Разные годы жизни

3. ТРИ ДНЯ В РИГЕ

Судно пришвартовалось в рижском порту на рассвете в пятницу. А около одиннадцати Ивета уже смывала дорожную пыль в своей отделанной голубым кафелем благоухающей ванной. Какая уж там, на стерильно чистом судне, была пыль! И все же она с неизъяснимым удовольствием сидела в пенистой воде и жесткой щеткой терла ноги, руки, грудь. Тело розовело, наливалось теплом. Затем следовало несколько часов отдохнуть — навалилась сладкая усталость. Но Ивета изменила бы самой себе, если бы отложила уборку квартиры. Ничего особенного она сегодня делать не собиралась, разве что пройтись сырой тряпкой. Надо было, конечно, наоборот — сперва навести порядок, а потом уж заняться собой. Подавляющее большинство женщин наверняка так бы и поступило. Но Ивета не принадлежала к большинству; во всяком случае, так она считала и тем гордилась.

Квартира была жарко натоплена. Сначала Ивета хотела надеть украшенный яркими цветами махровый халат, но стала вытирать пыль, оставшись лишь в черных колготках и белом джемпере без рукавов.

Такой и застал ее звонок в дверь. Открывать она не пошла: никто не знал, что она вернулась, и она никого не хотела видеть. Пестрота впечатлений последних десяти дней требовала одиночества и размышлений в полной тишине. Но звонок не умолкал: звонивший, видимо, явился с твердым намерением попасть внутрь и увидеть Ивету, так что в конце концов дверь пришлось открыть.

На пороге стоял Ансис Берзиньш — с розами, тортом в круглой картонке и четырехугольной коробкой во французском фирменном целлофановом пакете.

— Перед вами Санта Клаус. Хотя рождество и Новый год в Латвии уже миновали, но я прибыл из стран, где все наоборот.

Ивета приняла игру.

— Ах, милый дед-мороз! — рассмеялась она, забывая о вожделенном одиночестве.

— Я долго был лишен радости делать подарки. И если позволите — всегда буду приходить как дед-мороз. — И Берзиньш вручил Ивете принесенное. Она давно, очень давно не получала подарков, и в этот миг поняла, что на самом деле ей всегда хотелось чьего-то теплого внимания. С нетерпением подростка она вскрыла французский пакет.

В нем оказался розовый нейлоновый халат в голубых цветочках.

Во Франции они все время провели вместе. Когда же смог он купить эту дорогую вещь? Она успела познакомиться с ценами в одном-другом магазине мод: цены были такими, что за ее девяносто франков ничего путного купить было нельзя.

— Спасибо, но я не могу принять... Сюда вложен целый капитал. Не хочу быть настолько обязанной. Я не заслужила... — Ивета попыталась втиснуть пакет в руки Берзиньша. Но он спрятал ладони за спину и отступил к двери.

— Могу я хотя бы раздеться?

— Ну, разумеется... — И она снова протянула пакет.

Так продолжалось, пока Ансис Берзиньш не сказал:

— Примерьте хотя бы перед зеркалом.

Ивета могла позволить себе и охотно покупала кружевное белье. В этом она не отличалась от множества женщин, что обожают кружевные лифчики, ночные рубашки, комбинации. Но однажды она спросила себя: «Кто видит все это? Кто радуется, если не считать меня самой? К чему я трачу деньги на ненужные вещи?»

Кто увидит ее в розовом халатике? Кому доставит радость ее нагота, которой не скроет прозрачная ткань? Может быть, капитану?

Что-то в облике Берзиньша смущало ее. Он принес с собой знакомый запах, в нем было что-то от судна, от моря; наверное, этим запахом были пропитаны его кожа и волосы. И даже штатский костюм, который он носил редко. Сегодня Берзиньш был именно в костюме, темно-коричневом, который, хотя и был прекрасно сшит, ему не шел; в штатском он терял очень много, становился даже как бы ниже ростом, старше, худощавей. И голос его лишался тех повелительных, требовательных, деловых ноток, которые выделяли его из команды и заставляли ему повиноваться.

