Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи

Ермолаев. А когда свадьба ваша, Генрих Эдуардович?

Тиле. Через неделю будет готова квартира, через семнадцать дней, считая от нынешнего числа, будет свадьба. Сегодня с дневной почтой – минут через двадцать, к обеду, – я получу письмо от Елизаветы, где она сообщает мне точно о дне своего приезда. Елизавета поехала в Москву повидаться со своими родителями. Теперь эта комната, Андрей. Вот здесь будут ковры. – Здесь будут портреты. – В этих вазах у меня всегда будут живые цветы.

Тизенгаузен. Это уже роскошь, Генрих.

Тиле. Живые цветы не роскошь, Андрей. – Вот здесь, над роялем, будут две гравюры – пока я не имею средств на картины: голова Бетховена и известный «Концерт» Джиорджоне. Ты смотришь, Феклуша?

Феклуша. Во все глаза.

Тиле (смеется). Он говорит: во все глаза! А вот здесь, Андрей, в этом углу будет стоять кресло, на котором я буду тихо сидеть, пока Елизавета будет играть мне Бетховена и Грига. Ты видишь: я уже положил ноты, по которым она в первый раз сыграет мне, пока я тихо буду сидеть на своем кресле. (Стряхивает пыль с нот и снова осторожно и любовно ставит их на место.) Но какая пыль!

Тизенгаузен. Это от рабочих, Генрих.

Тиле. У меня не будет пыли. – Ты имеешь рояль, Феклуша?

Феклуша. Откуда ж мне, Генрих Эдуардович?!

Тиле (смеется). Он говорит: откуда! Хочу сказать тебе, Андрей, что этот уголок, где я буду тихо сидеть и слушать – есть моя особенная радость.

Ермолаев. Квартира по контракту?

Тиле. Да. Контракт на три года с правом возобновления – я не хочу менять жилище через каждые три года. Да, Андрей, у меня ум сухой и практический, я не имею способностей к музыке, но я чрезвычайно люблю ее, как и брат Карл.

Карл. Но ты же сам играешь, Генрих.

Тиле. Что? Ты шутишь, Карл?

Карл. Ты забыл? Но ты имел большой успех в нашей детской.

Тизенгаузен. Так вот ты какой, Генрих Тиле! Мы думаем в банке, что ты только великолепный финансист, единственная голова для цифр, а ты, оказывается, умеешь обращаться с нотами. Ты Моцарт, Генрих!

Тиле (смеется). Не так важно, Андрей. Да, я вспомнил: это маленькая штучка, которую я играю двумя пальцами, меня мама научила, когда я был ребенком. Это называется весьма неприлично: «Собачий вальс».

Карл. Ты бы сыграл нам, Генрих.

Тиле (грозит пальцем). Но, но, Карл!

Тизенгаузен. Нет. Ты должен! Не правда ли, Дмитрий Иванович, он должен сыграть нам, иначе мы обидимся и уйдем.

Ермолаев. Вот какие у вас таланты, Генрих Эдуардович, не ожидал! А мы сидим в банке и не знаем ничего. Сыграйте!

Тиле {смеется). Но, но… вынужден, однако, сознаться, что Елизавете мой «Собачий вальс» очень нравится, очень!

Все смеются.

Карл. Итак, Генрих!

Тиле. Карл, ты насмешник. (Шутливо.) Но раз публика требует… (Садится за рояль, говорит шутливо-торжественно.) Прошу публику слушать внимательно: вот я сыграю «Собачий вальс».

Играет «Собачий вальс». Во время игры сидит очень прямо, серьезен, лицо неподвижно, как каменное, – но, кончив, разражается веселым смехом. Пока он за роялем, Карл рассматривает его холодно и внимательно, затем первый рукоплещет… Общие рукоплескания – но так как слушающих мало, звук разорван и жидок.

(Кланяясь шутовски.) Дамы и господа – ваш нижайший слуга! На бис ничего не могу сыграть, но, кто желает повторения моей музыки, тех прошу пожаловать через семнадцать дней на бракосочетание Генриха Тиле и девицы Елизаветы Молчановой. Тогда я еще раз сыграю. (Смеется и закрывает крышку рояля.)

Феклуша. В котором часу свадьба, Генрих Эдуардович?

