Со мною вот что происходит… (сборник стихотворений)

Все, как прежде,
все, как прежде, в этом городе:
магазины,
бани,
фабрики,
химчистки,
ожиревшие напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчицы жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все, как прежде,
все, как прежде, —
тем не менее
что-то новое —
и в тишине, и в говоре,
и какие-то большие изменения
происходят,
происходят в этом городе.
Рано утром,
в институт попасть рассчитывая,
я в трамвай влезаю с булкой
непрожеванной:
что-то новое я вижу
и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как смотрит на меня маляр
натруженный,
в том, как лбом к стеклу прижалась
ученица,
понимаю —
что-то, видимо, нарушено,
что-то начато
и вскоре учинится.
Все на месте —
и фасады,
и названия.
Ни событий чрезвычайных,
ни свержений.
Но во всем подозреваю
назревание
и возможность неожиданных
движений. 24 июля 1957

«Я жаден до людей…»

Я жаден до людей,
и жаден все лютей.
Я жаден до портных,
министров и уборщиц,
до слез и смеха их,
величий и убожеств.
Как молодой судья,
свой приговор тая,
подслушиваю я,
подсматриваю я.
И жаль, что, как на грех,
никак нельзя успеть
подслушать сразу всех,
всех сразу подсмотреть! 1 августа 1957

Зависть

Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется, —
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется, —
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах
и шишках, —
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я
в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
«Не стоит!» —
он скажет:
«Стоит!» — и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так».
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
«Судьба у каждого своя», —
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
чем я. 1955

«Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…»

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю,
Я в руки брать перо перестаю,
И на мои усталые уста
пугающе нисходит немота.
Но слышу я, улегшийся в постель,
Как что-то хочет рассказать метель.
И как трамваи в шуме городском
Звенят печально каждый о своем.
Пытаются шептать клочки афиш,
Пытается кричать железо крыш.
И в трубах петь пытается вода.
И так мычат беззвучно провода.
Вот так же люди, если плохо им
Не могут рассказать всего другим.
Наедине с собой они молчат
Или вот так же горестно мычат.
И вот я снова за столом своим.
Я как возможность высказаться им.
А высказать других, о них скорбя,
И есть возможность высказать себя. 1989

Пролог

Я разный —
я натруженный и праздный.
Я целе —
и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой и добрый.
Я так люблю,
чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось
от запада
и до востока,
от зависти
и до восторга!
Я знаю — вы мне скажете:
«Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
бабочки
в глаза,
и —
сено
прет
сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
и Есенин,
и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
и на коньках кататься,
и, черкая пером,
не спать ночей.
Мне нравится
в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
и дрова таскаю,
грущу,
чего-то смутного ищу,
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
не думая о смерти,
раскинув руки,
падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу. 14 ноября 1956

«Проклятье века — это спешка…»

Проклятье века — это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот.
Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.
Но ты хотя б однажды в мире,
когда он спит или кипит,
остановись, как лошадь в мыле,
почуяв пропасть у копыт.
Остановись на полдороге,
доверься небу, как судье,
подумай — если не о Боге —
хотя бы просто о себе.
Под шелест листьев обветшалых,
под паровозный хриплый крик пойми:
забегавшийся — жалок,
остановившийся — велик.
Пыль суеты сует сметая,
ты вспомни вечность наконец,
и нерешительность святая
вольется в ноги, как свинец.
Есть в нерешительности сила,
когда по ложному пути вперед
на ложные светила
ты не решаешься идти.
Топча, как листья, чьи-то лица,
остановись! Ты слеп, как Вий.
И самый шанс остановиться,
безумством спешки не убий.
Когда шагаешь к цели бойко,
как по ступеням, по телам,
остановись, забывший Бога, —
ты по себе шагаешь сам!
Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души,
к бесчестью выстрела и слова,
не поспеши, не соверши!
Остановись, идя вслепую,
о население Земли!
Замри, летя из кольта, пуля,
и, бомба в воздухе, замри!
О человек, чье имя свято,
подняв глаза с молитвой ввысь,
среди распада и разврата
остановись, остановись! Июнь 1968, Переделкино

Давленыши

Я видел,
как на Командорах,
от страсти вздыбленно дрожа,
с морской сольцой в ноздрях
матерых
морж
нападает
на моржа.
Любовь уже не шуры-муры,
когда струится кровь с боков,
когда пропарывают шкуры
кривые молнии клыков.
Лишь сила здесь без правил
правит.
Детьми моржи не дорожат,
не замечая то, как давят
пищащих жалобно моржат.
Кровавы камни-голыши,
и потому на Командорах
моржат,
раздавленных в раздорах,
прозвали так:
«давленыши».
Политика —
игра без правил.
Кто —
и в длину, и в ширину
так по краям всю окровавил
еще вчера одну страну?
Политики,
держа осанку,
на лежбищах замшелой лжи
за власть дерутся,
как за самку
с усами ржавыми моржи.
Но под имперскими развалинами
своих заносчивых идей
неужто бросим мы
раздавленными
живых людей?
Ну как нам с этим примириться,
всем нашим генам вопреки,
что больше русский с украинцем
не земляки?!
Неужто все мы впали в бешенство
и гонор стал важней стыда?
Давленыш —
это каждый беженец.
Все — беженцы,
да вот куда?
Когда мы в тех,
кого любили,
готовы всаживать ножи,
о наших детях мы забыли…
За что они —
давленыши?
Закончились о братстве сказки.
Наш бывший сказочник —
палач.
Но по-грузински и абхазски
плач —
это плач.
Средневековое безумье
разносит колыбели вдрызг,
и в Карабахе,
и в Сухуми
давленышей прощальный писк.
И по очередям России,
тихонько сжав свои гроши,
вновь бабушки —
седым-седые
давленыши.
Неужто,
Родина,
уронишь
ты честь своих детей?
Кто я такой?
Я сам давленыш
истории твоей. 1993

«Когда, плеща невоплощенно…»

Когда, плеща невоплощенно,
себе эпоха ищет ритм,
пусть у плеча невсполошенно
свеча раздумия горит.
Каким угодно тешься пиром,
лукавствуй, смейся и пляши,
но за своим столом — ты Пимен,
скрипящий перышком в тиши.
Не убоись руки царевой,
когда ты в келье этой скрыт,
и, как циклопа глаз лиловый,
в упор
чернильница
глядит! 1962