Но рука, которую он наконец протянул Ивете, оставалась той самой твердой рукой, что поддерживала ее, когда они бродили по улицам и площадям Парижа.

Ей следовало бы обрадоваться тому, что парижская прогулка имеет продолжение, правда в новой, другой форме — в своей стране, в своем доме, где даже стены, говорят, помогают. Но за долгие годы одиночества она, видимо, что-то утратила, в том числе и способность внезапно загораться, безумно увлекаться и, главное, думать о другом человеке.

Ее смущение и неожиданную холодность, даже не холодность, а сдержанность, Берзиньш ощутил почти сразу. Ну понятно, он находился в гостях у кандидата наук, здесь он не представлял собой ничего, без своего трона, судна и даже без морской формы. И он подумал, что есть женщины, которые постепенно становятся эгоистками и забывают о том, что у эмансипации есть свои границы. Уходя в работу, занимаясь определенными проблемами, такие женщины отвергают всякие там эмоции. Им выходить замуж, конечно, не следует.

Он не мог избавиться от этой мысли и тогда, когда Ивета пригласила его в комнату и они расположились в креслах у старого камина, давно не топленного и запущенного. Дом был построен до войны, и потолки в нем были высокими, окна — широкими, двери — двустворчатыми.

Они распрощались только сегодня утром, ничего нового за это время произойти не могло. О чем же говорить? Его глаза не отрывались от фигуры Иветы, от ее ног, бедер в эластичном трико, и он наконец попросил:

— Пусть сегодня будет праздник. Пусть все будет красиво. Может быть, вы все-таки примете этот легкомысленный наряд?

— Одинокой женщине праздники ни к чему. Слишком трудно бывает потом, — призналась Ивета неохотно.

— По логике, вам не должно быть трудно: вы ведь принадлежите к суперженщинам, способным танцевать на всех свадьбах и везде чувствовать себя хорошо, к тем, кого хвалят на собраниях и в газетах.

— Вы пришли, чтобы иронизировать надо мной? — спокойно спросила Ивета. — Хорошо, я принимаю ваш подарок и даже надену его. Но должна сказать вам, что есть два типа женщин: одни работают только по материальным соображениям, а мысли их всегда дома, с детьми. В них господствует материнское начало, но лично я считаю их клушами. Из-за детей они перестают быть привлекательными женщинами, которые нравились бы мужьям. А мужей они забывают. И не хотят знать, что взрослые дети нас покидают и не оправдывают надежд. Другие — лишенные, наверное, такого материнского инстинкта — делают, кажется, все, что полагается делать матери, но у них имеются и другие интересы. И у обоих типов есть свое место в обществе.

— Как вы можете столь уверенно судить обо всем этом, если не относитесь ни к тем, ни к другим?

— Я врач. Одно время работала гинекологом.

— Милый доктор, — иронически сказал Берзиньш, — не можете ли вы открыть мне, на чем держится мир? Что говорит наука по этому поводу?

Ирония в его голосе заставила Ивету вспыхнуть:

— На трех китах, конечно, или на трех слонах?

— Неправда, неправда! — Берзиньш вскочил на ноги. — На любви он держится, только на любви! Мы с вами были в Городе любви. Слушай, Ивета, ты помнишь...

