Амурские волны
- Автор: Семен Буньков
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1963
Читать книгу "Амурские волны"
Ганя с силой толкнул дверь, выскочил на улицу. Музыка оборвалась, теперь в ушах стоял шум, и глаза ничего не могли различить в ночной темени. Потом на фоне мутно-серого неба он заметил исчезающую фигурку. Ганя кинулся вслед: «Может быть, Надёнка?..»
В клуб они пришли вместе. Целый вечер Наденка танцевала, смеялась, была с ним необычайно ласковой. На ее смуглом лице играл румянец, а большие глаза-миндалины под черными, на излом, бровями, смотрели доверчиво и чуть удивленно. Иногда Наденка спохватывалась и, будто стыдясь чего-то, обрывала смех и говорила вслух, что это веселье ей даром не пройдет… Ее наперебой приглашали, и Наденка не пропустила ни одного танца.
Но вот в клубе появился бульдозерист Леша Хамазюк со сверкающим перламутром баяном. Ганя ненадолго вышел. Как только раздались тревожные звуки «Амурских волн», вернулся в зал. Наденки на прежнем месте не было. С испуганным лицом подлетела ее подружка и бестолково затараторила, что к Наденке подходил какой-то парень, они о чем-то говорили, а потом она исчезла.
Щемящие звуки вальса будто сжимали Ганино сердце, когда Ганя, задыхаясь, бежал на гребень сопки. По сторонам просеки мутно топорщились глыбы выдернутых с землей пней, ветвились толстые корневища. Раза два он пересек избитые самосвалами дороги.
Девушка — это была Наденка — не оборачивалась. Гулко стучало Наденкино сердце. Отчего-то начало ломить виски.
Сзади раздался хруст, затем — гулкий топот. Девушка испуганно оглянулась.
— Ты, Наденка? — услышала она приглушенный голос.
Рядом стоял Ганя, растерянный и радостный. Ласково взял ее за локоть, осторожно спросил:
— Кто тебя обидел?
— Никто… Я просто так…
Ганя отпустил ее локоть.
Странное дело: Ганя молчит и, наверное, обижается на нее, а Наденке стало спокойнее. Она смущенно попросила:
— Ты не обижайся, ладно?..
Одна Наденка умела это — произносить свое «ладно» так, что после него не оставалось обиды. Это слово было для них будто бы паролем: произносилось в тех случаях, когда что-то касалось только их двоих.
В деревню, где временно разместились добровольцы-десятиклассники, они вошли молча. Неторопливо, утопая ногами в ласковой мучнистой пыли, дошли до моста. Там, не сговариваясь, остановились. От реки, узкой и бурливой, несло влажной свежестью. Опершись на деревянные перила, они смотрели, как раскалывается в мелкой ряби желтоватый лунный диск, дробится и словно стремится спрятаться в складках речной волны…
— Мне кажется, тебя кто-то обидел, — вполголоса сказал Ганя.
В ответ Наденка зябко повела плечами. Ганя снял пиджак, молча укрыл девушку.
— Я тебе, кажется, говорила о Грише. Он «Амурские волны» играл на баяне, когда в школе учился. А потом ушел на войну. С баяном ушел… Мы все ждали — вот закончится война, вернется наш Гриша. А он не вернулся, погиб где-то в Калининской области…
Как подходит этот страшный день, когда он погиб, мама места себе не находит. Ты бы видел, как она убивается… И, знаешь, мама все время ждет Гришу. Уж сколько лет прошло, а она не может поверить, что никогда его не увидит.
Ганя молчал, переживая чужую давнюю боль и перед глазами его отчетливо стояла такая картина.
Смертельно усталый лейтенант Гриша Смоляков после изнурительного боя тяжело опускается на чурбак в полутемной землянке и берет в руки баян. Медленно, одеревеневшими пальцами трогает лады. Потом обводит взглядом бойцов своей батареи и в усталых солдатских глазах будто читает просьбу: «Играй, лейтенант…»
И в тесной землянке, под накатами толстых бревен льются звуки старинного вальса. Сперва негромко и приглушенно, потом сильно и вольно и — Ганя тряхнул головой: это у него в ушах звучат «Амурские волны», которые он только что слышал в клубе.
