Близнецы святого Николая

Святой отец

Большинство неаполитанских монахов теперь нищенствует. Все в Неаполе снисходительно относятся к босоногим нищим, не желающим работать, благо, – подаяние легко им достается здесь. В памяти народа живы до сих пор прежние представители монашества, давшего бедному люду – ходатаев и заступников. Самый типичный из этих – падре Рокко, кость от костей Неаполя[92]. Он всё свое время отдавал нищете и черни, и отвергал приглашения даже всемогущих министров тогдашнего королевства обеих Сицилий. Карл III и Фердинанд IV[93] называли Рокко – «адвокатом рынка и берега».

Старый монах, когда он это считал справедливым, босоногий, оборванный, весь в пыли, шел во дворец, требовал аудиенции и смело отстаивал тех, за кого никто не смел хлопотать.

Надо сказать, что Карл III, – не в пример позднейшим правителям Неаполя, – отличался большими достоинствами. Он упростил законодательство и судебную процедуру, смягчил жестокость наказаний, уничтожил пытку, был доступен народу, освободил его от тяжелых повинностей, ослабил влияние мрачного и властного католического духовенства, черною тучею лежавшего над благословенною Богом страною. Он основал массы школ, старался об улучшении нравов. Во время этой монаршей работы падре Рокко был не последнею спицею в колеснице и облегчал королям их просветительный труд, боролся в самых глубоких слоях народа с невежеством того времени. Народ слепо верил Рокко… Часто, когда толпы буйных бедняков шли требовать отмены мер, клонившихся к их же благу, – навстречу им шел падре Рокко и отрезвлял их.

Он родился в 1700 г. Его родственники и до сего дня живут в Неаполе. Мне показывали престарелого Рокко – торговца. Он приходится двоюродным праправнуком святому монаху – народнику. Отец и мать последнего были мелкими торговцами. Его посвятили Богу ранее, чем Рокко родился. Так решил отец, а воля отца здесь и до сего дня не допускает никаких рассуждений. Прежде существовал обычай отдавать детей в монастырь. Бедные люди верили, что таким образом они приобретают себе ходатая у неба, и что при этом условии все их овощи пойдут гораздо ходчее в продаже. Иметь своего между святыми отцами – это здесь и теперь считается верхом благополучия.

В иезуитской школе и потом в монастырях тщетно бились с Рокко, внедряя в его смиренную душу горькие корни учения. Будущий падре отличался слишком живою натурою, жаждою деятельности, любовью к загнанному и забитому народу, чтоб уйти подобно многим отцам в книгу и запереться в келье. Внизу расстилался и млел у синего моря Неаполь, которого страшная темень народная была Рокко известна более чем кому другому. Он вышел из самой глубины этого бедного люда; его сердце страдало общими с ним ранами; он любил Бога, – горячо любил и человека, так как он представляет собою образ и подобие Божие. Под черною рясой Рокко все – таки оставался неаполитанским простолюдином, интересы которого принимал всегда близко к сердцу. Юношей уж он только и мечтал о том, чтобы выйти в мир бойцом противу всех неправд и победить их. Часто сверху, с кровли своего монастыря, он смотрел вниз на кипевшие суетою улицы города. Ночь его заставала за этим.

– О чем мечтаешь? – спрашивали его…

– О, обо многом. Когда я смотрю отсюда, мне кажется, что сердце мое ширится и ширится; что все узники и тысячи улиц с голодным, бедным к темным народом – в моем сердце именно и заключены… Я так их всех люблю, что смерть за них была бы легка мне… Но победа в их пользу, – вот настоящее счастье.

