Приговоренные к приключениям

— Господин… — прошепелявил старый раб-виночерпий, который вырос прямо за плечом у повара, торжественно помахивая чем-то вроде поварешки на длинной ручке. — Как разбавить вино господину?

— А не надо разбавлять, — устало махнул рукой Вар, и в глазах раба мелькнул панический ужас. — Я парень простой, выпью так.

— По-скифски предпочитаешь, Вар Квинтилий? — подняв белесую бровь, осведомился Сулла, уже переодетый в чистое и умытый. — Не разбавляя, будто варвар?

И тут же, убрав из голоса нарочитую аристократическую гнусавость, ухмыльнулся.

— Как же, помню, пивал и я неразбавленное, особенно после боя, когда кровь еще кипит, а руки так и ходят ходуном, хватаясь то за рукоять меча, то за пугио. Пей, как твоей душе угодно, друг! Здесь никто не посмеет тебя осуждать.

Вар благодарно кивнул, и с головой погрузился в омут бытового пьянства. Он с наслаждением осушил кубок густого, терпкого и удивительно вкусного вина, крякнул и восторженно помотал головой.

— Ты только что выпил изумруд, — спокойно сказал Луций Корнелий, не переставая ухмыляться и присматриваясь к очередной бутылке виски. Вар поперхнулся.

— В смысле?

— В смысле, такая порция этого вина стоит столько же, сколько хороший изумруд чистой воды вот в этом перстне — квирит, не чинясь, сунул под нос собеседнику жилистую кисть руки. На среднем пальце красовался большой золотой перстень искусной работы, изумруд в оправе кольца сыпанул в глаза Вару зелеными искрами.

— Ух ты! — не сдержался тот. Вообще-то, к ювелирным побрякушкам мужчина был равнодушен, и редко надевал даже единственное серебряное кольцо с изображением будды Амиды — японский подарок Томико. Он любил, чтобы во время возни у плиты руки были свободными от всего — даже от часов. Но перстень Суллы поневоле внушал уважение: тяжелый и массивный, он выглядел древним.

— Мне преподнесли его ребята из второй когорты, после взятия Афин, — охотно поделился историей перстня его владелец. — Сказали: нашли, мол, в одной шкатулке, когда потрошили дом богатея. Так тот волочился за ними на коленях и вопил на ломаном нашем, что, мол, это перстень самого Агамемнона, который тому достался при дележе добычи под стенами горящей Трои… Берите, мол, все, но перстень оставьте. Ребята так и поступили. Взяли все, а богачу раскололи башку. Кто его знает, Вар Квинтилий, владел ли этой штукой сам вождь ахейцев — Гомер-то к перстню не прилагался, чтобы как следует воспеть или хотя бы придумать хорошую историю в духе «Илиады», — Сулла фыркнул и крутанул перстень на пальце, — но я не стал отказываться. Парни-то ко мне со всей душой, а могли бы кинуть цацку в общий котел. Надел я его на палец, и сразу понял — точно, как для меня сделан! Пусть им хоть дикарь Аякс Теламонид владел, да хоть сам ветхий Приам — неважно.

С минуту Сулла сидел молча, глядя на изумруд. Глаза его будто заволокла тень.

— Верий Тибулий, центурион, который от всех парней преподнес мне этот перстень, давно мертв — убит на войне с Митридатом, и сгорел на костре под Орхоменом. Наших мертвых мы тогда сожгли всех, а дохлый сброд Архелая, Митридатовой шавки, побросали в болота Копаиса…

Он встрепенулся.

— А знаешь, что, Вар Квинтилий! — Сулла неуловимым движением сдернул перстень с пальца и на открытой ладони протянул его Варфоломею. — Прими его в подарок! Сегодня вы спасли мне жизнь, и если бы не твое великолепное владение этими… как ты их называешь… сан-то…ку — я бы наверняка валялся в саду собственной виллы с перерезанной глоткой. Это малая плата за тот дар, который ты сделал мне!

— Э… ы… — изумленный Вар сидел с отвисшей челюстью. Сулла по-своему истолковал его замешательство и вложил перстень в ладонь своего гостя.

