я не могла видеть серые крапинки в океане его глаз или не видеть, как я тону в этом бездонном океане.

Если бы я сказала, что он не оказывает на меня влияние, это была бы ложь века, за которую людей в Средние века пороли и забрасывали камнями.

— Итак, в чем дело? Неразбавленная суровая, обнаженная версия правды?

— Что заставляет тебя думать, что я предложу тебе это? — говорю я голосом более низким, чем обычно.

— Тогда я узнаю сам.

Его пальцы тянутся к моим волосам, и он хватает прядь, затем подносит ее к своему носу.

Я потрясена, заворожена и все остальные синонимы, которые подразумевают «застывшая на месте».

Мое внимание привлекает то, как рыжий оттенок контрастирует с его загорелыми, худыми пальцами. Как цвет касается вен на тыльной стороне его мужской руки.

В тот момент, когда он глубоко вдыхает, кажется, что он вдыхает мою самую интимную часть.

— Не вини меня за то, как я использую подобную правду, дорогая.

Я хлопаю ладонью по его груди и отталкиваю его с резкостью, которая соответствует моему дыханию.

— Почему…какого черта ты ко мне прикасаешься?

Он никогда этого не делает. Даже когда он разрушает весь офис, приказывая мне исчезнуть. Даже когда мы оба узнали, что Гвен моя дочь.

Возможно, мы были врагами, соперниками и злодеями в историях друг друга, но мы продолжали борьбу словесно, законно, а иногда и мелкими ходами.

Но никогда с прикосновениями.

И эта перемена сбивает меня с толку больше, чем следовало бы.

Очевидно, однако, это нравится Кингсли, потому что он ухмыляется, приподнимает плечо и шепчет:

— И почему я не должен прикасаться к тебе?

— Потому что на этот счет было негласное правило, кретин.

— Тогда я от него избавляюсь. Ты как картина битвы, но тот, кто сказал, что на войну и искусство нужно смотреть издалека, не имел смелости подойти ближе, прикоснуться, вдохнуть и попробовать на вкус.

Мои губы дрожат, но мне удается сказать предупреждающим тоном:

— Держись от меня подальше, Кингсли.

— Опять же, зависит от того, получу ли я то, что хочу, или нет.

Он заправляет прядь моих волос за ухо, и его пальцы оставляют на моей коже след из жгучей кислоты, когда он отступает назад.

— И что это?

Его глаза мерцают садизмом, когда он говорит:

— Голая правда, дорогая.