Среди нездоровой и шаткой в своих нравственных устоях массы неаполитанцев чернь всего более нуждалась в его помощи, и ровно шестьдесят лет он был исключительно апостолом ее несчастий, шестьдесят долгих лет, ушедших на борьбу с пороками излюбленного им самого низшего слоя. С утра до ночи его встречали, в белой монашеской мантии, с посохом в руках, в деревянных башмаках, бродящим по самым ужасным трущобам города. Не было такого вертепа, куда бы не проникал падре Рокко с своею грубою, но меткою речью. Его слово нравилось потому, что образное, простое, оно стучалось прямо в сердца несчастных, всегда было им понятно. Сверх того, падре Рокко был неаполитанец до мозга костей, а следовательно, – и остроумен. Он заставлял не только плакать, но и смеяться. Он не одним пламенным мечем архангела изгонял демонов; он бичевал их своим резким юмором, делал пороки смешными и презрительными, преследовал их насмешкой, баснею, анекдотом. Он не любил отвлеченных рассуждений и не требовал от народа монашеской жизни: он принадлежал улице весь и всю свою жизнь провел на улице. Разбойники и каммористы[94], беспощадно бичуемые им, сбегались слушать его, когда он проходил по их мрачным и грязным закоулкам. Это не был изящный монах, гость дворцов и богатых домов, но кость от костей своего бедного народа.

Нельзя было придумать лучшего апостола площади. Насмешливая или пламенная, – его речь никогда не возвышалась над уровнем понятий его слушателей. Каждое слово его, как стрела, било прямо в цель. Кончив раз свою проповедь, он воскликнул:

– Мне мало вашего внимания, – я хочу, чтобы в сердце своем вы почувствовали всю свою мерзость… Пусть тот из вас, кто сознает свой грех, подымет правую руку!

Все сделали это, и падре Рокко в исступленном порыве воскликнул:

– О, мой Господь, где меч Твоих архангелов, чтобы отсечь эти руки, так часто осквернявшиеся подлостью, воровствами, убийствами!

Слушатели были, действительно, ворами и разбойниками, и именно эту паству любил смелый монах.

Раз улицы Неаполя – его народные кварталы, выведенные из себя, взволновались и поднялись, как один человек. Падре Рокко узнал, что против них посланы войска… Он бросился к командовавшему ими и властно приказал ему остановиться.

– Я ручаюсь и за народ, и за короля. Его Величество подтвердит мой приказ, а народ я успокою и без вас.

Потом он явился ко дворцу. Его знали все. Первые слова его, когда он увидел Фердинанда, были:

– Король, твой народ не виноват…

– Как не виноват, когда он отказался подчиняться моему повелению?

– Да, потому что повеление твое сообщено ему обманщиками, которым он не верит, от которых не ждет ничего доброго… Я сам ему объявлю – и ручаюсь, что, когда я крикну: да здравствует король! – все шапки полетят в воздух…

Король согласился. Рокко пошел на площадь.

– Ребята, – спросил он, – у вас уже есть вождь?

– Нет, – кричала толпа.

– Ну, выберите меня!

Его избрали с восторгом…

– A теперь, дети, из этого не нашего места – сами посмотрите, – и он указал рукою на дворец, – здесь, король, – там дворяне, пойдем на Санта – Лючию[95] и обсудим дело, как следует.

Через час восстание было прекращено.

Народ верил Рокко. Зато, когда хотели раз ввести несправедливо налог на хлеб, тот же падре Рокко опоясался мечем и пришел к Фердинанду.

– Я сегодня поднимаю народ против твоего министра.

– За что?

– Ты приказал обложить налогом последний куль хлеба у бедняков?

– Нет, мне говорили о хлебе из Портичи и Поцуоли[96]…

– A сказали ли тебе, что это и есть именно хлеб, который едят бедные?

Король рассмотрел дело, и налог был отменен; но падре Рокко было этого мало, – он потребовал смены министра.

– Ему, ведь, не верят, и от этих пор в каждом его поступке будут видеть угрозу народу.

Король колебался, но за Рокко стоял стеною весь Неаполь, и Фердинанд уступил.

