Венеция. Под кожей города любви

На коктейле, кроме мужчин, женщин и детей, присутствуют собаки. Мимо нас, преисполненный чувства собственного достоинства, проплывает степенный далматинец.

— У Бьянки собака такой же породы, — говорит мне Мара. — Он в очень плохой форме. Такой жирный, что думали, он беременный, но это не так. Сейчас он очень большой, похож на корову.

— Мара огорчается, ей не везет с мужчинами, — неожиданно подает реплику Стефи.

— Да, у меня проблемы с Дарио, — спокойно реагирует Мара.

— Будь сильной, — советую я.

— Но это так трудно, — говорит Мара. — Найти подходящего парня — все равно что найти подходящие джинсы. Приходится примерить сто двадцать семь пар, пока подберешь, что надо.

— Мы, женщины, не должны превращаться в гостиницу с постелью и завтраком, — отрезает Стеф.

Предыдущий бойфренд Мары, рассказывает мне подруга, был известный историк, умный, глубокий, высокообразованный человек, которому безумно нравилось высказывать свое мнение по разным поводам в газетах (когда его об этом просили). Он ввел Мару в мир званых обедов, познакомил ее с другими умными мужчинами, которым нравилось собираться и вести разговоры о правосудии, равенстве, о демократических свободах и тому подобном. Надо признать, демагогами они были отменными. Мара встречались с ним полгода, на протяжении которых он а) изменял ей и б) пользовался ею как приходящей няней, прося (и часто) посидеть с его сыном.

— А вот подходящего мужчину для тебя, — говорит мне Стеф, — трудновато найти. Думаю, идеальным был бы очень старый, очень богатый…

— Ой, и чтобы он был импотентом, пожалуйста!

Стеф пропускает мою реплику мимо ушей:

— …но добрый. Чтобы он давал денег на твои проекты, много денег. И чтобы быстро умер.

— Ну, тогда счастье будет мне гарантировано, — торжественно заключаю я.

От этой захватывающей темы нас отвлекает появление Тицианы.

— Благодарю за чудесный вечер, — произношу я по-итальянски. — Я только сегодня это выучила.

Тициана приседает от неожиданности:

— Ты сказала это совсем без акцента!

— Да, я теперь настоящая венецианская девчонка, — улыбаюсь я.

Стефания натыкается в толпе гостей на старого друга (мужского пола). Он передвигается на костылях.

— Что с твоей ногой? — интересуется она.

— Сломал ее о скрижаль Моисея! — шутит он.

— А как твоя большая любовь? Что с ней?

— А, да, большая любовь… Большая любовь длилась год, а теперь всё. — Он смеется и грустно пожимает плечами, прежде чем отойти.

— Видела? — тут же оборачивается ко мне Стеф. — Он хороший парень.

— И чего ты хочешь от меня? Чтобы я брала его голыми руками, пока он слаб, хромает и подавлен?

Под конец всех приглашают на концерт экспериментальной музыки в здании «Telecom Italia», бывшем монастыре. Мы гуськом входим в четырехугольный внутренний двор-клуатр и восхищенно оглядываемся, осматривая песочно-желтые стены в три этажа высотой, с арками. В проемах арок мерцают лимонно-желтые свечи. Всего здесь двести или триста человек; кто садится, кто опирается о колонну, кто охлаждает пятки, прижимая их к мрамору. Музыка представляет собой запись голоса какого-то парня — он вроде бы едет в поезде и бормочет что-то себе под нос под перестук колес. Одновременно с этим к микрофонам подходят четыре грузных дядьки из приюта для престарелых буддистов (по крайней мере, так они выглядят) в мешковине-бусах-египетских крестах-сандалиях. Они пилят кусок струны скрипичным смычком, сначала осторожно, потом изо всех сил мнут кусок фольги, сыплют на жестяной поднос чечевицу или фасоль — и так далее в том же духе. Оглядываюсь на слушателей. Многие позевывают, но удивительно — никто не смеется. Ко мне наклоняется Мара.