— Не могу я, понимаешь, не могу плясать под этот вальс! — вырвалось у Наденки. Она помолчала и тихо, с горечью добавила:
— В зале шаркают ногами, а у меня в ушах стоны умирающего брата… Нам написали из части, что в последнем бою погибла вся Гришина батарея…
В тишине улавливались только всплески речной волны. Где-то далеко-далеко в сопках прогудел паровоз. Тоскливый голос его приглушенно повторило горное эхо. Отдаленно и слабо мерцали редкие звезды, на желтый диск луны наплывали облака.
Ганя тронул Наденку за плечо.
— Дело не только в брате, — тихо продолжала Наденка. — Мне часто кажется, что все они перед боем слушали именно «Амурские волны» и каждый о чем-то мечтал, видел лица родных, близких людей… А мы, — голос ее дрогнул, — мы даже память о них не умеем хранить… Расшаркиваем по паркету!
— А я, Надя, о другом думаю. И твой брат, и его товарищи — они же не зря погибли. Понимаешь? За людей, за жизнь на земле они воевали. А под этот вальс теперь, может быть, новая любовь начинается. Ведь правда, Надя? — Ганя отчего-то вдруг осекся.
Соглашаясь в душе с тем, что говорил Ганя, Наденка утомленно и грустно сказала:
— Я понимаю, Ганя, но все равно мне трудно…
— Конечно, — тихо отозвался Ганя.
Наденку всякий раз поражала в Гане способность улавливать тончайшие переживания и в то же время рассуждать с какой-то мудрой простотой. В такие моменты девушке казалось, что Ганя много старше своих восемнадцати лет. А, может, потому это, что у него была нелегкая жизнь? Вырос без отца, который тоже, как Гриша, погиб на войне.
Необычный разговор взволновал и Ганю.
Об отце он знал больше по фотографиям да рассказам матери и еще — по письму. Бережно завернутое в целлофан, оно и сейчас хранилось у Гани на дне чемодана: маленький солдатский «треугольник» с пожелтелыми от времени буквами, которые он недавно обвел, чтобы не стерлись, фиолетовыми чернилами. Ганя наизусть знал содержание письма, но строки, написанные отцовской рукой, хотелось обязательно сохранить. Наверное, в самое трудное время, когда наши отступали, отец из-под огненного Смоленска наказывал матери: «Береги нашего малыша, нашу радость. Постарайся, чтобы он рос здоровым, а главное — честным».
Уезжая на стройку в тайгу, Ганя выпросил у матери отцовское письмо и мысленно поклялся, что он будет верен его завещанию.
У него всегда было желание действовать, сделать что-то больше того, чем он занимался каждый день. А на стройке они, выпускники десятилетки, по глубокому убеждению Гани, занимались самыми пустяковыми делами. Наденка с подругами собирает хворост на таежных вырубках, готовит место под строительную площадку. Он с одноклассником Ваней Фарафоновым разгружает машины с кирпичом, хотя Ганя имеет шоферские права, а Ваня — тракторист. Но технику им не доверили: дескать, несовершеннолетние. Пожилой мастер, когда привел их на платформу, обвел всех внимательным взглядом и, стараясь спрятать улыбку в складках дряблых щек, иронически распорядился:
— Берите больше да бросайте дальше.
Они бросали и день и два, и вторая неделя пошла, а конца этому занятию Ганя не видел. Сегодня в клубе кто-то сказал, что комсомольский комитет набирает добровольцев на строительство высоковольтной линии. Ганя тогда же решил про себя: «Завтра схожу в комитет, к секретарю».
«А как же Наденка?» — только сейчас подумал Ганя.
От одного предположения, что девушка может остаться здесь, Гане стало не по себе. Подавляя тревогу и все еще находясь под впечатлением Наденкиного рассказа, Ганя сообщил о своих планах, а потом тихо, куда-то в пространство произнес:
— Ты поедешь со мной?