— Будь уверен, для Авла Мурия у меня найдется подарок не хуже! — успокоил он.

— Но…

— Возражений я не приемлю, друг, — в обманчиво мягком голосе Суллы Счастливого лязгнула сталь.

— Это поистине царский подарок, Луций Корнелий, — решительно ответил повар, и надел перстень на безымянный палец.

— Руки-то у тебя побольше моих будут, — одобрительно глянул бывший диктатор. — Но сидит, как влитой. Так выпьем же! И это… Авл Мурий! Может хоть ты девку себе заберешь, а?

Фараон, до этого молча с улыбкой наблюдающий за процессом, поперхнулся и обдал раба-виночерпия фонтаном брызг. Сулла заржал, как гиена.

А дальше они снова пили, и был вечер, и снова было утро, потом Вар и Фараон отмокали в бассейне местных терм, в очередной раз выгоняя из себя алкоголь в раскаленном зале терпидария.

Воспоминания смешались в бесконечный яркий калейдоскоп.

Вот Вар зачем-то бьется на кулачках с одним из легионеров Марка Скарона, а потом объясняет ему хитрый прием, которым отправил его валяться на песке гимнастической площадки. Вот Фараон с видом великого кладоискателя роется в почти пустом мешке и, торжествуя, извлекает оттуда бутылку «Скапы», сквозь которую просвечивают янтарные лучи солнца; а вот снова валлиец — взгромоздившись прямо на стол, с чувством декламирует стихи Катулла.

Ну-ка, мальчик-слуга, налей полнее

Чаши горького старого фалерна,

Так велела Постумия — она же

Пьяных ягод пьянее виноградных.

Ты ж, погибель вина — вода, отсюда

Прочь ступай! Уходи к суровым, трезвым

Людям: чистым да будет сын Тионы!

— Это кто? — спрашивает Сулла.

— Гай Валерий Катулл! — отвечает Вар, и тут же ловит на себе убийственный взгляд Фараона. «Ох, черт! Ему же сейчас лет семь, не больше!»

— Катулл? — морщит лоб Сулла. — не слыхал о таком. Но складный виршеплет, сразу видно, знает толк в вине и бабах! Не то что этот… как его… которого я гнать с виллы велел… Да к Эребу его!

И снова льется вино пополам с виски, одни лица сменяют другие. Улучив момент, Вар тихо шепчет, поглаживая татуировку Катрины:

— Мы уже выпили столько, что можно наполнить небольшой бассейн для омовений. Это ты, что ли, помогаешь держаться на ногах?

Нет ответа.

Одно из самых ярких воспоминаний той череды дней осталось в памяти Вара намертво, точно вырубленное в граните.

— Марк Скарон! — спросил он зачем-то, когда центурион оказался рядом после очередного доклада Сулле о том, что все благополучно. — А как в легионе кормят?

— Кормят? Да как… — растерянно отозвался тот, переминаясь с ноги на ногу. — Кормят сытно, особых разносолов не дают. Испокон веков так кормили. В походе и вовсе готовим себе сами. Сыпанул в котел пшена, нарезал солонины или сала, пару луковиц бросил, и хорошо, если вяленая баранина есть. А потом знай, помешивай ложкой в котелке, пробуй, да подсаливай, пока не сварится. Ешь, да радуйся, поской запивай.

— Не возражаешь, досточтимый Скарон, если я приготовлю тебе и твоим людям кое-что сытное и не такое приевшееся?

— Кто ж откажется? Солдат любому разносолу рад, — Скарон неловко пожал плечами. — Ежели, конечно, Луций Корнелий Сулла позволит…

— На моей вилле, Марк, ты можешь хоть всех девок трахнуть, — проскрипел Сулла, потягиваясь до хруста костей, — и не только девок. Евтерпия не трогай, он обидчивый, а остальных можно… А уж на кухне и в винном погребе дозволяю тебе быть, как дома. Зря ты, что ли, меч того засранца от меня отвел? Я помню, Скарон, все помню.

Центурион вытянулся во фрунт, но по глазам было видно — рад и доволен, как старый, верный боевой пес, которому только что перепал сочный кровавый шмат свежего мяса.

