Маячный мастер

I

Ключ повернулся в скважине — не сразу, а после того, как Казаков поёрзал им туда-сюда, и раза два злобно выматерился. Надо бы вызвать слесаря, сменить замок — а то застрянешь однажды вот так, на лестничной клетке на ночь глядя. Ещё и батарея смартфона сядет, в полном соответствии с законом подлости, он же закон Мёрфи…

Мысль насчёт слесаря, смартфона и известного всем правила была привычной — всякий раз, отпирая входную дверь своей «двушки», Казаков произносил её про себя, словно проверяя на читабельность и выговариваемость. Обыкновение это появилось у него с тех пор, как он, оставив место литературного редактора в загибающемся компьютерном журнале, устроился в Останкино, на студию, занимающуюся озвучкой и дубляжом. Началась эта глава его жизни тринадцать лет назад, в далёком две тысячи одиннадцатом — и вот теперь неумолимо приближалась к финалу. Не слишком, прямо скажем, торжественному — санкции подкосили и без того просевший рынок западной теле- и кинопродукции, а использование ИИ, нейросетей и прочих новомодных штучек для перевода и озвучивания обещали добить его окончательно.

Но сейчас перспектива остаться безработным не волновала Казакова — а ведь это невесело в шесть без малого десятков! Как не слишком беспокоила его безобразная сцена, которую устроил сегодня Саша Котов по поводу срыва записи, сопроводив скандал полным комплектом упрёков, обвинений, угроз пожаловаться начальству и прочих радостей…

Вины Казакова в этом не было ни чуточки — разве что ему можно было поставить в упрёк, что в числе прочих актёров он пригласил для озвучки сериала Олега Мартьянова, совмещающего игру в Малом Театре с работой в дубляже. А так же — с неумеренным употреблением горячительных напитков, по большей части, крепких. И когда Олег стал заикаться перед микрофоном, путая реплики и вынуждая звукооператора то и дело переписывать огрехи, Казаков предпочёл запись остановить — и получил за это всё, что причитается в подобных случаях.

Вообще-то актёров можно понять, уныло подумал он, распуская задубевшие шнурки. Полтора часа записи, каждая минута которых должна была быть оплачена, пропали зря — и каждый из избалованных артистов считал неполученные деньги, потраченное зря время, а главное — проявленное по отношению лично к нему неуважение. И, конечно, никто не собирался спускать это судьбе-злодейке, воплощением которой выступал режиссёр озвучки — то есть он, Пётр Петрович Казаков. Взывать к их здравому смыслу и чувству справедливости не имело совершенно никакого смысла — кого и когда интересовали подобные вещи в актёрской среде?

Шнурки, наконец, поддались. Сентябрь в этом году выдался дождливым, слякотным, намокшие ботинки следовало поскорее поставить на батарею, напихав газет. Но сейчас ему было не до того — настенные часы показывали без четверти девять, ровно через пятнадцать минут разрешится загадка, не дающая покоя уже какую неделю кряду. Он прошёл в комнату, швырнул мокрую куртку на кресло и принялся торопливо стягивать рубашку.

Звонок пронзительно задребезжал. Взгляд на часы — только без двадцати, может, кто-то другой? Соседи там, почтальон, участковый… Нет, почтальоны так поздно не ходят, с соседями он не общается, а участковый… что может понадобиться от него участковому? Вздор, вздор… Черт, даже переодеться не успел, встречает гостя в несвежей майке, выпущенной поверх стареньких треников. Хотя — он же не женщину ждёт, ничего, сойдёт и так…

Казаков ставшими вдруг непослушными пальцами повернул пумпочку запора (почему-то не подумав взглянуть в дверной глазок), распахнул — именно распахнул, а не опасливо приоткрыл, заглядывая в щёлку! — дверь и…

Слава богу, у стены напротив входной двери стоял стул. На него-то Казаков и плюхнулся всей тяжестью своего немолодого тела — когда попятился от возникшего на пороге видения.

