Когда дует северный ветер

Но он из породы людей, вежливых только когда им это необходимо. Их внимание уже само по себе — улика. И — лепреконское золото, исчезающее, едва им уплачено. В закрывшуюся перед носом дверь он не то что стучаться не станет — даже не подёргает ручку. Он молчит и снова барабанит пальцами по подлокотнику кресла, глядя куда-то в сторону. «Меня для него больше не существует, — мысленно констатирую я, исподволь разглядывая размытый акварельный профиль. — Значит, я не спрошу, зачем он красит волосы, не узнаю, чьё лицо он видит в агонии курортного города, и почему сломалась его ртутная лампа».

— Я знал женщину, которая ради этих слов умерла.

Я не сразу понимаю, что это сказал он. А когда понимаю, невольно жду, что он сразу же, молча, подхватит пиджак и уйдёт. Но он продолжает сидеть, не глядя на меня, точно пациент психоаналитика, примороженный к кушетке своими ледяными тайнами.

— По крайней мере, я так думаю. Её жизнь не мешала мне быть таким, как я хотел, а вот смерть изменила всё. Настолько, что если я вновь захочу стать собой, то не вспомню, кем.

Он надевает пиджак, повязывает шарф, не глядя, и закутывается в длинное чёрное пальто.

— Пойдёмте, маленькая любительница тайн. Прогуляемся. Только захватите вашу смешную шаль.

* * *

Море обрушивается на скалы, пена прочерчивает в песчаной кромке глубокие борозды и уползает обратно, шипя и жалуясь. Он идёт на шаг впереди, словно забыв обо мне, быстро, ровно, нервным размашистым шагом. Только сейчас я замечаю, что он слегка прихрамывает и опирается на чёрную трость. Впрочем, верхушкой ей служит фигурка лебедя. Это хороший знак, не то, что голова лошади или череп.

Наконец, мы доходим до смотровой беседки. С севера жалюзи опущены, с юга видно море. Я стою на западной половине, он на восточной, а между нами — зеленовато-серая вода сумерек. Он опирается о балюстраду и говорит куда-то в пустоту, навстречу реющим в воздухе альбатросам:

— Я знал, что у меня достаточно денег, чтобы не остаться одному, и достаточно ума, чтобы не дать себя обмануть. Остальное меня не волновало. Я жил, не понимая, зачем тратить силы на доверие, и мне было хорошо. Всё изменило досадное происшествие, когда мне пришлось посмотреть правде в глаза и признать: жена меня любит. А когда я понял, что она хорошая жена, то осознал себя плохим мужем.

Он наклоняется над балюстрадой, и фальшиво-чёрные пряди волос бьются на ветру, как странное тёмное пламя.

— Я был многим ей обязан, возможно, даже жизнью. Для слабых людей это первый шаг к предательству — слабые не любят зависеть от своего спасителя и ненавидят его всей душой. Но я всегда считал себя сильным. Любовь жены растрогала меня, как если бы я был бультерьером, которого внезапно поцеловала в морду маленькая девочка. И я изо всех сил постарался оправдать этот подарок и стать «хорошим». Внимательным, благодарным, нежным… Надёжным!

Он коротко рассмеялся и сощурил глаза.

— В тот день должна была быть годовщина нашего знакомства. Не свадьбы, не помолвки, нет — того, что так любят женщины: эфемерного, незаметного, не записанного в документах. Потому что такую дату мужчина может только запомнить: подсказки просить неоткуда. Я всё устроил. Банкет, подарок, пару милых романтичных пустяков, вроде дурацкой серенады с оркестром. Мне… — он криво усмехается, — строила глазки хорошенькая горничная, как раз в моём вкусе. Но я её прогнал! Думал: «Я же теперь хороший, — морщится, как от сводящей скулы горечи. — Я не обману доверия своей жены, как делал раньше. Теперь я другой человек». Я приготовил всё. Дал последние указания — и решил, что теперь могу вызвать жену: полюбоваться на мой сюрприз.

Он молчит. Так долго, что шум прибоя постепенно заменяет в моих ушах память о его словах. Я почти успеваю забыть, зачем я здесь. Кажется, я стояла здесь всегда, ветер дул, а мой спутник молчал и смотрел на море сухими стеклянными глазами, в которых отражаются тучи. Но потом он продолжает:

— Мне ответила служанка: «Госпожа умерла сегодня утром». Вызвали доктора, но он уже ничего не смог сделать: у неё просто остановилось сердце. Во сне. «Прекрасная смерть», — сказала эта глупая курица. А потом они все повторяли то же самое: доктор, друзья, похоронных дел мастер. Прекрасная смерть!

