24/7. Поздний капитализм и цели сна

Философ Бернар Стиглер много писал о последствиях того, что он видит как гомогенизацию перцептивного опыта в современной культуре[16]. В особенности его тревожит глобальное распространение массово производимых «темпоральных объектов», в которые он включает фильмы, телепрограммы, популярную музыку и видеоклипы. В том, что касается роста влияния индустриальных аудиовизуальных продуктов, решающим поворотным моментом Стиглер называет широкое использование интернета с середины 1990-х (за ключевую дату он берет 1992 год). Он считает, что за последние два десятилетия эти продукты привели к «массовой синхронизации» сознания и памяти. Стандартизация опыта в таких больших масштабах, утверждает он, влечет за собой утрату субъективной идентичности и сингулярности; это также приводит к катастрофическому исчезновению участия индивида и его творческой энергии в создании символов, которыми мы все обмениваемся и которые разделяем. Его концепция синхронизации радикально отличается от того, что я ранее называл разделяемыми темпоральностями, в которых совместное присутствие различий и инаковости могло быть основой для появления временных сообществ или общин. Стиглер приходит к выводу, что происходит постоянное разрушение «примордиального нарциссизма», необходимого, чтобы человек мог заботиться о себе или других, и указывает на многочисленные эпизоды массовых убийств/самоубийств как зловещие последствия этой широко распространенной психологической и экзистенциальной аномалии[17]. Он настоятельно призывает к созданию контрпродуктов, которые могли бы вернуть сингулярность в культурный опыт и каким-то образом отделить желание от императивов потребления.

Работы Стиглера — проявление более широкого отхода от довольно оптимистичных представлений середины 1990-х годов о связи между глобализацией и новыми информационными технологиями. Тогда многие предсказывали открытие мультикультурного мира местных рациональностей, многополярного плюрализма диаспор, основанных на электронной публичной сфере. По мнению Стиглера, надежды на такое развитие событий основывались на непонимании того, что движет многими процессами глобализации. Для него 1990-е открыли гипериндустриальную, а не постиндустриальную эру, когда логика массового производства нашла неожиданную поддержку в виде технологий, беспрецедентным образом сочетающих в планетарном масштабе производство, дистрибуцию и субъективацию.

Хотя аргументы Стиглера по большей части убедительны, я считаю, что проблема темпоральных объектов вторична по отношению к более широкой системной колонизации индивидуального опыта, о которой я веду речь. Самое главное сегодня не то, что внимание захватывает определенный объект — фильм, телепрограмму или музыкальное произведение, массовая рецепция которого, кажется, является основной заботой Стиглера, а то, что внимание превращается в навязчивую последовательность процессов и реакций, всегда пересекающихся с актами смотрения или слушания. Разделение, изоляцию и нейтрализацию индивидов увековечивает не столько однородность медиапродуктов, сколько более широкая и принудительная среда, в рамках которой потребляются эти и многие другие элементы. Визуальный и звуковой «контент» чаще всего является эфемерным, легко заменяемым материалом, который, помимо своего товарного статуса, циркулирует, чтобы сделать привычным и правильным постепенное подчинение индивида нуждам капитализма XXI века. Стиглер склонен характеризовать аудиовизуальные медиа в терминах относительно пассивной модели восприятия, в некоторых отношениях заимствованной из феномена телевизионного вещания. Один из его ярких примеров — финальный матч чемпионата мира по футболу, когда миллиарды людей одновременно видят по телевизору буквально одну и ту же картинку. Но такое понимание рецепции игнорирует статус текущих медиапродуктов как ресурсов, которыми нужно активно управлять, манипулировать и делиться, которые следует оценивать, архивировать, рекомендовать и за которыми необходимо следить. Любой акт просмотра содержит варианты одновременных с ним и прерывающих его действий, выбора и обратной связи. Представление о длительных промежутках времени, когда потребитель выступает исключительно в качестве зрителя, устарело. Это время слишком ценно, чтобы не пустить его в ход, наполнив множеством соблазнов и опций, максимизирующих возможности монетизации и позволяющих непрерывно накапливать информацию о пользователе.

Важно также рассмотреть другие вездесущие категории электронных темпоральных объектов, хотя они и являются более открытыми и неопределенными по своим последствиям: например, онлайн-казино, интернет-порнография и видеоигры. Стремления и аппетиты, поставленные здесь на карту, с присущей им иллюзией мастерства, победы и обладания — вот решающие модели для интенсификации потребления в режиме 24/7. Подробное исследование этих более изменчивых форм, вероятно, осложнит выводы Стиглера о пленении желания или крахе примордиального нарциссизма. Безусловно, постулат Стиглера о глобальной массовой синхронизации имеет множество нюансов, вряд ли сводимых к идее о том, что все думают или делают одно и то же; кроме того, он основан на последовательной, хотя и довольно темной, феноменологии памяти. Тем не менее идее Стиглера о промышленной гомогенизации сознания и его потоков можно противопоставить разбиение и фрагментацию зон общего опыта на сфабрикованные микромиры аффектов и символов. Непостижимый объем доступной информации можно развернуть и поставить на службу чему угодно, личному или политическому, девиантному или общепринятому. Благодаря неограниченным возможностям фильтрации и кастомизации люди, находящиеся в непосредственной физической близости друг от друга, могут жить в несоизмеримых и не сообщающихся вселенных. Однако подавляющее большинство этих микромиров, несмотря на их очевидно различное содержание, имеют монотонное сходство в своих темпоральных моделях и сегментациях.