Вар поманил его за собой, и через минуту они завалились на кухню в сопровождении любопытствующих солдат, отпускающих соленые шуточки, распугавшие всех местных кухарок и поваров. Потом Вар быстро замесил тесто и раскатал тонкие лепешки, не забывая живо описывать каждый свой шаг и запивать все вином, то и дело чокаясь кубками с центурионом. Бросить лепешку на смазанный салом железный лист, под которым потрескивает пламя очага. Перевернуть. Сдернуть с огня. Положить на лепешку хорошую порцию мелко порубленного и обжаренного мяса, вареные бобы, крупно нарезанный лук-порей, порвать руками листья салата. Плеснуть немного соуса на основе оливкового масла, колечки черных оливок. Ловко завернуть, добавить еще густого мясного соуса — это уже от себя лично.

Марк Скарон откусил сразу половину древнеримской шаурмы и принялся жевать так, будто неделю питался только солдатскими сухарями.

— Пафнет! Фкуфно! — объяснил он с набитым ртом. Лапищи легионеров умоляюще потянулись к Вару. «Вот так, одним махом, кулинарная история мира пошла немного по другой колее! — подумал он, раскатывая лепешки. — Хотя где-нибудь в Африке наверняка такое давным-давно придумали».

Фараон лучше всего запомнил другое.

Подробнейшие рецепты перегонки ячменного солода, старательно записанные Евтерпием. И, как вишенку на тортике — рисунок куба, который во всей красе выполнил на дорогущем пергаменте вызванный из Рима сонный и перепуганный художник, долго не соображавший, что от него потребовалось страшному Сулле Счастливому. Зато потом, когда за свой труд грек получил в награду даже не денарии — целый мешочек полновесных золотых ауреусов, и глаза его стали похожи на две плошки, счастье художника было не передать словами. Прижимая к груди награду, он пятился к воротам виллы, мелко кланяясь и улыбаясь так, что валлиец побоялся, как бы уголки рта не сошлись на затылке, точно у Шалтая-Болтая.

— Эй, Евтерпий! Отряди-ка с этим мазилкой пару рабов покрепче, пусть проводят до дома. А то его мигом разденут догола, уж больно счастливый, только что не светится... А по пути пусть намекнут, чтобы держал язык за зубами, — лениво приказал Сулла, с любопытством разглядывая чертеж.

Вилла Суллы Счастливого. Шестью днями позже.

Когда вихрь воспоминаний стал замедляться, оказалось, что прошла почти неделя. Но вот что интересно — усталости у собеседников не было ни в одном глазу. Сам Сулла, глаза которого немного покраснели от недосыпа, выглядел удивительно бодро, и даже будто помолодел: волосы стали гуще, разгладилась пара морщин.

Варфоломею это почему-то не казалось удивительным. Изумляло его другое. В тощем, и с виду совсем опустевшем мешке валлийца снова и снова, точно силой неведомой магии, обнаруживалась бутылка отменного виски. И беседа вспыхивала с новой силой, а темы для разговора не кончались. Время будто замкнулось в кольцо над этой виллой, бесконечно вращалось вокруг сада и триклиния. Сулла рассказывал о своей молодости, делился ехидными замечаниями о политике Сената, вспоминал Югуртинскую войну, описывал людей, с которыми довелось встречаться.

«Диктофон бы! Полцарства за диктофон!» — мысленно взвыл Вар не один десяток раз, слушая эти рассказы. Он понимал, что изменчивая человеческая память постепенно сотрет мелкие детали, затянет туманом подробности. И поклялся себе, что непременно запишет все, как только вернется в «Дубовый Лист».

А потом все закончилось — так же неожиданно, как и началось.

— Уважаемый Авл Мурий, — Евтерпий, как всегда неслышно возникший рядом, виновато поклонился, извиняясь, что прервал беседу. — Тебя у ворот просит какой-то… — он пренебрежительно двинул бровями, ухитрившись вложить в этот короткий жест истинно патрицианское высокомерие, удивительное для вольноотпущенника, — какой-то плебей, по виду — вылитый бандит-субуранец. Внутрь его, конечно, не пустили, так он просил передать, что, мол, «все вернулось, и он ждет обещанного». Не знаю, о чем болтает.