Он говорит и говорит — о нелепо погибших друзьях, о милосердии, которое стоило жизни, о несчастных случаях накануне свадьбы, мёртворождённых детях и задохнувшихся в подарочной коробке котятах. Он перебирает обломки чужих жизней и трагические случайности на пороге счастья, словно чётки, успокаивая и зля себя этой вывернутой наизнанку молитвой:

— Это общее правило. Стоит судьбе узнать, что у тебя есть нечто ценное, и она никогда не даст тебе это в руки. А если уже дала — отнимет, — говорит он, и холодный ветер пробирается под шаль всё глубже и глубже: навылет, сквозь игольное ушко сердца. — И тогда я решил, что не буду хранить память о жене. Наоборот. Я предам её тысячи раз, втопчу её имя в грязь, раздам её драгоценности проституткам и сумасшедшим. Пока мне не станет всё равно. И тогда судьба вернёт её назад. Плохие умирают быстро, а хорошие — только потеряв всё, что им дорого. Я больше не хочу быть «хорошим».

Он молчит, тяжело и ревниво, словно прочитал мне свои стихи, и теперь ждёт вердикта. Я молчу в ответ и думаю, что всё иначе: судьба — капризная девчонка, для которой нет ничего слаще удивления. Она не оправдывает ожиданий и переступает через мечты, как конь через раненого воина — безразлично и равнодушно, просто потому, что копыто удобнее ставить на голую землю. Ей не нужен мир, который мы успели построить в наших головах. Она ведёт свою игру ради широко распахнутых глаз и «этого не может быть».

— Сбывается только то, что абсурдно.

— Пытаться вернуть мёртвую жену, изменяя ей — не достаточно абсурдно для вас?

— Это грустно и красиво, но совсем не абсурдно.

— Что же тогда для вас абсурд?!!

Он хлопает по перилам ладонью и оборачивается ко мне. Хочет напугать и не знает, что я и так боюсь. Стеклянных глаз, сухого отчаянья и мёртвых мотыльков, бьющихся о стенки ртутной лампы. Он давно не человек, а стихия, листок, несомый ветром. Но именно из-за его нечеловеческой сути я здесь: каждый, кто плывёт по реке судьбы без вёсел, становится её частью. А с судьбой я поклялась не спорить.

Я достаю из кармана бумажную салфетку, пишу номер своей комнаты и время — 23:35. Сворачиваю, придавливаю камнем и кладу на скамью. И всё это время он смотрит на меня разочарованно, но с облегчением, будто грабитель, в которого случайно швырнули кошельком, пытаясь найти камень потяжелее.

* * *

«Абсурд — всегда нарушать собственные планы», — могла бы сказать я. Но на вопросы судьбы отвечать словами не обязательно. Это как в игре «правда или вызов» — всегда можно выбрать действие, и только совсем не отвечать — нельзя. Потому что вопросы, оставшиеся без ответа, умеют мстить — оставляют ответы без вопросов. Если у вас есть что-то, что вы хотите рассказать, но никто почему-то не спрашивает, то это они — бездомные ответы, одичавшие от молчания.

У меня их два:

Почему ты живёшь такой жизнью?

Я бы ответила: «А почему бы и нет?» Жена из меня всё равно плохая — витаю в облаках, не умею готовить. А ещё у меня совсем нет вкуса. Я не помогу мужу одеться, как следует, не подскажу, где говорить, а где молчать, не буду любить его, как ребёнка. Я бесполезна для жизни вдвоём, мне не интересно уживаться, сворачивать своё мнение безобидным ужом, который шипит, но не кусает. Да я и шипеть-то не хочу. Две полоски следов — это слишком много. Другое дело — тот, кто пройдёт след в след. Но его ещё надо отыскать, а для этого приходится довериться судьбе.

Что с твоим мужем?

«Он в порядке, — ответила бы я. — В полном порядке».

Есть «в порядке» как «в костюме»: дань приличию, респектабельная видимость. Бывает «в порядке» как «в тюрьме». Я знала таких людей: вынужденных быть нормальными и страдавших от этого. Иногда «в порядке» — это как «в Ирландии» или «в Южном Уэльсе»: где-то далеко, но всё же можно послать письмо или съездить друг к другу на выходные.