Удивительно, но он узнал гостя сразу — словно и не было этих трёх десятков лет. Да их, похоже, и не было для того, кто стоял в дверном проёме — мокрый от сентябрьского дождя, широко улыбающийся, со стеклянным горлышком, торчащим из левого кармана брезентовой старенькой штормовки. А Казаков так и сидел, беспомощно разевая и захлопывая рот, словно извлечённая из родной стихии плотвичка, — не веря, боясь поверить, отчаянно желая поверить своим глазам…

— Корнишоны маринованные. — Казаков прочёл надпись на этикетке и скривился.– Огурцов, что ли не было, обычных, солёных? Знаешь ведь, что я эту кислятину терпеть ненавижу!

Он поскрёб грудь под растянутой майкой-алкоголичкой.

— Не припомню что-то… — гость смотрел на него недоумённо. — Раньше, вроде, закусывал, только в путь! Может ты, того… уже после их разлюбил?

Казаков задумался.

— Верно, лет двадцать назад. Тебя тогда давно уже не было.

— Он с подцепил на вилку крошечный огурчик и вздохнул, демонстрируя покорность судьбе.- Ладно, разливай уже, сколько можно?

— Тебе как — полную, или по справедливости?

Казаков оценивающе посмотрел на полулитровую бутылкус этикеткой «Ржаная». Та была опорожнена почти наполовину.

— Полную. Прояви уважение к хозяину дома. И к пожилому человеку тоже, между прочим…

— Пожилой? Это ты, что ли? — фыркнул насмешливо гость и потянулся через стол. Водка, булькая, полилась в стакан, наполняя его до самой кромки. Гость поднял бутылку, зачем-то посмотрел сквозь неё на лампу, и набулькал себе. Его стакан — такой, же гранёный, вмещающий стандартные двести граммов, — тоже наполнился до краёв и даже с мениском.

— Истинный дзен в том, чтобы разлить поллитру на три полных стакана. — глубокомысленно произнёс гость. — И — не выпить. Ну что, вздрогнули?

— Погоди… — Казаков, до которого начала доходить некоторая неправильность происходящего, выпрямился на стуле. — Это ты что, в своём, как его…

— Зурбагане. — подсказал гость. Стакан он держал на старорежимный манер — четырьмя пальцами, оттопырив мизинец.

— Это ты в своём Зурбагане таким штучкам научился?

— Каким?

Казаков зажмурился, потряс головой. А когда открыл глаза — оказалось, что стакан собеседника налит едва ли наполовину.

…он что, отхлебнуть успел? А, ладно, по сравнению со всем остальным это такая мелочь…

— Вздрогнули. — твёрдо сказал он и поднёс стакан к губам.

В тот день Казаков работал дома — готовил к записи очередной фильм. Разложить реплики по актёрам, проставить тайм-коды, паузы — обычное дело, без которого запись полуторачасового фильма вместо положенных двух — двух с половиной часов может занять все четыре и вымотать нервы всем занятым в ней — от актёров, до паренька-звукача за пультом. Занимало это занятие часа два-два с половиной, в зависимости от плотности текста и качества перевода (руководство студии требовало из соображений экономии пользоваться онлайн-переводом, восполняя машинные косяки на этапе редактуры) и требовало немалой сосредоточенности. И когда в прихожей раздался звонок, Казаков не сразу даже сообразил, что происходит. Домашний телефон в последние годы превратился в элемент интерьера, владелец пару раз ловил себя на мысли, что он, наверное, уже отключён. Скажем — за неуплату. Но, видимо, деньги всё же списывались со счёта, и древний, советских ещё времён аппарат изредка подавал признаки жизни — хотя Казаков уже забыл, когда в последний раз давал кому-нибудь «городской» номер.

Вот как в этот раз. Пластмассовая, цвета слоновой кости, с чёрными кнопками коробка протарахтела, наверное, раз десять, прежде чем он стащил с головы наушники, выбрался из кресла и добрался до прихожей. Несколько секунд смотрел на аппарат — может, раритет передумает и замолкнет? Но тот упрямо выдавал трель за трелью, давая понять, что так просто отделаться от него не удастся. Тогда Казаков вздохнул и покорился действительности — снял трубку с прозрачных пластмассовых рычажков и поднёс к уху.

— Алле?

