Приговоренные к приключениям

— Чего его сюда понесло? — недоуменно спросил один из стражников, отлично знавший окрестности. — Ни блядюшника здесь приличного, ни выпивки…

Когда Иероним Босх узнал об этом, он ничего никому не сказал. Просто позвал Марту, попросил ее сбегать в ближайший погребок и сунул кошель с деньгами.

— Купи покрепче, — хрипло сказал он.

А потом заперся в мастерской и беспробудно пил почти неделю. Марта, которая то и дело подкрадывалась к двери и прикладывала к ней ухо, чтобы понять — жив хозяин или нет, потом божилась подружкам в церкви, что слышала из мастерской женское хихиканье. Но когда мейстер, весь почерневший и опухший от пьянства, наконец-то появился на пороге мастерской, и Марта сумела проскользнуть внутрь, чтобы прибрать следы суровой мужской пьянки — там никого не было.

Всю жизнь Ерун ван Акен, которого история сохранила под именем Иеронима Босха, мечтал рисовать натюрморты. Бывало, что он просыпался утром, радостно улыбаясь, потому что во сне видел гроздья винограда, яблоки на грубом дереве стола, чеканный медный кувшин, из которого тянется стебель свежесрезанной розы… «Рисуй меня!» — будто кричала она, тянулась из сна своими листьями.

Потом Босх улыбаться перестал. Когда он в первый раз попытался нарисовать то, что видел во сне, а потом отошел от загрунтованной доски с нанесенными на нее мазками, то заплакал. Там, в квадрате, пробужденном к жизни его воображением, тянулись к черному небу изломанные ветви странных деревьев, жаба в островерхом железном колпаке играла на дырявой волынке, крылатый уродец щелкал огромными ножницами… Мир Босха стал населен чудовищами — потому что чудовища жили рядом с ним.

После гибели ван Майдена нечисть с розовой шерсткой и огромными глазами, в которых кружилась неприкрытая похоть, сливаясь в кольцо зрачков, какое-то время не появлялась. А потом, однажды утром, оказалась в мастерской. И не одна. С собой она привела еще нескольких — они пищали, сцепившись в клубок, катались по полу, ссорились, но как только мейстер зашел в мастерскую, притихли. Потом вперед вышел один — самый рослый. Глядя на него, Иероним едва сдерживался, чтобы не расхохотаться во все горло — настолько комично-нелепым выглядело это существо.

Розовошерстная сунулась было, чтобы что-то пропищать, но получила от рослого увесистый подзатыльник и спряталась за незаконченную картину. Рослый важно поклонился и почесал щетинистое брюшко.

— Воть! — объявил он. — Здесь жить! Охь-ра-нять!

Он ткнул пальцем на сморщенное нечто в кокетливом огрызке чепца и куске старой шали, обмотанном вокруг тушки.

— Мать! — радостно сказал он. Повернулся в другую сторону. — Зять! — еще поворот. — Дядь!

Почесал шишковатую голову, подергал голым хоботом. Ткнул в создание, радостно грызшее старую кисточку, валявшуюся на полу. — Брось!

Создание послушно оторвалось от недогрызенной деревяшки и вытянулось в подобие строевой стойки, пошатываясь на голенастых птичьих ногах. Глядя на эту фантасмагорию, Иероним протер глаза, отчаянно надеясь, что бредит. Не бредил.

— Брать! — сказал рослый, ткнув когтем в любителя кисточек. Тот радостно оскалился.

— Брать! Брать! Хвать! — оживилась розовошерстная, высунувшись из-за картины.

— Цыць! — строго было сказано ей. Рослый почесал задней ногой за ухом, удивительным образом ухитрившись не упасть, сморщил хобот и презрительно махнул лапой в сторону кокетливой розовой страхолюдины с бантиком.

— Блять! — огорченно сказал он и развел лапами. — Умь неть!

Взгляд одного из глаз предводителя разношерстной банды (второй глаз в это время смотрел куда-то в потолок, точно у редкостного зверя хамелеона) упал на старую почерневшую доску — подарок Иерониму от отца. Это было «Искушение Святого Антония» работы неведомого художника. Краски совсем потускнели, но все еще была отчетливо видна фигура святого, окруженного демоническими страшилищами.

