У домашнего очага

I

Василий Михайлович Ордынцев, неудавшийся литератор шестидесятых годов, худой, высокий, скромно одетый господин лет под пятьдесят, с длинной, окладистой, сильно поседевшей чёрной бородой, окаймлявшей болезненное желчное лицо, в исходе пятого часа торопливо шёл со службы домой, в Офицерскую улицу, усталый, голодный и очень раздражённый.

Ещё бы! Ордынцев только что имел совсем неожиданное неприятное объяснение со своим патроном, председателем железнодорожного правления, господином Гобзиным, один вид которого приводил в раздражение впечатлительного и нервного до болезненности Василия Михайловича.

И его самодовольная до нахальства улыбка, сиявшая на жирном и круглом вульгарном лице с модной клинообразной бородкой à la Henry IV, и наглый взгляд стеклянных рачьих глаз, и развязная самоуверенность суждений, тона и манер вместе с его чуть не обритой круглой головой, до смешного кургузым вестоном и крупным бриллиантом на красном толстом мизинце с огромным ногтем, и пренебрежительная любезность обращения с подчинёнными, апломб и старание быть совсем светским джентльменом, нисколько не похожим на мужика-отца, который из мелких рядчиков-плотников сделался миллионером и финансовым крупным тузом, — всё это до нельзя было противно изящной натуре Ордынцева в молодом, кончившем университет, Гобзине, и Василий Михайлович старался как можно реже встречаться со своим принципалом, ограничивая служебные свидания по обязанности самыми короткими деловыми разговорами.

Сегодняшнее свидание было особенно неприятно.

Один удар электрического звонка в маленьком кабинете Ордынцева призывал его к начальству в ту самую минуту, когда Василий Михайлович собирался уходить домой с портфелем, полным бумаг, — просидев на службе, за спешной работой, лишние полчаса. И вдруг его зовут в неурочное время!

— Что ему нужно? Должен, кажется, знать, что занятия кончаются в четыре часа, и люди хотят есть! — подумал, раздражаясь, Ордынцев и, захватив портфель, отправился недовольный наверх, в кабинет председателя правления.

— Мы, кажется, не видались с вами сегодня, Василий Михайлович, — любезно проговорил мягким тенорком, растягивая слова, очень полный молодой человек, хлыщеватого вида, франтовски одетый, протягивая через стол свою красную пухлую руку с короткими пальцами. — Покорнейше прошу присесть на минутку, Василий Михайлович. Пожалуйста! — указал он на кресло.

— Что прикажете? — нетерпеливо спросил Ордынцев тем официально-служебным тоном, не допускающим никакой фамильярности в отношениях, каким он всегда говорил с Гобзиным.

И не присел, а продолжал стоять.

— Господин Горохов ведь у вас занимается?

— Да. В тарифном отделе.

— Потрудитесь, Василий Михайлович, завтра объявить господину Горохову, что он нам более не нужен. Ну, разумеется, я велю выдать ему жалованье за два месяца, — снисходительно прибавил г. Гобзин.

Изумлённый таким распоряжением на счёт скромного и трудолюбивого Горохова, получающего 75 руб. в месяц, Ордынцев взволнованно спросил:

— За что вам угодно уволить Горохова?

Гобзин на секунду смутился. Дело в том, что он обещал графине Заруцкой непременно устроить какого-то её протеже, необыкновенно польщённый, что молодая и хорошенькая аристократка обратилась к нему с просьбой. Мест не было, и надо было кого-нибудь уволить, чтобы исполнить обещание, о котором она только что напоминала письмом!

— У меня есть основания! — значительно проговорил молодой человек после короткой паузы.

И, приняв вид начальника, он пододвинул к себе лежавшие перед ним бумаги и опустил на них глаза, как-бы давая этим понять Ордынцеву, что разговор окончен.

Но Ордынцев не намерен был кончать. «Скотина!» — мысленно произнёс он, чувствуя прилив злости, и бросил взгляд, полный презрения, на круглую выстриженную рыжеволосую голову своего патрона. Взгляд этот скользнул по письменному столу и заметил на нём письмо и рядом взрезанный изящный конвертик с короной.

«Так вот какие основания!» — сообразил он, ещё более возмущённый. На таких же «основаниях» уже были уволены двое служащих с тех пор, как Гобзин-отец посадил на своё место сынка.

И, видимо осиливая своё негодование и стараясь не волноваться, Василий Михайлович сдержанно проговорил:

— Но вед Горохов спросит меня: за что его лишают куска хлеба? Что прикажете ему ответить? Он четыре года служит в правлении. У него мать и сестра на руках, Ардалион Петрович! — взволнованно прибавил Ордынцев, и мягкая, чуть не просительная нотка задрожала в его голосе.