Но Рольф «в порядке» как «в депрессии» или «в коме». Его ударопрочное, плексигласовое благополучие похоже на неестественно голубой купол летнего неба — он просто не может быть другим. Рольфу нравится курортный сезон, как нравится всё, что на поверхности — новое, чистое, залакированное так, что до основы не добраться. А мне нравится то, что в глубине и на самом деле, поэтому я здесь: изменяю порядку с хаосом.

Возможно, ночью меня даже не будет в номере: например, я захочу прогуляться по городу, купить цветов или мидий, спуститься в сухую до боли в лёгких сауну и прогреть свои чувствительные, будто флейты на ветру, кости. Всё в жизни решает случай и мимолётное желание. И абсурд, но о нём вслух не говорят.

* * *

Когда в половине двенадцатого раздаётся стук, я сижу и читаю. На мне пушистый халат и серые шерстяные гетры выше колена, но я здесь и, услышав звук, иду открывать, а не затаиваюсь.

Он входит, принося с собой холод, неловкость и настороженную, пропитанную опасностью тишину. Так стихает аукционная публика, когда вносят обнажённую саблю, древнюю и острую, на лезвии которой серебрится стальной огонь.

Нить моей судьбы уже протянута через этот водоворот и, чтобы идти дальше, я должна проплыть его насквозь. Но ритуал требует, чтобы я задала вопрос:

— Почему ты пришёл?

Если он скажет «потому что ты пригласила», то я его выставлю. Но он говорит другое:

— Потому что у тебя светлые волосы. А значит, я могу не выключать свет.

Я киваю. Причина достаточно абсурдна и с избытком правдива, чтобы согласиться.

— Идёт, — говорю я, и губы у меня дрожат.

Он смотрит светлыми глазами, пустыми и бешеными. Сияние в нём гаснет до конца, но место усталого полумрака занимает густая тьма. Впервые он даже не пытается казаться человеком.

Я боюсь его, но если даёшь слово ни в чём не перечить судьбе, отступать нельзя. Это магия. Навстречу себе можно приплыть только в лодке без вёсел.

Я хочу пройти в ванную и раздеться, заодно дав время раздеться ему. Пушистый халат и костюм-тройка одинаково нелепы там, где должны быть два обнажённых тела. Но едва я договариваю, он впивается в мои губы поцелуем так, что немеют дёсны. Его руки находят пояс халата, развязывают, сгоняют с меня ткань, с силой продёргивая через рукава. А потом он рывком поворачивает меня спиной к себе, одной рукой закрывая мне рот, а другой скользя по телу. Мне страшно до молчаливого ужаса, я задыхаюсь собственным вдохом и забываю не то что кричать, а даже пытаться это делать. Сердце колотится, кажется, не только в грудной клетке, а в каждом сантиметре тела, и, когда он прижимает меня к себе, с силой проводя рукой вниз и наискосок, от левого соска, через весь живот, до пупка и чуть ниже, я выгибаюсь ему навстречу. Его рука сжимает мне ягодицы, впиваясь в кожу короткими ногтями — и через тело проходит волна болезненной щёкотной дрожи, похожей на электрический разряд. Я вздрагиваю и судорожно выдыхаю сквозь зубы, заставляя его ещё крепче закрыть мне рот. Я едва ощущаю его пальцы внутри себя, настолько легко они проскальзывают внутрь. И только когда их место занимает горячий и твёрдый, как нагретый на солнце камень, член, я сжимаюсь, будто пытаясь в последний момент закрыть дверь перед неведомой опасностью. Слишком поздно! Он уже во мне, растягивая мою плоть, продираясь сквозь неё, он кажется слишком горячим, и от этого внутри как будто всё залито тяжёлой расплавленной патокой, обжигающей внутренности и заставляющей низ живота томительно ныть. Каждый раз, когда он двигается во мне, я пытаюсь охватить его член ещё крепче, не то, чтобы удержать, не то, чтобы ещё полней почувствовать его внутри себя. Он входит всё глубже, до самого основания, так, что я чувствую своей спиной его живот. Пружина внутри сжимается туже, ещё туже, до предела — и внезапно лопается, оставляя чёрную обморочную слабость. Я безвольно обмякаю в его руках, едва не стекая на пол. Страха нет, нет вообще ничего. Мне всё равно. Я едва чувствую, как он кладёт меня грудью и животом на высокий секретер и продолжает. Его руки опираются о резное дерево. Сейчас мы с ним соединены только в одной точке, да и там я не чувствую ничего, словно внутри пустота, словно я полая, как целлулоидная игрушка.