Чудной народ, эти девчонки! Только бы и сказать Наденке: «С тобой, Ганя, поеду хоть куда. Жить без тебя не могу…»
Но вместо этого — другие, раздумчивые слова:
— Надо с девочками посоветоваться… — Наденка взглянула на часы, заторопилась:
— Пойдем, а то хозяйка опять будет ворчать, что поздно вернулась, все твердит, что спать ей не даем.
— Пойдем.
Шли по улице, затененной старыми раскидистыми тополями. Небо очистилось от клочковатых облаков, звезды горели ярко, словно наверстывая упущенное время. Грустные мысли как-то незаметно растаяли — осталось чувство доверчивой близости. Хорошо вот так идти с любимой, рука об руку, навстречу теплому ветру, и верить и знать, что у них самое хорошее где-то впереди.
Ганина душа рвалась к ярким и чистым звездам, он готов был подарить Наденке всю вселенную.
— Хочешь —
теплым ветром тебя укутаю,
Хочешь —
к звездам тебя донесу…
— Хочешь?.. — с ласковой преданностью высказался вдруг Ганя.
Наденка оробела, еще ниже опустила голову. Она догадывалась о Ганиных чувствах. Первая мальчишеская любовь сквозила в каждой Ганиной интонации, в каждом слове, струилась из горячих Ганиных глаз.
И Наденка тихо отозвалась:
— Хочу, Ганя, к звездам. Только вместе с тобой…
На другой день Ганя Черноусов отправился в комитет комсомола.
— Добровольцы нужны, — подтвердил секретарь. Склонив голову, как будто над бумагами, исподлобья, смерил Ганю взглядом: — Работа тяжелая, жить в палатках. Не сбежишь?
— А ты не пугай, — хмуро перебил Ганя, — мы пуганые.
Секретарь улыбчиво и доверительно согласился:
— Нам как раз такие и нужны. Будешь рыть котлованы, деревья валить.
— Я — шофер.
На худощавом секретарском лице только на миг отразилось одобрение. Потом он будто что-то припомнил и так же доверительно, с лукавой простотой поглядывая на Ганю, сообщил:
— Поработаешь, выдержишь проверку, тогда и — за баранку.
«Кто это еще должен меня проверять?» — обидчиво подумал Ганя.
Откуда ему было знать, что немало машин на стройке «разуто», и многие шоферы строят гараж. Ганя согласился ехать на строительство высоковольтной линии в любом рабочем звании. Отступать было поздно, да и мужское самолюбие не позволяло.
На попутном самосвале добрался до железнодорожного тупика. Ехал молча, сидел нахохлившись. Но когда вылез из кабины и на него уставились кроткие глаза Вани Фарафонова, Ганя с развеселой злостью сказал:
— Кирпичики перекладываешь? А мне новенький ЗИЛ дают. Еду на ЛЭП.
— Каждому — свое, — меланхолично и кратко заметил Фарафонов.
«Каждому — свое», — мысленно повторил Ганя и подумал о том, что Наденка может с ним не поехать: испугается глухомани.
Еще вчера Наденка не знала, на что решиться. Очень хотелось уехать вместе с Ганей, но боялась — вдруг одноклассники начнут болтать бог знает что? А если остаться здесь — значит не видеть Ганю, его то озорных, то вдруг чем-то опечаленных глаз, не слышать его жестковатого баска. Тосковать и втайне ругать себя за нерешительность?
Конечно, в тайге тяжело. Но без Гани, наверное, будет еще труднее…
Рабочий день начинается почти всегда одинаково. Раньше всех из палатки выбирается бригадир Васьков. Пошатываясь со сна, он подходит к грузовику и нажимает сигнал. Гудок вспарывает сонную тишь. Почти в тот же миг из палатки показывается лохматая русая голова.
— Опять дудишь, дьявол полосатый! Посадишь мне аккумулятор, — сонно кричит шофер, не обращая внимания на высокое бригадирское звание.
Васьков, довольный шумовым эффектом, хмыкает. Среднего роста, поджарый, тридцатилетний бригадир на редкость спокойного нрава. Поглядывая на восток, он распрямляет сутуловатые сильные плечи, идет умываться к глубокой лесной яме, искусно прикрытой кустами тальника.