— Это экспериментальная музыка, — признает она. — Но разговорная часть, на мой взгляд, очень интересная и очень забавная.

— Я давно хотела это увидеть, — строго говорит Стефания после концерта, будто отчитывая меня. — Композитор очень известный. Он уже старый человек, а не просто мальчишка, который шумит без всякого смысла. Он создал что-то по-настоящему интересное и, мне кажется, важное.

Наша культурная программа этим не исчерпывается — Стеф припасла билеты на современный балет. Представление дают в Арсенале — окруженном водой, безлюдном и пустынном. Это единственное место в Венеции, где ощущается простор: старая крепость, мощенные светлым камнем широкие дорожки, массивные стрельчатые мосты. Место проведения спектакля — Кордери дель Арсенале — часть старого кораблестроительного комплекса, где когда-то плели корабельные канаты. Среди высоких темных колонн бродят потные венецианцы в нарядной одежде.

Посмотрим, что же собой представляет культурная публика Венеции… Здесь только взрослые, и, удивительно, все не умеют себя вести. Сидят с самодовольным видом, кашляют, топают ногами, болтают без умолку, то и дело оглядываются, без всякого стеснения встают, снова садятся, не прерывая разговора. Возвышения для сцены нет, обширная площадка просто выгорожена черными матами. По площадке с отрешенным видом бродит женщина — бледная, вся в черном, она вышагивает из конца в конец довольно долго. Фигура ее — как единый кусок черной веревки. Зрителей это зрелище не впечатляет. Наблюдая за женщиной, они начинают болтать, как школьники на уроке:

— Ой, мне страшно.

— Она идет сначала так, а потом вот так.

— Где другие артисты? Танцевать-то будут?

— О нет, опять? Только не это!

— А мне кажется, я улавливаю в этом рисунок.

— Не могу понять, что вообще делают эти люди. Кажется, это часть танца… ах, нет, они ищут свои места.

— Мамочка, а куда мы пойдем ужинать?

На пути домой я вижу свой самый любимый венецианский мост — между Рива ди Ка ди Дио и Рива Сан-Бьяджо. Мне он представляется сделанным из сахара: белоснежный, совершенно плоский, этот неправдоподобный мост словно спустился сюда из космоса. Инопланетный объект — а за ним ничего, кроме моря, которое в этот вечер, в половине десятого, кобальтово-синее, точно пейзаж, написанный маслом. А небо того же тона, самую чуточку светлее, встречается с ним, образуя протяженную, едва различимую линию.

У моста Риальто Стефания предлагает зайти в остерию. Мы садимся за столик на берегу Большого канала — в этом месте нет ни перил, ни ограды. Я замечаю, что на меня смотрит женщина. Взгляд спокойный, неназойливый. Ей лет пятьдесят с небольшим, выглядит она замечательно. Свежее бледное лицо без макияжа, короткие светлые волосы; на ней отглаженная мужская рубаха в голубую и белую полоску, холщовые брюки и сандалии на веревочной подошве. Она сидит у самого входа, держа в руке стаканчик красного вина. Я физически ощущаю, как от нее веет прохладой и почти крахмальной чистотой.

Ну и ну! Официантка оказывается давнишней подружкой Мары и Стеф. Она берет с нас всего-навсего три евро — за три высоких бокала просекко, сыр и хлеб. Мы уже собираемся выходить, когда женщина, которая смотрела на меня, встает и подходит.

— Извините, — обращается она ко мне по-итальянски, — я только хотела сказать, что на вас очень красивое платье.

— Спасибо, — вежливо отвечаю я. Это платье — мое любимое. Честно говоря, оно у меня единственное: из однотонного коричневато-желтого шелка, до колен, с длинными рукавами и тоненькой золотой каймой. Его сшила мне мама.

— Такой изысканный цвет и покрой, и на вас сидит просто восхитительно. Вы его приобрели в Венеции? — спрашивает женщина.