На брудершафт они еще не пили, но такое обращение Ивету не смутило — оно созрело естественно. Очень возможно, что от «вы» к «ты» перебросило мостик волшебное словечко «помнишь». Да, было ведь одно общее, прекрасное воспоминание — Париж. Даже не одно: часы, проведенные на мостике, — тоже. Там она стояла рядом с капитаном Берзиньшем — уверенным, сильным человеком. (В Париже Ансис был совсем другим — умным и галантным спутником, желавшим и умевшим нравиться своей даме. А сейчас? В квартире, где она была хозяйкой и повелительницей, где вся власть была в ее руках, передавать ее кому бы то ни было она не собиралась. Потому что здесь все соответствовало ее желаниям, она знала тут каждый узор на обоях, знала места, отведенные каждой книге и каждой ложечке, точно так же, как Ансис Берзиньш знал свое судно от мостика до трюмов. Каждый был господином и повелителем на своем месте, и только там мог чувствовать себя уверенно. И если на судне Ивета растерялась, ощутила свою ненужность и малоценность среди моряков, то капитан Берзиньш у Иветы дома чувствовал себя незваным гостем, который, правда, хотел как лучше, но пока что своим появлением никакого удовольствия никому не доставил. И теперь он, словно за соломинку, ухватился за спасительное слово «помнишь», и — что-то шевельнулось. Он, моряк, умевший заметить и самое ничтожное колебание вод, заметил и ощутил и это движение.

— Ивета, помнишь Сакре-Кер?

— Да, да. Белая сказка, действительно — чистое сердце...

— И как мы оттуда любовались Парижем?..

— Он был под нами — без конца и края. Мне казалось, что это вовсе не я, стоявшая на одной ноге, чтобы не наступить на кого-нибудь из хиппи, дремавших на ступенях. Что все это нереально, это — лишь прекрасный сон, что... — Она замолчала, зажмурилась, словно внутренним зрением просматривая все с самого начала, и, все еще не открывая глаз, прошептала: — Спасибо, спасибо тебе за Париж...

— Хочешь поблагодарить меня? Согласен. Но и я тебе благодарен и, возможно, останусь таким на всю жизнь...

Старомодные стенные часы тяжело и торжественно пробили четыре раза, и этот гул как бы пробудил Ивету.

— Господи, на судне уже полдник!

— А мне и захотелось есть.

— Мне тоже. Просто ужасно, что я там привыкла есть через каждые четыре часа...

Какая-то молодая стремительность подняла их на ноги. Словно два заговорщика, прокрались они на кухню — Ивета, разумеется, впереди, потому что знала, где находится ее кухня; Берзиньша она влекла за собой. Все было как раз обратным тому, что происходило в Париже. К тому же сейчас это была игра — возвращение в юность. И только совсем молодые люди, дети, подростки способны были весело и беззаботно расхохотаться при виде пустого холодильника.

— Ты ничего не успела купить?

— И не собиралась. Не признаю культа кухни. Ем, что придется: чаще всего — не дома.

— А сейчас что? Может, сбегать в магазин? На рынок? Откровенно говоря, я в этом мало разбираюсь, нужды не было; напиши мне на бумажке, что купить.

Это звучало уж и вовсе смешно. Лучше бы Берзиньш не предлагал своих услуг. Величие капитана в глазах Иветы снова спало. Она преодолела минутную антипатию.

— О-ля-ля! — Не напоминала ли она в этот момент истую парижанку? — А торт! И бутылка «Курвуазье», и кофе! Не полдник, а прямо пир! Ты хочешь праздника? Да будет так!

Торт они разделили на три части.

— Вообрази, старомодный Ансис! Вот это будут... бутерброды с икрой, это — пирожки с мясом, а это сладкое. Все совершенно как на судне. Не будет только ученой по фамилии Берг. Вместо нее...

Капитан остался на кухне один. Варил кофе. Распечатал красную коробку, в которой был упакован прославленный коньяк.

— Мосье Берзин! Бонжур!

На пороге кухни возникло розовое создание.

— Перебираемся к камину! Его миллион лет не топили!

— Бегу за дровами! — Мосье Берзин был готов орудовать пилой и топором.

— Дров нет, как и продуктов. Но мы будем жечь научные журналы и подшивки газет.

Похоже было, что предание огню журналов доставляло Ивете особое удовольствие. Горели они плохо: обложка вспыхивала, но дальше дело не шло. Тогда она стала рвать на куски страницу за страницей с такой злобой, словно журналы эти были повинны в какой-то большой беде.