Тиле. В половине восьмого, Феклуша. В половине восьмого, не опоздай! Но все это ты узнаешь из приглашений, которые уже печатаются.

Тизенгаузен. Ты счастлив, Генрих?

Тиле. О да, мой друг! Позволь пожать твою руку – но молча, молча, Андрей. Вот так. А теперь, господа, не чувствуете ли вы, что червячок после моей музыки шевелится сильнее? Он просит кушать. Карл, брат, пожалуйста, скажи моей новой кухарке, что через десять минут мы будем готовы проэкзаменовать ее.

Карл. Я иду. (Выходит и скоро возвращается.)

Тиле. Ты хочешь кушать, Феклуша?

Феклуша. Да, не помешает.

Тиле (смеется). Он говорит: не помешает! А коньячок видишь, Феклуша: это тоже не мешает?

Феклуша. А это очень даже не мешает.

Все смеются.

Тизенгаузен. Вы, вероятно, думаете, что друг вашего детства, Генрих Тиле, так-таки ничего и не пьет, кроме святой воды? Тогда вы очень ошибаетесь: он пьет коньячок.

Тиле (смеется). Он пьет коньячок.

Феклуша (смеется). Приятное занятие. Уж нечего, видно, таиться: при общей моей неспособности этот талант… (вздыхает) имею.

Ермолаев. Но вот удивительно, Генрих Эдуардович: восемь лет я вас вижу, и в ресторанах вместе бывали, и никогда не замечал вас выпившим.

Тиле (смеется). Разве?

Ермолаев. Никогда.

Тизенгаузен. И не увидите, Дмитрий Иванович, Это такая крепкая голова, какой еще свет не создавал.

Тиле. Ты думаешь? – Но ты прав. И скажу еще… Господа, звонок. Это почтальон и письмо от Елизаветы. Карл, прошу тебя…

Карл выходит. Тиле сдержанно волнуется.

Итак, ты любишь коньячок, Феклуша?

Карл (входя). Письмо из Москвы, заказное, распишись, Генрих. Здесь.

Тиле (расписываясь). Это я всегда просил, чтобы заказные. Вот двадцать, копеек почтальону, Карл. Так. Теперь нам пишут из Москвы… (Разрывая конверт.) Вы позволите, господа?

Тизенгаузен. Но разве можно влюбленному запрет тить? Читай, Генрих, нас здесь нет.

Тиле медленно и долго читает. При первых же строках бледнеет и постепенно бледнеет все страшнее. На него никто не смотрит, кроме Карла.

Ермолаев (тихо). Чудесная квартирка? Теперь такую вообще трудно сыскать.

Феклуша. Сейчас к квартирам и приступу нет, просто беда.

Тизенгаузен. У вас семья?

Феклуша. Огромадная!

Карл (громко). Тебе нехорошо, Генрих?

Все испуганно смотрят на Тиле. Он встает, делает два шага – не огромной силой молча бьет кулаком по обеденному столу. Падают бутылки и стаканы. Все вскакивают.

Генрих!

Тизенгаузен. Генрих!

Так же молча и с той же силою Тиле вторично ударяет по столу. Стоит молча, обводя всех красными глазами, как бы ища, на кого броситься.

Ермолаев. Воды ему…

Тиле. Не надо.

Тизенгаузен. Генрих! Милый мой Генрих! Что-нибудь ужасное?

Тиле. Нет, не ужасное.

Карл. Генрих, успокойся.

Тиле. Я спокоен.

Тизенгаузен. Нет, это что-нибудь ужасное. Милый мой Генрих! Мы здесь! Мы все твои друзья, Генрих!..

Тиле. Я должен извиниться, но обеда у меня сегодня не будет. Карл, скажи новой кухарке, что она может идти домой…

Карл выходит и вскоре возвращается.

Тизенгаузен. Ну какой там обед. Ты не должен заботиться о пустяках, Генрих.

Ермолаев. Какой обед, Генрих Эдуардович?

Тиле. Обеда сегодня у меня не будет. (Снова неожиданно ударяет по столу.)

Тизенгаузен (почти плача). О Боже мой! Какое несчастье, Генрих!

Тиле. Да? Я больше не буду. Вот очень странное письмо, Андрей. Здесь или написано не то, или я не умею читать письма. Прочти, Андрей, и скажи мне: быть может, я ослеп?

Тизенгаузен (читает). Нет, ты не ослеп, бедный Генрих. (Читает.) Нет, это невозможно.

Тиле. И там сказано это: я продолжаю любить вас?..

Тизенгаузен. Сказано, сказано, Генрих!

Тиле. Так. Значит, я не ослеп. И там сказано это: но по настоянию моих родителей я выхожу…

Тизенгаузен. О Боже: уже вышла, Генрих! Уже вышла!

Тиле. Уже вышла замуж за богатого человека. Как его фамилия, Андрей?

Тизенгаузен. Фамилии нет.

Тиле. Фамилии нет. Так. И какая подпись, Андрей?

Тизенгаузен (читает). «Твоя недостойная Елизавета».

Тиле. Недостойная Елизавета: так. Недостойная Елизавета. (Неожиданно и с силой бьет по столу.) Недостойная Елизавета!

Тизенгаузен. Но добрый друг мой, мой несчастный друг!

Карл. Генрих, мужайся!

Тиле. Я больше не буду.

Ермолаев. Да и не стоит, Генрих Эдуардович. Дело житейское, еще лучше невесту себе найдете.

Тиле. Я не буду. Но не находишь ли ты, Андрей, что это выражено с необыкновенной точностью: недостойная Елизавета. Кто? – недостойная Елизавета. Кто? – Генрих Тиле. И еще кто? – Недостойная Елизавета. Тебе не хочется смеяться, Феклуша?

Феклуша (испуганно). Нет, Генрих Эдуардович.

Тиле. И не надо. Я не допущу смеха. Но не находишь ли ты, Андрей, что и все письмо составлено в очень точных выражениях?

Тизенгаузен. Извини, Генрих, но, по моему мнению, мнению честного человека – это подлое письмо. Да!

Тиле. А по моему мнению, это просто очень точное письмо. Генрих Тиле любит точность, он во всю свою жизнь не ошибся ни в одной копейке, не сделал неверного сложения, не подчистил ни одной цифры, – и вот Генриху Тиле пишут точное письмо. И подписывают его: недостойная Елизавета. Но я хотел бы остаться один, господа.

Тизенгаузен. Но как же ты останешься один, мой бедный друг?

Тиле. Ничего. Я останусь один.

Карл. Хочешь, я побуду с тобою, брат?

Тиле. Нет, Карл, ты мне не нужен. До свиданья. Завтра увидимся в банке. – Карл, мне нужно сказать тебе два слова. (Тихо.) Карл, вот тебе деньги, пожалуйста, поведи этих господ в ресторан и угости их хорошим обедом.

Карл. Я могу пожать тебе руку, брат?

Тиле. Едва ли это зачем-нибудь нужно, но – пожалуйста. Крепче жми.

Карл. Я крепко жму.

Тиле (усмехаясь). Нет, еще крепче.

Карл. Я жму… Чего ты хочешь?

Странное соревнование в силе. Остальные смотрят с беспокойством.

Тиле. Изо всей силы! Жми еще.

Карл. Я крепче не могу.

Тиле. А я? (Нажимает.)

Тизенгаузен. Не надо же, Генрих, пусти его.

Карл. Генрих, пусти.

Тиле (усмехаясь). А я?

Карл (бледнея и корчась). Мне больно. Пусти. Ты сломаешь мне руку.

Тиле выпускает руку брата и смеется.

Тиле. Ты очень сильный, Карл.

Карл. Мне не нравятся такие шутки, Генрих.

Тиле (хмурясь). Извини, Карл. Это действительно нехорошо. Извини. До свиданья, господа. Дверь закрывается сама, я не выйду вас провожать. Еще раз прошу тебя, Карл, извинить меня.

Все нерешительно уходят, поочередно, с разным выражением, пожимая руку хозяина. Тиле остается один, ходит по комнате. Он высокого роста, грузный, в темном сюртуке с круглыми фалдами, в серых брюках, с твердой, крепко наглаженной складочкой – его обычный костюм. Все новое, крепкое, и так же новы начищенные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Лицо Генриха Тиле правильно, смугло, корректно до суровости; глаза темные, малоподвижные. Короткие волосы и небольшие усы черны, как у южанина. Снова поют маляры… Тиле останавливается, вслушивается.