— Нет, это платье из Индии, — отвечает за меня Стеф, глядя на женщину с любезно-непроницаемым видом — она так умеет.

— А! Сшито на заказ. Разумеется, это видно. У меня когда-то было похожее платье. Бледно-розовое с золотой оторочкой.

Мы дружески прощаемся и уже за пределами остерии обмениваемся со Стеф хитрыми улыбками.

— Какая милая синьора, — произносит Стеф.

— Ага.

— Из богемы, судя по всему.

— Да, наверное.

— Такая приветливая.

— Очень приветливая и элегантная. Учительница рисования совершает Большое путешествие, — высказываю я предположение.

— Да нет, она, конечно, венецианка. Это ясно по ее произношению. Но наверняка учительница рисования.

— Пожалуй, — я начинаю смеяться.

— И что-то мне подсказывает, что она, наверное, лесбиянка, — невыразительно бросает Стеф.

— Да, наверняка лесбиянка! — смеюсь я.

Что ж, Венеция может официально не признавать, что здесь имеются гомосексуалисты, но… в таком случае тут кошмарное количество людей, скрывающих свою ориентацию.

Я все больше влюбляюсь в Венецию. Здесь можно не спать всю ночь, перекочевывая со спектакля на выставку, здесь никогда не проголодаешься — там выпьешь бокал шампанского, там перехватишь кусочек хлеба с сыром или мясную фрикадельку (уна польпетта — какое аппетитное, пухлое словечко!) — и везде будешь наслаждаться теплой атмосферой, но главное — абсолютной, беспримесной радостью просто от того, что живешь на свете. Вести культурную жизнь в Венеции означает, что люди начинают такие вот ночные выходы с четырнадцати лет и продолжают в том же духе до девяноста и более.

Мы добираемся до бара в парижском стиле совсем рядом с моей новой квартиркой, на Рио Марин. Там встречаем еще одну подружку Стефании. Отмечаю, что у нее странная манера пожимать руку: она сжимает мою ладонь изо всех сил и, подняв руку вверх на несколько сантиметров, разжимает пальцы, так что моя рука падает. С ней ее друг — противный тип, настоящий собственник: обхватив девушку обеими руками за талию, он держит ее крепко, не давая встать. Нам ему представляют, но парню явно нет до нас никакого дела.

За стойкой бара трудится красивый, но глупый русский юноша, и Мара, изнемогающая без мужского внимания, отправляется с ним поболтать. Вот их разговор в дословном изложении.

— Я впервые проработал здесь целую неделю, — говорит он. — Обычно я работаю только изредка.

— О нет, это не может быть правдой, — обольстительно воркует Мара.

— Это правда. — Парень явно озадачен.

— Но каждый раз, как я сюда захожу, ты здесь.

— А, — отвечает он, еще более заинтригованный.

— Так может, это судьба? — предполагает Мара.

— Не знаю, — говорит он совершенно честно: он действительно этого не знает.

Мара оставляет его в покое и со вздохом падает в кресло.

— Не заинтересовался, — говорит она с заметным облегчением. — К тому же он глуп.

— Ну, Мара, мы ведь и так это знали, — мягко произносит Стеф.

После бара идем посмотреть на «мой» дом — он за углом, на кампьелло, — и долго стоим, пытаясь определить, какое окно мое. Я делаю глубокий вдох.

— Просто проверяю, не пахнет ли здесь водорослями, как в некоторых районах Венеции. Если запах есть, буду напоминать себе, что он совершенно естественный. Или представлять, что пахнет чем-нибудь другим, — объясняю я.

— Ах! Чудное благоухание фиалок! — восклицает Мара. — Какой тонкий у них аромат!

На следующее утро мы со Стефанией и ее парнем Бруно собираемся на пляж (Бруно должен присоединиться к нам по дороге). День солнечный, жаркий, ветреный. Бросается в глаза, что в городе много упитанных детей со всего света. Слышу, как особенно тучный мальчишка-американец лет восьми тонким голосом окликает отца: