Гибель

Л. Н. Андреев
Гибель

Наше отечество в опасности, — так уже давно заявило Временное Правительство в одном из своих воззваний. Верно ли это? Или эти страшные, но уже привычные слова есть только запугивание, как думают многие? Так ведь и врач нередко запугивает больного, дабы побудить его лечиться, а сам прекрасно знает, что дело вовсе не так плохо. И это вовсе не значит, что врач дурной человек, шарлатан, — нет, это просто один из приемов психологического воздействия; и это вовсе не значит, что Правительство наше, если оно обманывает про опасность, руководится дурными побуждениями: нет, оно также может хотеть только добра для больной родины и в преувеличении опасности ищет источника врачующей энергии. Но разница, во всяком случае, чрезвычайно велика, и если доктор мне серьезно скажет, что мой любимый сын болен опасно, что жизнь его «в опасности», я брошу все, чтобы остаться у его постели, отдам все внимание и силы, чтобы вырвать его из темной пасти. И иначе я поступлю, если за дверью, с улыбкой, доктор шепчет мне, что на самом деле ничего страшного нет, а это так, чтобы мальчик глотал горькое лекарство.

Так как же на самом деле: в опасности наше отечество, Россия, или нет?

Сейчас время слов прямых, ответственных и ясных. Уклончивое молчание, двусмысленные речи, острая и пряная политическая болтовня, за которой не стоят чувства ответственности и долга, — преступление перед народом и бессмыслица. Не нужно, наконец, и обманчивых утешений, сглаживания острых углов, наивного подбадривания, которое в известные эпохи равняется прямой лжи и опять таки преступлению перед народом. Да и от кого таиться? Мы одни с нашей судьбой, как один всякий человек перед смертью и роком. И как можно лгать и улыбаться, подбадривать, когда хлещет кровь из перерезанных артерий, когда земля на аршины пропиталась кровью, когда с каждою минутою бледнеет истекающий кровью, когда воистину священна каждая минута, как последний грош бедняка!

Настала пора говорить прямо.

И я отвечу прямо, как мне подсказывает совесть и все то, что я вижу кругом: да, Россия в смертельной опасности, она близка к смерти, и я не знаю, будет ли она еще жива через полгода, через месяц, или погибнет. Не знаю! Хочу верить, что будет жива, зову на помощь историю и чудеса, все силы свои собираю, чтобы верить и не прийти в отчаяние и… не знаю, не знаю. Быть может, моя речь неуместна и все еще надо делать веселое лицо при плохой игре, но я не могу больше думать о такте и корчить спокойствие перед постелью умирающего. Конечно, противно, что могут подслушать германцы, но только противно, а не вредно: что им нужно знать, они и так знают хорошо, гораздо лучше, чем это знаем мы. Наивные идеалисты, любопытные простаки: требуем раскрытия каких-то тайных договоров, будто что-нибудь сейчас зависит от договоров, будто смерть приходит по контракту, как артельщик, а за угол, где стоит она сама, и не желаем заглянуть!

Вот страшное, что я вижу.

Голод. Он надвигается неудержимо. Еле кормится армия, не имея никаких запасов. Лошади уже дохнут от недостатка фуража. Еле кормимся мы в наших городах. Сколько может продлиться такое положение вещей? Никто не знает. До нового урожая еще долго, а пока… неизвестно что. Может быть, еще протянем, а может быть, через неделю уже ничего не будет, и голодная армия, бросив окопы, попрет в тыл, стихийно разрушая все на своем пути. Бессильно виснут в воздухе все нерешительные меры Правительства и его воззвания к народу. Темное, невежественное недоверчивое крестьянство замкнулось и замкнуло хлеб: оно опять не верит. Была минута в первые дни революции, когда как-будто дрогнуло оно и начало даже дарить какие-то вагоны с хлебом, но вот проходят дни и месяцы, и оно снова не верит, оно снова ушло в глубину своих темных переживаний, в потемки своекорыстия и страха, создаваемого недоверием к власти. Разница лишь в том, что прежде оно не верило одному Николаю II, а теперь не верит ни Временному Правительству, ни Совету Р. и С. Депутатов.

Как ему верить Правительству, когда десятки газет ежедневно твердят: не верьте Милюкову и его товарищам, они империалисты, буржуи, они себе на уме! Но что газеты: как может далекий и темный народ поверить Правительству, против которого принимаются такие острые меры, как недавние демонстрации? Мы-то, петроградские, еще знаем, в чем дело, а уже в Москве ходят сказки, а еще дальше — слухи… а во что превратились эти события в далекой деревне? В каком чудовищном виде докатились они туда? Насколько преувеличена цифра убитых? Какие темные страхи и столь же темные надежды разбужены в этих замкнутых людях, от которых зависит голод армии и наш?

И как народу верить непонятному и загадочному Совету, против которого кричат другие десятки газет, который — не то власть, не то нет, который ведет какую-то свою «пролетарскую» линию, который остерегает относительно войны, сомневается относительно займа («не давайте, пока мы не убедимся…»), то пускает, то задерживает солдат. Мы-то, петроградские, довольно ясно понимаем тонкую разницу, какая отделяет «Известия» от «Правды», «Новую Жизнь» от того и другого, одни поступки Совета от других, Исполнительный комитет от Совета, меньшевиков-обороновцев от меньшевиков-антиобороновцев, — а в каком виде это докатывается до далекой России?

Одно видно: что паны дерутся. А когда паны дерутся, то у мужика чубы трещат; а когда чубы трещат, то средство остается одно и испытанное: никому не верить, схорониться, запрятаться и закопать в землю некую кубышку — будут ли это деньги или хлеб. Когда завтрашний день темен, то нынче не раскошелишься; мы сами, понимающие и взывающие, если нам подфартило через знакомого или протекцию добыть запасец сахару или муки, — охотно ли отдадим половину его… хотя бы на ту же армию?

А как отражаются там эти наши разговоры о мире «без аннексий и контрибуций», эти наши раскольничьи, но с оружием, дебаты о двух недостающих или не так сказанных словах в «знаменитой» ноте Милюкова? Они не понимают, ведь, что это только теоретические споры и что «война должна идти сама по себе», и никто из людей непосредственных, не привыкших к безвредному употреблению теорий, не поймет, как можно в переполненном театре теоретически рассуждать о пожаре, в набитой людьми церкви теоретически пробовать панику. И как им представляются эти двойственные крики: давайте хлеба для армии и войны, а с другой — бесконечные разговоры о какой-то мирной «конференции» в Стокгольме, партийные требования немедленного мира? Кому верить? За что стоять: за мир или войну? А паны все дерутся, а чубы все трещат…

Второе страшное, что я вижу, это — разложение армии. Тут в словах приходится быть осторожнее: как же, военная тайна!.. Хотя никто опять-таки не знает ее так хорошо, как те же немцы, и никто так не пользуется ею, как они. Но смягчим краски и умолчим о некоторых фактах. Но, и смягчая и умалчивая, мы не можем не видеть и не знать, что с каждым днем армия разлагается все больше и что если так продолжится и дальше — близок день, когда у нас просто не будет никакой армии. Просто — никакой. Если уже сейчас армия в «кашеобразном» состоянии, по выражению одного авторитета, то с каждым часом каша эта становится все жиже. А причины разложения? Все те же: отсутствие единой власти и недоверие к существующим правительствам, все эти двойственные приказы за номерами, двойные присяги, двойные приказы и распоряжения, толки о мире. Если во всяком угле две линии, сходясь у вершины, в продолжении своем расходятся в бесконечность, так и эти разногласия между Правительством и Советом: здесь они малы и как будто примиримы (есть даже целая «контактная комиссия», чтобы примирять и соглашать), а там, в армии, они огромны и всю ее пронизывают началом двойственным и противоречивым.

И солдаты уже не верят не только офицерам, но и своим солдатским комитетам с их, конечно, случайным большинством и отсюда разной линией поведения; и потерявшиеся, бессильные, впавшие в отчаяние офицеры думают уже не о войне и наступлении, а только о том, как бы удержать от последнего разброда эту шумящую митинговую массу, останавливающуюся на важном пути в пределах боевой зоны, чтобы отпраздновать первое мая или обменяться мнениями по поводу Милюкова и «мира без аннексий». А эти «аннексии». Если даже умные большевики, сколько ни объяснял им Плеханов, не в состоянии отличить обороны страны от обороны стратегической, то чего требовать от солдата, искренно убежденного, что стояние на месте и есть оборона? Вы представляете, что из этого получается? Так он и стоит и будет стоять, пока не побежит перед стремительным, ураганным, железным натиском германцев.

А самое слово «мир»? Если даже в тылу оно способно раздвоить, разорвать всякую непосредственную душу, то, брошенное в сердцевину утомленной армии, оно подобно искре в пороховом погребе. О, как утомлены, как устали наши солдаты! Позади их трехлетняя безрадостная, унылая война, почти без просвета; лживое самодержавие с «Верховным вождем», у которого в единой руке пресловутый меч, а в другой, на всякий случай, как запасная карта у шулера, сепаратный мир; дурное командование, корыстные, честолюбивые генералы, Мясоедовы, постоянные слухи и разговоры о предательстве, изменах… Душа устала от этой мерзости! А тут — мир, быть может, близкий, не даром же так горячо говорят о нем и уже ставят какие-то условия. И кому охота подставлять себя под пули, тратить свою драгоценную и единую жизнь, когда, быть может, завтра же придет он, этот желанный мир, и принесет все дары свои, — умирать, когда Россия стала свободной, умирать, когда так хочется жить!

К войне нужна воля, для мира достаточно и одного безволия. И сколько нужно силы духа у нашего солдата, патриотизма, самоотречения, высокого разума, прозревающего дали, чтобы при таких условиях еще желать войны, еще стремиться к ней! И он есть, этот титанический дух народа, дух мужества и чести; им полно все наше мученическое низшее офицерство, им дышат отдельные части войск; он божественным огнем надежды вспыхивает в отдельных «резолюциях», горит над штыками революционных преображенцев, с музыкой уходящих на фронт. Но остальные, для кого пишутся эти зазывные резолюции, эта темная и смутная масса колеблющихся, слишком усталых, малодушных и попросту дурных?

Ни для одного народа не стыдно, что лучших в нем меньшинство, а большинство слабо и нерешительно. И для русской армии не стыдно, что за избранным меньшинством солдат, на коих почиет дух мужества и силы, стоит серая стена безличия, почти одинаково готового как на подвиг, так и на измену. Увлекаемые первыми, сегодня они лезут в атаку, а завтра, при отступлении, устраивают панику. Это еще лучшие, но есть же и просто плохие, — и в этом опять-таки не стыдно сознаться, — те, которые скрываются в обозах, мечтают о побеге и бегут, прячутся за бугорки при наступлении, скопом сдаются в плен. Это они — передатчики всяких смутных и пугающих слухов, это они боятся всякого куста и при случайном выстреле в тылу первые кричат: «обошли!» и рассыпаются, как воробьи.

И как на этих должно действовать всякое сомнение в необходимости войны, всякое, хотя бы самое отдаленное, самое теоретическое оправдание немедленного мира?