— У нас не благотворительное учреждение, Василий Михайлович! — усмехнулся Гобзин. — У всех есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, — продолжал он с весёлой развязностью, оглядывая свои твёрдые, большие ногти. — Это не наше дело. Нам нужны хорошие, исправные служащие, а господин Горохов не из тех работников, которыми следует дорожить… Он…

— Напротив, Горохов…

— Я попрошу вас позволить мне докончить, Василий Михайлович! — с усиленно подчёркнутой любезностью остановил Ордынцева председатель правления, раздражаясь, что его смеют перебивать.

И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а большие рачьи глаза, казалось, ещё больше выкатились.

— Ваш господин Горохов, — продолжал он, всё более и более проникаясь ненавистью к Горохову именно от того, что чувствовал свою несправедливость, — ваш господин Горохов небрежно относится к своим обязанностям… Так ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Несколько дней кряду я встречал его приходящим на службу в двенадцать часов вместо десяти… Это терпимо быть не может, и я удивляюсь, Василий Михайлович, как вы этого не замечали.

— Я отлично это знал.

— Знали?

— Ещё бы! Горохов позже являлся на службу с моего разрешения.

Молодой человек опешил.

— С вашего разрешения? — протянул он без обычного апломба и видимо недовольный, что попался в просак. — Я этого не знал.

— С моего-с. Я даль ему большую работу на дом и потому на это время позволил приходить позже на службу… Вообще я должен сказать, что Горохов отличный и добросовестный работник, и увольнение его было-бы не только вопиющей несправедливостью, но и большой потерей для дела.

Этот горячий тон раздражал Гобзина. Он, видимо, был сбит с позиции и несколько мгновений молчал.

— Против господина Горохова есть ещё обвинение! — живо проговорил он, точно обрадовавшись.

— Какое-с?

— До меня дошли слухи, что он недавно был замешан в какой-то истории, не рекомендующей его образ мыслей…

— Сколько мне известно, хоть я, конечно, и не производил следствия, — с ядовитой усмешкой вставил Ордынцев, — ни в какой такой истории Горохов замешан не был…

— Вы говорите, не был? — протянул Гобзин.

— Не был. А хотя бы и был! — воскликнул Ордынцев. — Полагаю, что до этого нам нет дела. Если Горохов не преследуется и, следовательно, признан невиновным, то неужто частное учреждение может его преследовать? И, вдобавок, на каком основании? На основании каких-то слухов? Мало ли какие можно распустить слухи! Была бы охота у клеветников!.. Вас, очевидно, ввели в заблуждение, Ардалион Петрович! Вам пошло и глупо наврали на Горохова в надежде, что вы поверите…

И Ордынцев, взволнованный и взбешённый, не обращая внимания на недовольную физиономию патрона, продолжал горячо защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующего чувства.

Этот резкий, горячий тон, совсем непривычный ушам Гобзина, избалованным иным тоном своих подчинённых, и злил, и в то же время невольно действовал импонирующим образом на трусливую натуру молодого человека. Он понял, что сглупил, выставив, как обвинение против Горохова, слухи, которым и сам не придавал ни малейшего значения, а упомянул о них единственно из-за мелкого самолюбия — настоять на своём. Да и слышал ли он действительно что-нибудь про Горохова или внезапно сочинил про «слухи» — этого он не мог бы точно сказать. Он очутился в глупом положении, припёртым к стене, и почувствовал ещё большую ненависть к Ордынцеву, позволившему себе читать нравоучения!

С каким бы наслаждением он выгнал немедленно со службы этого беспокойного человека, который относится к нему, избалованному лестью и почётом, с едва скрываемым неуважением! Но сделать это не так-то легко. Ордынцев пользовался в правлении репутацией знающего и превосходного работника. Сам старик Гобзин, умный и понимающий людей мужик, рекомендовал Ордынцева новому председателю правления, как служащего, который следует особенно дорожить. Все члены правления ценили и уважали Василия Михайловича, а, главное, старик Гобзин не только не позволил бы уволить Ордынцева, но намылил бы ещё голову сыну.

И Гобзин принуждён был выслушать до конца своего «беспокойного» подчинённого и объявить, что берёт назад своё распоряжение относительно Горохова.

Но он не удержался от желания пустить шпильку и прибавил своим обычным развязным тоном:

— Господин Горохов не родственник ли вам, Василий Михайлович, что вы его так пылко защищали?

— А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственников? — переспросил с презрительной усмешкой Ордынцев, взглядывая в упор на председателя. — Ошибаетесь. Он мне не родственник. Имею честь кланяться!

И, еле кивнув головой, Ордынцев вышел из кабинета, оставив молодого человека в бессильной ярости.