Биографы падре Рокко признают, что уменьшение грабежей и разбоев на узких улицах старого города было следствием проповеди этого неутомимого апостола. Часто ночью в кварталах, где до тех пор звучали бесстыдные песни и наглый хохот, – вольные артели воров начинали петь псалмы после проповеди Рокко и, вслед за ним, уходили домой обновленными.

Чтобы послушать знаменитого монаха, кардиналы и герцоги являлись в эти душные кварталы и мешались с толпою черни. Таким образом, часто на площадях народных бархатные мантии и страусовые перья, золотые цепи и украшенные рубинами шпаги пестрели среди грязных масс полунагих оборванцев, и еще чаще красная сутана кардинала алела рядом с запачканным в крови плащом какого – нибудь калабрийского разбойника[97].

В те времена в простонародных улицах пооткрывались по сараям и подвалам сотни крохотных и жалких театриков, развращавших толпу. Пьесы, которые здесь ставились, были омерзительны по бесстыдству. Самые грубые желания и дурные поступки здесь возводились в величайшее достоинство. Насилие, грабеж, обман славились, как добродетель. Не было таких пороков, которым не поучала бы эта сцена. И падре Рокко являлся сюда. Прерывая спектакль, он без церемонии расталкивал актеров и, с распятием в руках, начинал с подмосток сцены свое обличительное слово. Над ним пробовали смеяться, но смех, ведь, был и его оружием. Потом смолкали, и, когда речь его становилась вдохновенной, слушатели плакали навзрыд.

Для борьбы со страстью к игре, разорявшей население, падре Рокко шел в самые грязные харчевни и кабаки. Раз в воровском квартале он увидел у пустой стены толпу собравшихся разбойников. Они играли в карты. Рокко подошел тихонько, и они еще не успели оглянуться, как он и карты, и ставки живо забрал в карман. Один из игроков бросился на него с ножом, и, не ударь его по руке стоявший около носильщик, жизнь и апостольская деятельность падре Рокко на том бы и покончились.

– Это на моих бедных! – улыбнулся он, как будто ничего не случилось.

Рокко был самым усердным посетителем самых ужасных вертепов порока. Его кошелек, и кошельки его покровителей были всегда открыты, и если несчастные люди из таких вертепов желали вернуться к честному труду, падре Рокко не успокаивался, пока не спасал их из ада. В этих ужасных местах появление падре Рокко производило глубокое впечатление. Падшие люди, мужчины и женщины, обнимали его колени, целовали его руки и рыдали, когда он обращал к ним свое дышавшее милосердием и надеждою слово. Величайшею радостью Рокко было спасение погибших душ. Его очень часто видели, как он вез спасенных им в им же устроенное убежище. Молодежь и каммористы смеялись ему вслед, кричали: «браво, святой отец, посмотрите, какую овцу он подцепил для своей кельи», – но падре Рокко, исполненный внутреннего счастья, оставался невозмутим. Точно так же он собирал брошенных детей, сирот, заблудившихся. Часто нищие отдавали ему своих мальчиков и девочек. Он никогда не отказывался от этого «добра». Он ухитрился, сам не имея ничего, открыть до семнадцати приютов.

Раз король Карл III, отправляясь на охоту, встретил падре Рокко.

– Куда ты, падре Рокко? – спросил его величество.

– Туда же, куда и ты, государь. Я, ведь, тоже и охотник, и рыбак. Я ищу свою дичь и ловлю свою рыбу в подвалах, на церковных папертях, в трактирах и на площадях. Только я наполняю свою котомку скорее, чем вы – вашу.

Разбойники в горах Авеллино негодовали на него. Они решили покончить с ним. Падре Рокко услышал об этом и вдруг явился в ущелье к их костру.

– Вот я! Вы хотели меня. Я готов умереть…

Дело кончилось проповедью, а проповедь – тем, что он вернул их всех к честной жизни, добившись у короля помилования для них.