Существуют и другие современные формы массовой синхронизации, не связанные напрямую с коммуникационными и информационными сетями. Примером могут служить многочисленные последствия глобального оборота психоактивных препаратов, как разрешенных, так и запрещенных, включая растущие серые зоны между ними (обезболивающие, транквилизаторы, амфетамины и т. д.). Сотни миллионов человек, принимающих новые лекарства от депрессии, биполярных расстройств, гиперактивности и других заболеваний, составляют разнообразные совокупности индивидов, нервная система которых сходным образом изменена. То же самое, разумеется, можно сказать и об огромном количестве людей на всех континентах, покупающих и употребляющих запрещенные вещества, будь то опиаты и производные коки или постоянно множащиеся «дизайнерские» наркотики. Таким образом, с одной стороны, в реакциях и поведении потребителей конкретного фармацевтического продукта наблюдается некоторое единообразие; но, с другой стороны, существует пестрая глобальная мозаика различных групп, употребляющих наркотики, часто физически близких друг к другу, но сформированных совершенно разными аффектами, побуждениями и ограничениями. С проблемой наркотиков возникает та же трудность, что и с медиаобъектами: невозможность и неуместность выделения какой-либо одной детерминанты как ответственной за изменение сознания. Как электронные потоки, так и потоки нейрохимических веществ образованы постоянно меняющимися и нечеткими конфигурациями элементов.

Я не собираюсь поднимать здесь необъятную тему связи между наркотиками и медиа или проверять знакомую гипотезу о том, что всякие медиа — это наркотик, и наоборот. Скорее, я хочу подчеркнуть, что модели потребления, порождаемые текущими информационными и коммуникационными продуктами, присутствуют и на других расширяющихся глобальных рынках — к примеру, на тех, которые контролируются крупными фармацевтическими корпорациями. Здесь мы тоже находим сходное ускорение темпов внедрения новых и предположительно улучшенных продуктов. В то же время увеличивается количество физических или психологических состояний, для лечения которых разрабатываются новые лекарства и затем продвигаются в качестве эффективных и обязательных методов лечения. Как и в случае с цифровыми устройствами и услугами, здесь фабрикуются псевдопотребности или псевдонедостатки, для устранения которых новые товары оказываются ключевым решением. Вдобавок фармацевтическая промышленность в сотрудничестве с нейробиологией дает яркий пример финансиализации и экстернализации того, что некогда считалось «внутренней жизнью». За последние два десятилетия все больше и больше эмоциональных состояний объявлялись патологическими ради создания огромных новых рынков ненужных прежде продуктов. Изменчивые светотени человеческих аффектов и эмоций, которые лишь приблизительно передаются понятиями застенчивости, тревожности, разнообразных сексуальных желаний, невнимательности или печали, были необоснованно записаны в разряд медицинских расстройств, для лечения которых предназначены чрезвычайно прибыльные лекарства.

Одна из множества связей между использованием психотропных препаратов и средств коммуникации — параллельное производство в этих двух сферах различных форм социальной податливости. Но упор только на послушание и умиротворение обходит стороной фантазии свободы и предприимчивости, которые также лежат в основе рынков для этих категорий продуктов. Например, факт широкого употребления взрослыми людьми лекарств от синдрома дефицита внимания и гиперактивности часто объясняется надеждами на повышение производительности и конкурентоспособности на работе — и, что еще серьезней, зависимость от метамфетамина также часто связана с пагубными заблуждениями относительно собственной производительности и с завышенным самомнением. Всеобщая похожесть — один из неизбежных результатов глобального масштаба рассматриваемых рынков и их зависимости от последовательных или предсказуемых действий больших групп населения. Это достигается не путем создания одинаковых индивидов, как утверждали теоретики массового общества, а путем уменьшения или устранения различий, сужения диапазона форм поведения, которые могут эффективно или успешно функционировать в большинстве современных институциональных контекстов. Тем самым выше относительно низкого экономического порога, почти везде, где нормализовалось ускоренное потребление, процветает новая податливость, а не только в определенных профессиональных слоях, социальных или возрастных группах. Поль Валери отчасти предвидел это еще в 1920-х годах, когда понял, что технократическая цивилизация в конечном счете устранит любую неподходящую или несоизмеримую форму жизни в сферах своей деятельности[18]. Податливость предполагает гладкость, в отличие от идеи формовки, часто подразумеваемой под словом «конформизм». Отклонения сглаживаются или стираются, и создается то, что «не раздражает и не бодрит» (согласно Оксфордскому словарю английского языка). За последнее десятилетие это проявляется наиболее очевидно в исчезновении или приручении того, что когда-то представляло собой гораздо более широкий диапазон маркеров культурной маргинальности или статуса аутсайдера. Вездесущность среды 24/7 — одно из условий этого уплощения, но ее следует понимать не просто как однородное и неизменное время, а как отключение течения времени как такового и отбрасывание его прочь. Конечно, существуют дифференцированные темпоральности, но диапазон и глубина различий между ними уменьшаются, а беспрепятственная взаимозаменяемость между разными периодами времени становится нормальной практикой. Давно сложившиеся и привычные единицы продолжительности сохраняются (вроде «с девяти до пяти» или «с понедельника по пятницу»), но на них накладываются все практики индивидуального управления временем, которые стали возможными благодаря действующим в режиме 24/7 сетям и рынкам.