— Дедь! — завопил он, подпрыгнув от радости. — Онь! Дедь!

Иероним хмыкнул, глядя на то, как нечищеный корявый коготок указывает на особенно мерзкого монстра над головой Антония.

— Дед? — переспросил художник.

— Дедь! Дедь! — рослый вдруг погрустнел, шмыгнул хоботом и пропищал сипло. — Дедь неть. Пропаль. Многь леть.

«Мне надо выпить», — решил Босх и махнул рукой.

— Пропади оно все пропадом, — сказал он решительно. — Зато какие натурщики…

Ерун Антонисон ван Акен, больше известный как Иероним Босх прожил довольно долгую по меркам того времени жизнь и мирно скончался в своей кровати. Был конец лета 1516 года, над смертным одром художника всхлипывала любящая жена. Все как полагается. До конца своей жизни Босх так и не узнал, почему неприятности, грабители и пожары обходили его дом и мастерскую стороной. В углу спальни жалобно шмыгала хоботком растрепанная розовошерстная страхолюдина, глядя на тело, накрытое простыней. Это она уговорила всю семейку мануанусов остаться в Хертогенбосе. Как ни шипели на нее другие, потом они махнули лапами и согласились — чего там, от добра добра не ищут, а эта… чего с нее взять, коль замуж выдать такую дуру не получается? Проще согласиться. Иероним, смирившийся с тем, что ему повсюду мерещатся крылатые уродцы, считал их своим наказанием за дерзость мыслей, то и дело ходил в церковь, истово молился, просил у Господа прощения за то, что рисует ужасы вместо цветов. И продолжал творить свои картины.

После смерти Босха, оказалось, что за душой у мейстера нет ни гроша, и даже дом ему не принадлежит. Картины разошлись по друзьям и наследникам. Семейство монстров покинуло мастерскую и затерялось где-то на просторах Европы. Но их и сейчас можно увидеть — достаточно зайти в музей.

Чикаго. Февраль 1929 года

Альфонс Капоне был в ярости. Джек МакГурн, который привык к буйному характеру своего шефа, только покачал головой, глядя, как тот с размаху швыряет в стену, обтянутую дорогими обоями, хрустальную пепельницу работы какого-то там шикарного и модного мастера. Шварк! — и пепельница разлетается тучей острых осколков.

— Послушай, Аль… — начал было МакГурн, но его прервали.

— Нет, это ты послушай! Эта сука, Моран, что он там себе возомнил, а? Я что, похож на лоха, об которого можно ноги вытирать?!

— Не похож ни чуточки, — меланхолично согласился «Пулемет» МакГурн, мысленно прикидывая, что полетит в стену следующим. Не угадал. Это оказалось серебряное ведерко для льда. Бабах! Теперь с сигарным пеплом на дорогущем ковре смешался еще и тающий лед.

— Мне нужно выпить, — Аль Капоне внезапно остановился и поставил обратно на стол резной стакан, который уже собирался запустить следом за ведерком. Голос его звучал удивительно спокойно. — Нужно. Прямо сейчас.

— Сейчас распоряжусь, чтобы принесли виски, — сказал Джек, но Капоне покачал головой.

— К черту! Хватай свою хренову шляпу, Джек, пойдем, навестим бутлегера. Я знаю тут одно местечко, до которого не добрались крысы. Подышим воздухом. Осточертело уже торчать здесь, как в мышеловке!

МакГурн пожал плечами и взял с вешалки шляпу. К перепадам настроения Аля привыкнуть было нельзя. Можно было только следовать за ним.

Когда они вышли на освещенную улицу, Джек коротко мотнул головой парочке крепких парней в одинаковых пальто. Парни скучали у ступенек парадного. Увидев МакГурна вместе с боссом, они подобрались, выплюнули недокуренные сигареты и зашагали следом, отставая на пяток шагов — исполнительные, неразговорчивые, не спрашивающие, куда и зачем.