Это тоже была привычка — когда-то, ещё в студенческой юности он приучил себя отвечать таким вот манером, подражая кому-то из актёров старых, ещё довоенных фильмов. Тогда это почему-то казалось очень остроумным; со временем заблуждение рассеялось, а привычка — вот, осталась, и хорошо известна всем его постоянным телефонным собеседникам.

— Это Пётр Петрович?

Голос был мужской, нестарый, даже не пожилой и… странно знакомый.

— Замечательно! — Казакову показалось, что человек на том конце провода облегчённо выдохнул. — Я-то, признаться, боялся, что ты… вы сменили номер! Мне его в редакции дали, где 'Третий Меморандум выходил… — поспешил объяснить незнакомец.

Мысли неслись в голове косяком — и очень, очень быстрым косяком, состоящим, как минимум, из сайгаков. А то из зебр.

«Так, первое: неизвестный обратился к нему на 'ты», но сразу поправился — значит, не был уверен, что это будет уместно. То есть — они знакомы? Голос-то молодой, а такая разница в возрасте (лет тридцать по ощущениям) предполагает всё же обращение на «вы».

«Второе — оговорка насчёт старого номера. Он, выходит, его знал? Но к чему тогда неумелая выдумка насчёт редакции, где Казаков, если не подводит память, отродясь не оставлял городского номера, а только мобильный? А если абонент знает этот номер — то опять-таки выходит, что они знакомы? Вот и голос…»

— Нет, номер прежний. — ответил он. — А с кем, простите, имею?..

— Вы ведь были когда-то знакомы с неким Сергеем Баранцевым? — на той стороне трубки проигнорировали его вопрос. — Если точнее — в начале девяностых и раньше?

Это был сюрприз — и такой, что Казаков едва не плюхнулся от неожиданности на табурет. Ещё бы он не был знаком с Серёгой! Ближайший друг, товарищ по клубу любителей фантастики, постоянный спутник в парусных походах и вылазках на слёты КСП, разделявший с Казаковым любовь к фантастике и словесным играм («ситуационкам», как они их называли, поскольку не имели представления о западном термине «РПГ»), даже в каком-то коллега смысле…

— Э-э-э… мнэ-э-э… да, конечно, был. А… почему вас это интересует?

Вопрос, как и предварявшие его невнятные звуки, имели одну-единственную цель — потянуть время, понять, что происходит и как на это нужно реагировать. Зачем это понадобилось? Да затем, что Сергей Дмитриевич Баранцев бесследно исчез в далёком девяносто четвёртом — на Белом море, в Кандалакшском заливе, где они годом раньше провели полтора месяца под парусами и на крошечных, заросших кривыми соснами островках. Исчезновение это было странным до крайности — шхуна «Штральзунд» (Казаков, помнится, сам предложил название, позаимствовав его из «Баллады о трёх котиколовах» своего любимого Киплинга) пропала без следа, словно Летучий Голландец! Погода в этот день стояла хоть и ветреная, но вполне приличная, ни штормов, ни смерчей отмечено не было. «Штральзунд», вышедший с Беломорской биостанции МГУ, попросту не прибыл к пункту назначения — к туристическому лагерю на острове Костьян.

Происшествие расследовали, а как же! Только вот не нашли ровным счётом ничего — ни обломков, ни клочка парусины, ни выброшенного на берег спасательного круга. Заключение следствия гласило, что «Штральзунд», заблудившись в тумане, вышел на судовой ход Кандалакшского залива и попал под танкер или сухогруз. Но ведь и тумана в тот день не было! Казаков не поленился раздобыть подробные метеосводки — так, переменная облачность, без осадков, видимость хорошая, дополнительные меры предосторожности не требуются… К тому же, он хорошо помнил и остров и воды вокруг него — чтобы промахнуться мимо Костьяна, миновать Великую Салму и выскочить в залив — для этого Серёга должен был лыка не вязать, чего на памяти Казакова с ним не случалось ни разу. Нет, выпить он был не дурак — но только не у румпеля, на палубе судна, во время плавания не в самых безмятежных водах. Там, где нужен глаз да глаз — иначе охнуть не успеешь, как либо вылетишь на песчаную отмель и застрянешь на ней до прилива, либо проломишь тонкое дощатое днище о топляк или скрывающийся под водой серый каменный лоб, один из тех, что на Беломорье называют лудами…