Аль Капоне шагал, размахивая руками, и вертел головой в «федоре», продолжая громко ругаться — замысловатые непристойности, которые изрыгал его рот под тонкими черными усами, заставили бы заткнуться любого докера. Пулемет МакГурн снова передернул плечами, одновременно проверив, насколько легко вынимается из наплечной кобуры пистолет. На Бога надейся, а сам не плошай.

— Куда идем-то, Аль? — спросил он, подпустив в голос самую малость беспечности. Капоне встал как вкопанный и яростно оглянулся на него.

— А тебе-то что? Иди, куда ведут, и не спрашивай! — он кинул в угол рта толстую короткую сигару и принялся ожесточенно раскуривать ее, нежадно разлохматив кончик. Выпустил клуб дыма в вечерний воздух Чикаго и вдруг смягчился: — Ладно, не дуйся. Нервы ни к черту. Пошли, тут рядом.

Они свернули в незаметный переулок, откуда дунуло холодным ветром, и под ноги МакГурну вынесло пару замызганных газетных листов. Он ругнулся, заметив грязь на лакированном носке ботинка, вынул носовой платок и нагнулся, чтобы стереть скользкое пятно. А когда разогнулся — чуть не уткнулся головой в широкую спину Аля. Тот озадаченно оттопырил толстую нижнюю губу и сдвинул шляпу на затылок.

— Хрень какая-то… Здесь было заведение Микки Горовитца. Вот прямо тут, где я стою, лестница в подвал и деревянная дверь. А сейчас ее нет.

— Как это? — осторожно поинтересовался Джек. — ты не путаешь, Аль?

Тот наградил МакГурна яростным взглядом.

— Я что, по-твоему, совсем тупой? Или, может, я сраный наркоман?! Это было тут! Погоди-ка…

Аль Капоне изогнул бровь и посмотрел на желтую лампочку, неярко светившую шагах в десяти.

— А это еще что такое?

Под лампочкой была дверь. Обычная, ничем не примечательная, таких дверей до черта в разных городах, и за каждой обычно скрывается непримечательная забегаловка. «Скрывалась, — мысленно поправил себя Джек. — До чертова сухого закона». Над дверью красовалась вывеска. Прищурившись, Джек МакГурн кое-как разобрал название: «Две пушки».

— Когда я чего-то не понимаю, мне это не нравится, — сипло объявил Альфонс Капоне. Гангстер решительно крутнулся на каблуках и зашагал к неведомой двери. — Откуда тут это взялось? Кто это такой смелый — открывать без спроса новое заведение? А?

Вопрос был риторическим, и Джек промолчал. Он коротким кивком послал парней вперед, а сам, настороженно оглянувшись, замкнул процессию. Капоне решительно преодолел пару замызганных кирпичных ступенек и толкнул дверь. Звякнул колокольчик.

Варфоломей. Немного раньше

— Мануанусь! — торжественно, развалившись в большой жестяной миске, вещал наш кошмарный постоялец. — Мануанусь — эть страхь! Ужась! Сьмерть!

Я месил тесто для пиццы и задумчиво посматривал на тощую щетинистую лапку, неаппетитно перемазанную в томатном соусе. Впрочем, сам Мануанус Инферналис выглядел не лучше. Соус был везде — на его хоботе и даже на задних лапах, которые торчали из миски, будто там лежала только что ощипанная утка.

— Все мануанусь — эть ужась! Кусь врага, потомь грызь! И кьровь — фррррррь! — наш кабацкий монстр, очаровательно грассируя, довольно убедительно изобразил предсмертные хрипы неведомого врага и затрясся всем тощим ребристым тельцем. Для пущей выразительности втянув брюхо к самому хребту. То самое, кстати, брюхо, которое, как я уже мог убедиться, способно раздуться до невероятных пределов, вместив почти десять кило отборного говяжьего фарша. Ну, тут я сам виноват. Не углядел вовремя.

— Миску отдай, — кротко сказал я, постукивая для убедительности Зангецу по разделочной доске. Мануанус возмущенно покосился на меня, сфокусировал глаза на ноже, потом многочисленные зрачки снова разбежались в разные стороны и закружились в безумном калейдоскопическом хороводе.